Изящные манеры, блестящий ум, острый язык, эпатажно-изысканный стиль — вот, пожалуй, ключевые характеристики этого человека. Хотя нет, есть еще одна. Всю свою жизнь он подчинил собственным желаниям, считая единственным способом избавиться от искушения — поддаться ему.
Оскар Уайльд — автор двух сборников чудесных сказок (из них наиболее известна далеко не лучшая — «Звездный мальчик»), написанных им для своих любимых сыновей, рассказов (в том числе знаменитого «Кентервильского привидения»), романа «Портрет Дориана Грея», сборника теоретических статей «Замыслы» и трактата «Душа человека при социализме».
Сара Бернар мечтала сыграть в его пьесе «Саломея», а его комедии «Веер леди Уиндермир», «Женщина, не стоящая внимания» и «Идеальный муж» шли с аншлагами при жизни создателя, их ставят и экранизируют до сих пор.
«В жизни есть только две настоящие трагедии: первая — когда не получаешь чего хочешь, вторая — когда получаешь»
Биография Оскара Уайльда всесторонне иллюстрирует этот его афоризм. Уайльд хотел привлекать внимание. Он считал высоту притязаний «и долгом художника, и его привилегией», мечтая о славе и всей полноте самовыражения. По совету матери хотел жениться на богатой женщине. Человек с сильным романтическим воображением, он мечтал изведать необычные вещи, хотел наслаждений: «Я помню, как сказал одному из своих друзей, когда мы были в Оксфорде, — мы бродили как-то утром накануне моих экзаменов по узеньким, звенящим от птичьего щебета дорожкам колледжа Св. Магдалины, — что мне хочется отведать всех плодов от всех деревьев сада, которому имя — мир, и что с этой страстью в душе я выхожу навстречу миру. Таким я и вышел в мир, так я и жил.
(…) Я ничуть не жалею, что жил ради наслаждения. Я делал это в полную меру — потому что все, что делаешь, надо делать в полную меру. Нет наслаждения, которого бы я не испытал. Я бросил жемчужину своей души в кубок с вином. Я шел тропой удовольствий под звуки флейт. Я питался сотовым медом». Были у него и довольно странные для столь поэтизирующего и театрализующего свою жизнь человека мечты: так, Уайльд еще юношей говорил, что хочет выступить обвиняемым на процессе «корона против Оскара Уайльда».
Все эти желания сбылись.
Он долгое время хотел стать католиком. Испытывал потребность перейти от гедонизма к более глубоким потребностям своей души. «Но жить так постоянно было бы заблуждением, это обеднило бы меня. Мне нужно было идти дальше. В другой половине сада меня ждали иные тайны. И конечно, все это было предсказано, предначертано в моем творчестве».
Хотел быть понятым и принятым. После суда и тюрьмы мечтал восстановить свое доброе имя, творческие способности, литературную известность или хотя бы материальное положение.
Он искал любви, поддержки и утешения. Хотел быть рядом со своими сыновьями.
Ничему этому не суждено было сбыться.
Проведя год в Америке, Уайльд вернулся в Лондон в отличном расположении духа. И сразу же отправился в Париж. Там он знакомится с ярчайшими силуэтами мировой литературы (Поль Верлен, Эмиль Золя, Виктор Гюго, Стефан Малларме, Анатоль Франс и проч.) и завоёвывает без особых трудностей их симпатии. Возвращается на родину. Встречает Констанс Ллойд, влюбляется. Правда, перед торжественной датой Уайльд неприлично долго тянул время, разрабатывая дизайн свадебного платья невесты, — это было предвестием того, что брак их будет несколько необычным. В 29 лет становится семьянином. У них рождаются двое сыновей (Сирил и Вивиан), для которых Уайльд сочиняет сказки. Чуть позже он записал их на бумаге и издал 2 сборника сказок — «„Счастливый принц“ и другие сказки» (The Happy Price and Other Stories; 1888) и «Гранатовый домик» (The House of Pomegranates; 1891).
В 1887 г. он опубликовал рассказы «Кентервильское привидение», «Преступление лорда Артура Сэвила», «Сфинкс без загадки», «Натурщик-миллионер», «Портрет г-на У. Х.», которые и составили первый сборник его рассказов. Однако же Уайльд не любил записывать всё, что приходило ему на ум, многие рассказы, которыми он очаровывал слушателей, так и остались ненаписанными.
В 1890 году в свет выходит единственный роман, который окончательно приносит Уайльду сногсшибательный успех, — «Портрет Дориана Грея» (The Picture of Dorian Gray). Он был напечатан в журнале «Липпинкоттс мансли мэгэзин». Но «всеправедная» буржуазная критика обвинила его роман в безнравственности. В ответ на 216 (!) печатных откликов на «Портрет Дориана Грея» Уайльд написал более 10 открытых писем в редакции британских газет и журналов, объясняя, что искусство не зависит от морали. Более того, он писал, те, кто не заметил морали в романе, полные лицемеры, поскольку мораль всего-то и состоит в том, что убивать совесть безнаказанно нельзя. В 1891 г. роман со значительными дополнениями выходит отдельной книгой, и Уайльд дополняет свой шедевр особым предисловием, которое становится отныне манифестом эстетизму — тому направлению и той религии, которые и создал Уайльд.
1891—1895 гг. — годы головокружительной славы Уайльда. В 1891 году выходит сборник теоретических статей «Замыслы» (Intensions), где Уайльд излагает читателям свой символ веры — свою эстетическую доктрину. Пафос книги в прославлении Искусства — величайшей святыни, верховного божества, фанатическим жрецом которого был Уайльд. В том же 1891 г. он написал трактат «Душа человека при социализме» (The Soul of Man under Socialism), в котором отвергается брак, семья и частная собственность. Уайльд утверждает, что «человек создан для лучшего назначения, чем копание в грязи». Он мечтает о том времени, когда «не станет более людей, живущих в зловонных притонах, одетых в вонючие рубища… Когда сотни тысяч безработных доведенных до самой возмутительной нищеты, не будут топтаться по улицам, …когда каждый член общества будет участником общего довольства и благополучия»…
Отдельно стоит написанная по-французски в это время одноактная драма на библейский сюжет — «Саломея» (Salomé; 1891). По заверению Уайльда, она была специально написана для Сары Бернар, «этой змеи древнего Нила». Однако в Лондоне её запретили к постановке цензурой: в Великобритании запрещались театральные представления на библейские сюжеты. Впервые пьеса была поставлена в Париже в 1896 г. В основу «Саломеи» положен эпизод гибели библейского пророка Иоанна Крестителя (в пьесе он фигурирует под именем Иоканаан), нашедший отражение в Новом Завете (Матф 14:1-12 и др.), однако версия, предложенная в пьесе Уайльдом, отнюдь не является канонической.
В 1892 г. написана и поставлена первая комедия «блистательного Оскара» — «Веер леди Уиндермир» (Lady Windermere’s Fan), успех которой сделал Уайльда самым популярным человеком Лондона. Известен очередной эстетский поступок Уайльда, связанный с премьерой комедии. Выйдя на сцену по окончании постановки, Оскар затянулся сигаретой, после чего начал так: «Дамы и господа! Вероятно, не очень вежливо с моей стороны курить, стоя перед вами, но… в такой же степени невежливо беспокоить меня, когда я курю». В 1893 г. выходит его следующая комедия — «Женщина, не стоящая внимания» (The Woman of No Importance), в которой само название строится на парадоксе — до того Оскар Уайльд почувствовал этот приём родным.
Ударным в творческом отношении становится 1895 г. Уайльдом написаны и поставлены две гениальные пьесы — «Идеальный муж» (An Ideal Husband) и «Как важно быть серьёзным» (The Importance of Being Earnest). В комедиях во всем блеске проявилось искусство Уайльда как остроумнейшего собеседника: его диалоги великолепны. Газеты называли его «лучшим из современных драматургов», отмечая ум, оригинальность, совершенство стиля. Острота мыслей, отточенность парадоксов настолько восхищают, что читатель ими одурманен на протяжении всей продолжительности пьесы. Он все умеет подчинить игре, нередко игра ума настолько увлекает Уайльда, что превращается в самоцель, тогда впечатление значительности и яркости создается поистине на пустом месте. И в каждой из них есть свой Оскар Уайльд, бросающий порции гениальных парадоксов.
Был ли его брак с Констанс Ллойд браком по расчету или, как утверждали многие, Уайльд был безумно в нее влюблен? Похоже, влюблен он был, но, к сожалению, это чувство не переросло во что-то более глубокое.
Констанс была красивой, доброй, преданной, умной и хорошо образованной. Она прекрасно знала французский и итальянский, о ее незаурядных способностях говорит тот факт, что по желанию Оскара она выучила немецкий, чтобы они могли вместе читать книги на этом языке. Уайльда она обожала, растворялась в нем. Другой муж мог бы быть очень счастлив с такой женой. Но…
Разумеется, мужчина далеко не всегда ищет женщину, похожую на собственную мать, однако иногда этот упрощенный фрейдистский постулат оказывается верным. Уайльду нужна была не столько умная женщина, сколько яркая особа, уверенная в себе и своей значительности, любящая блистать и не желающая довольствоваться исключительностью жены и матери (у них с Конастанс было двое детей — Сирил и Вивиан).
Да, он хотел обожания, но не такого, которое бы «сводило к нулю» того, кто его обожает («женщиной, сведенной к нулю, и нежной» называл Констанс Поль Бурже). Это было слишком пресно для человека, сказавшего: «Когда со мной сразу соглашаются, я чувствую, что я не прав».
Кроме того, жена, к сожалению, не слишком понимала его истинные желания: выражение «любишь меня — люби и мою собаку» в случае с Уайльдом преобразовывалось в «любишь меня — разделяй мою игру» (они с матерью всегда подыгрывали друг другу в своих публичных проявлениях). Его жизнь была постоянным, как бы сегодня сказали, перформансом, и Констанс не могла и, кажется, не очень хотела быть частью этого представления. Уайльд легко вынес бы споры в виде искрометной словесной дуэли в духе шекспировских Беатриче и Бенедикта, но не унизительные прилюдные одергивания, без всякого изящества прерывающие его колоритные монологи.
«Ничто так не мешает роману, как наличие чувства юмора у женщины и отсутствие его у мужчины», — сказал Оскар Уайльд. Верным оказалось и обратное: Констанс Ллойд не понимала юмора своего мужа и сама не была остроумной. Перед свадьбой Констанс обещала ему «оплести и держать его узами любви», но ему нужен был некто, делавший такие путы не только надежными, но и соблазнительными. Чтобы «держать» Оскара Уайльда, требовалась натура если и не достаточно одаренная, то, безусловно, сильная.
«Человек слова», из тех, кто верит сказанному зачастую больше, чем делаемому, Уайльд хотел не кроткой преданности, а бурных заверений в преданности, не только любви, но и объяснений в любви, желательно страстных и неординарных.
В Констанс не было недостатков, которые он мог бы прощать, чувствуя себя великодушным, сильным и снисходительным. Она была само совершенство. Но совершенство обыденное, а потому скучное. Разумеется, все это не уменьшает ответственности Оскара Уайльда перед женой: он связал жизнь с этой женщиной, жил на ее деньги и при этом причинил ей бездну незаслуженного горя, начиная с измен, заканчивая унизительным скандалом, который вынудил ее и детей жить в изгнании и под чужим именем.
Уайльду хотелось романтики, яркого чувства, безумств, любви. Спустя недолгое время он получил все, чего желал, воплощенное в человеке, чрезвычайно похожем на его мать, — Бози Дугласе. Но эта встреча не принесла ему счастья, более того, разрушила его жизнь.
«За каждое новое неизведанное ощущение не жаль заплатить чем угодно»
Есть немало людей, которые смогли достичь гармонии с собой, только приняв свою сексуальную ориентацию. Однако с сексуальным самоопределением Уайльда все не так просто.
Среди его друзей и знакомых, начиная с оксфордских времен, было много гомосексуалистов, об ориентации которых Уайльд, несомненно, знал и относился к ней без всякого протеста. Тем более существенным кажется тот факт, что сам он впервые был близок с мужчиной в 32 года, до этого вступая в интимные отношения только с женщинами. Он был человеком, для которого, в отличие от большинства его современников, гомосексуализм не был чем-то запретным — отчасти благодаря вызывающей уважение широте взглядов, отчасти из-за увлеченности античной культурой, отчасти из-за поиска наслаждений во всех их формах.
Учитывая этот факт, все то, что Уайльд хотел получить в отношениях с любовным партнером, было проще найти у мужчины, чем у женщины. Безусловно, речь идет не только о сексе.
Мужчины Викторианской эпохи были более раскованными и в то же время более снисходительными, чем женщины. Сын Уайльда Вивиан Холланд писал: «Фраза «Женский род страшней мужского» была особенно верной в применении к Англии конца XIX века. Мужчины были в целом более терпимыми и смотрели на вещи шире, но они не отваживались выступать с собственным мнением, поскольку викторианский матриархат был в то время на подъеме. (…) Мужчинам было проще, они могли делать все что угодно, если только вели себя при этом достаточно скрытно и осмотрительно».
Обширные знания считались достоинством для мужчины, тогда как для женщины они были, скорее, простительным недостатком.
Читая о дружеском окружении Уайльда, через одного видишь людей, получивших элитное образование (или хотя бы отчисленных во время получения такового), знатоков искусства, людей неординарных, склонных к экспериментам, творчеству и шалостям, которые общество соглашалось прощать юношам (но никак не девушкам!). Гетеросексуальный Пьер Луи вспоминал о том, как стильно вели себя молодые люди из гомосексуального общества, в которое был вхож Уайльд, как они умели «облечь все в поэтические одежды».
В интимной жизни Оскара Уайльда, по его словам, привлекал не столько секс как таковой, сколько эротическая игра, фантазии. Для большинства порядочных викторианских женщин с их идеалом скромности это было едва ли не патологией. От проституток можно было ожидать лишь большей доступности и грубой простоты, но не эротической изощренности. А вот юноши-проститутки в викторианском мире часто бывали менее закрепощенными, более инициативными и готовыми к экспериментам, чем женщины…
Несколько лет спустя суд над Оскаром Уайльдом, обвиненным в непристойном поведении, проходил одновременно с судом над Альфредом Тейлором — молодым человеком, содержавшим дом свиданий для гомосексуалистов. Когда обоим «распутникам» был вынесен обвинительный приговор, торжествовали не только викторианские пуритане: лондонские проститутки пустились в пляс возле здания суда, радуясь устранению такого конкурента, как Тейлор. Фантасмагорическая сцена, которая могла бы понравиться Уайльду своим почти театральным безумием.
«Между капризом и «вечной любовью» разница только та, что каприз длится несколько дольше»
Через несколько лет у женатого Оскара Уайльда появились любовники. Роковое место в этой череде увлечений занял Альфред Дуглас, прозванный «Бози», которому Уайльд помог откупиться от шантажировавшего его юноши-проститутки. Бози был ярок, эксцентричен, бесконечно уверен в себе, убежден, что он яркая личность и незаурядный поэт. Часто говорят, что Альфред Дуглас был главной любовью Оскара Уайльда. Но если верить самому Уайльду, то Бози, скорее, был тягостной зависимостью. Уайльд был несколько поверхностным человеком и так и не успел обрести опыт серьезного чувства с мужчиной или женщиной, недаром он писал о своих романтических желаниях как о «странной смеси страсти с безразличием».
Для Бози же Оскар Уайльд был, с одной стороны, доказательством собственной незаурядности (он к месту и не к месту подчеркивал, что его полюбил великий человек), с другой — чувства Уайльда были ему удобны: сын богатых родителей. Альфред Дуглас довольно скоро лишился содержания (за то, что его выгнали из Оксфорда) и запустил руку в карман своего друга. Сочетание оказалось самое губительное: Уайльд и вообще-то был необыкновенной щедрости человеком, а уж по отношению к дорогим ему людям не смог бы проявить сдержанности ни при каких условиях. Уайльд понимал, что отношения с Альфредом Дугласом вредят ему. Бози мешал его творчеству, подтачивал его семейную жизнь, бесконечно истощал душевно. Бози был хамом, скандалистом, не брезгующим публичными сценами самого безобразного толка, он был капризен и, при некотором таланте, удивительно недалек умом. Вдобавок он с последовательностью слепого эгоцентризма портил репутацию Уайльда — крайне небрежно относился к личным письмам, которые неоднократно (!) оказывались в карманах шантажистов, а позднее попали в руки сыщика, нанятого его отцом, и стали одной из главных улик обвинения в суде над Уайльдом.
Почему же Уайльд не порвал с Дугласом? О, он хотел и пытался! «Моя ошибка была не в том, что я с тобой не расстался, а в том, что я расставался с тобой слишком часто».
Хотя физическая составляющая их отношений прекратилась относительно скоро и у обоих уже были другие любовники, порвать с Бози окончательно Уайльду не удалось. Отчасти виной тому был характер Оскара — снисходительный, добродушный, чуть ленивый, отчасти сыграло роль то, что Бози был прекрасным манипулятором. Уайльд писал: «Насколько я помню, я регулярно каждые три месяца прекращал нашу дружбу, и каждый раз, когда я это делал, ты ухитрялся мольбами, телеграммами, письмами, заступничеством твоих и моих друзей добиться, чтобы я позволил тебе вернуться».
И наконец: «Я сделал непростительный психологический промах. Я всегда считал, что уступать тебе в мелочах пустое и что, когда настанет решающая минута, я смогу вновь собрать всю присущую мне силу воли и одержать верх. Но ничего не вышло. В самую важную минуту сила воли изменила мне окончательно. В жизни нет ничего великого или малого. Все в жизни равноценно, равнозначно. Моя привычка, поначалу вызванная равнодушием, — уступать тебе во всем — неощутимо сделалась моей второй натурой. Сам того не сознавая, я допустил, чтобы эта перемена наложила постоянный и пагубный отпечаток на мой характер. Вот почему Уолтер Патер в тонком эпилоге первого издания своих статей говорит: «Ошибки нередко входят в привычку-».(…) Я позволил тебе подорвать силу моего характера, и, превратившись в привычку, это стало для меня не просто Ошибкой, но Гибелью. Мои нравственные устои ты расшатал еще больше, чем основы моего творчества».
Если Бози был юным скандалистом, то его отец — маркиз Куинсберри — был скандалистом, проверенным временем. Куинсберри презирал троих своих сыновей, но хуже всех, по его мнению, был Бози. Даже менее вспыльчивому отцу было бы трудно смириться с тем, что его сын — бездельник, бросивший Оксфорд и тратящий жизнь на кутежи и сомнительные эскапады. Кто-то должен был быть в этом виноват. Винить же себя или взывать к ответственности беспутного отпрыска маркизу было невмоготу. Проше было свалить вину на третье лицо. Которым стал для Куинсберри Оскар Уайльд.
Это было более чем несправедливо: Уайльд познакомился с Бози, когда тот давно уже катился по наклонной плоскости трат, скандалов и авантюр. Он хорошо понимал пороки Альфреда и много раз пытался направить его на более созидательный путь, но не имел на него достаточного влияния.
Уайльд безнадежно погряз в скандале между Бози и его отцом, везде и всюду обменивавшимися ругательствами лично и письменно. Он стал пешкой в их семейной сваре. Куинсберри писал Уайльду оскорбительные письма, обвиняя в содомии и разврате, врывался к нему домой и в клуб с угрозами. Что мог сделать Уайльд? Не обращать внимания? Но это означало бы, что он согласен с обвинениями в непристойном поведении. Ситуация была патовая. Выйти из нее можно было, только совершенно прекратив отношения с Бози. Уайльд пытался, но Альфред держался за него мертвой хваткой. Умело разжигая скандал между отцом и Уайльдом, Бози (получавший от всего происходящего истинное удовольствие) добился того, что Уайльд подал на Куинсберри в суд за клевету. Тот легко выиграл дело и отозвался ответным иском. Раздражительный и богатый маркиз, и без того ненавидевший Уайльда, был в отвратительном настроении: у него только что умер старший сын, которого он считал хоть сколько-то дельным человеком, а вторая жена добилась развода с ним. Причем если причиной для его первого расторжения брака когда-то стала его супружеская неверность, то поводом для второго послужили доказательства его неспособности исполнял, супружеский долг. Словом, Куинсберри нужен был только повод дать волю гневу, и он его получил.
Суд был чудовищным, даже если оставить, за рамками тот факт, что человека судили фактически за личные пристрастия в интимной жизни. Общественное мнение жестоко осудило Уайльда задолго до приговора. Множество друзей отвернулось от него. Слушания строились самым невыгодным для подсудимого образом, и часто роль играло отношение судьи и присяжных к обвинению и обвиняемому, а не сила доказательств. В ряде пунктов он мог очистить себя от обвинений, но тогда под ударом оказался бы Бози, часть поступков которого по неведению или злому умыслу приписали Уайльду, и Оскар предпочел молчать.
Друзья срочно советовали Уайльду покинуть страну, потому как в этом деле, было понятно, он уже был обречён. Но Уайльд принимает решение стоять до конца. В зале суда не было свободных мест, народ стекался послушать процесс над талантливым эстетом. Уайльд держался героически, защищал чистоту своих отношений с Дугласом и отрицал их сексуальный характер. Своими ответами на некоторые вопросы он вызывал у публики взрывы смеха, но сам стал понимать, что после недолгого триумфа он может слишком низко упасть.
Например, обвинитель задавал Уайльду вопрос: «Не может ли привязанность и любовь художника к Дориану Грею натолкнуть обыкновенного человека на мысль, что художник испытывает к нему влечение определённого сорта?» А Уайльд отвечал: «Мысли обыкновенных людей мне неизвестны». «Бывало ли так, что вы сами безумно восхищались молодым человеком?» — продолжал обвинитель. Уайльд отвечал: «Безумно — никогда. Я предпочитаю любовь — это более высокое чувство». Или, например, пытаясь доказать намёки на «противоестественный» грех в его работах, обвинитель зачитал пассаж из одного уайльдовского рассказа и поинтересовался: «Это, я полагаю, тоже написали вы?» Уайльд специально дождался гробового молчания и тишайшим голосом ответил: «Нет-нет, мистер Карсон. Эти строки принадлежат Шекспиру». Карсон побагровел. Он извлёк из своих бумаг ещё один стихотворный фрагмент. «Это, вероятно, тоже Шекспир, мистер Уайльд ?» — «В вашем чтении от него мало что осталось, мистер Карсон», — сказал Оскар . Зрители захохотали, и судья пригрозил, что прикажет очистить зал.
На одном из судебных заседаний Уайльдом была произнесена речь, которая вызвала восторг у слушавшей процесс публики. Когда обвинитель попросил разъяснить, что бы означала фраза «любовь, что таит своё имя», высказанная Альфредом Дугласом в его сонете, с огненной силой Уайльд сказал следующее:
«Любовь, что таит своё имя» — это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это все та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены как великие произведения, подобные сонетам Шекспира и Микеланджело, так и мои два письма, которые были вам прочитаны. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить свое имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу.
Суды полностью разорили Уайльда (состояние которого и без того было сильно уменьшено тратами Бози). Альфред Дуглас твердо обещал, что его мать и брат, ненавидевшие Куинсберри, оплатят все судебные издержки, и обманул. Сара Бернар, дружившая с Уайльдом, охала и ахала, но не дала ни гроша ему в помощь и отказалась выкупить вызывавшую у нее восторг «Саломею», чтобы помочь узнику.
Большинство былых друзей от него отвернулись. Но те немногие, кто остались, буквально помогли ему остаться в живых. Альфред Дуглас, которого он так пламенно любил и которому писал знойные любовные письма ещё будучи на свободе, ни разу не приехал к нему и ни разу ему не написал. В тюрьме Уайльд узнаёт, что умерла его мать, которую он любил больше всего на свете.
Находясь в тюрьме, Оскар Уайльд написал: «Может статься, что в моём творчестве, как и в моей жизни, прозвучит голос ещё более глубокий, говорящий о высшем согласии страстей, о неуклонности стремлений. Истинная цель современного Искусства — не широта, а глубина. И сила. В Искусстве нас больше не интересует типичное. нам нужно заниматься исключительным. Само собой разумеется, что мои страдания я не могу изобразить в том виде, какой они приняли в жизни. Искусство начинается лишь там, где кончается Подражание. Но в моём творчестве должно проявиться нечто новое, — может быть, более полная гармония слов или более богатый ритм, более необычные цветовые эффекты, более строгий архитектурный стиль, — во всяком случае, какое-то новое эстетическое достоинство». Оскар Уайльд, Письма, М., «Аграф», 1997 г., с. 228.
Роберт Болдуин Росс
Разумеется, были у Уайльда и настоящие друзья. Его бывший возлюбленный и ближайший друг Роберт Росс поддерживал его во время процесса, навещал в тюрьме и старался помочь после выхода на свободу. Констанс Уайльд, несмотря на требования родственников, не развелась с мужем. Она писала ему, посещала его (даже приехала из Италии, куда была вынуждена отправиться, защищая сыновей от скандала, чтобы Уайльд не оставался один, узнав о смерти матери) и содержала после освобождения (у нее остался небольшой собственный капитал). Ада и Эрнест Леверсон дали ему приют между судами (ни одна гостиница не хотела пускать постояльца с испорченной репутацией, а собственный дом Уайльда ушел с молотка) и встречали его из тюрьмы. Уайльд всегда хотел показать, что лучшая политика в отношениях между людьми — это доброта, снисходительность и прощение. Как пишет в своей замечательной биографии Оскара Уайльда Ричард Эллман, «Уайльд не уставал доказывать, что пуританство чревато своего рода порочностью и распущенностью. Бездумная добродетель столь же саморазрушительна, как зло, и в конечном счете становится именно тем, что она осуждает». Возможно, осуждение Уайльда стало одной из самых ярких иллюстраций этой жестокости, ударив не только по этому талантливому человеку, но и по невинным — его жене и детям.
Вивиан Холланд
Вивиан Холланд вспоминал: «Еще долго мы спрашивали маму, где наши солдатики, поезда и другие игрушки. Мы не понимали, почему маму так расстраивают эти вопросы, ведь мы ничего не знали о распродаже. Только увидев список много лет спустя, я понял, почему маму это так печалило. Список выставленного на продажу имущества включал в себя 246 пунктов, под пунктом 237 значилось «Большое количество детских игрушек». Этот лот ушел за 30 шиллингов. (…) Лишать ребенка его любимых игрушек так же жестоко, как нарушать данное ребенку обещание. Это подрывает его веру в людей». Конечно, эти дети потеряли не только солдатиков. Они потеряли имя, дом, страну. Их разлучили с отцом — их добрым другом, писавшим им сказки, игравшим с ними, чинившим им игрушки. Их детство было отравлено сомнениями (они не знали наверняка, за что осужден их отец, — вдруг он убил кого-то или украл что-то?), боязнью насмешек, страхом собственной порочности. Они постоянно задавались вопросом, примут ли их люди, узнав, кто они на самом деле. После смерти матери (Констанс умерла от последствий травмы позвоночника) родственники скрыли от них, что Оскар Уайльд жив, и мальчики, нуждавшиеся в отце, который в это время мечтал о встрече с ними, были уверены, что он давно умер.
После освобождения из тюрьмы Уайльд опубликовал ряд статьей с предложениями по улучшению условий жизни заключенных. Многие из них были включены в «Акт о тюрьмах», который палата общин приняла в 1898 году, и существенно улучшили жизнь арестантов.
Полагаясь на финансовую поддержку близких друзей, освобождённый в мае 1897 г., Уайльд переехал во Францию и сменил имя на Себастьяна Мельмота (Sebastian Melmoth). Фамилия Мельмот была заимствована из готического романа знаменитого английского писателя XVIII века Чарльза Мэтьюрина, двоюродного деда Уайльда , — «Мельмот Скиталец». Во Франции Уайльд написал знаменитую поэму «Баллада Редингской тюрьмы» (The Ballad of Reading Gaol; 1898), подписанную им псевдонимом С.3.3. — таков был тюремный номер Оскара . И это был высший и последний поэтический взлёт жреца эстетизма.
Наш русский поэт Константин Бальмонт встретил однажды Уайльда на одной из парижских улиц. И написал об этом трогающие душу строки: «Издали меня поразило одно лицо, одна фигура. Кто-то весь замкнутый в себе, похожий как бы на изваяние, которому дали власть сойти с пьедестала и двигаться, с большими глазами, с крупными выразительными чертами лица, усталой походкой шел один — казалось, никого не замечая. Он смотрел несколько выше идущих людей — не на небо, нет, — но вдаль, прямо перед собой, и несколько выше людей.
Так мог бы смотреть, холодно и отрешенно, человек, которому больше нечего ждать от жизни, но который в себе несет свой мир, полный красоты, глубины и страданья без слов. Какое странное лицо, подумал я тогда. Какое оно английское по своей способности на тайну.
Это был Оскар Уайльд. Я узнал об этом случайно. В те дни я на время забыл это впечатление, как много других, но теперь я так ясно вижу опять закатное небо, оживленную улицу и одинокого человека — развенчанного гения, увенчанного внутренней славой, — любимца судьбы, пережившего каторгу, — писателя, который больше не хочет писать, — богача, у которого целый рудник слов, но который больше не говорит ни слова«.
Оскар Уайльд скончался в изгнании во Франции 30 ноября 1900 года от острого менингита, вызванного ушной инфекцией. Незадолго до смерти он сказал о себе так: «Я не переживу XIX столетия. Англичане не вынесут моего дальнейшего присутствия». Он был похоронен в Париже на кладбище Баньо. Спустя примерно 10 лет его перезахоронили на кладбище Пер-Лашез, а на могиле был установлен крылатый сфинкс из камня работы Джейкоба Эпстайна.
В июне 1923 года на сеансе автоматического письма в присутствии коллег учёный-математик Соул получил от Уайльда длинное и красивое потустороннее послание. Он просил передать, что не умер, а живёт и будет жить в сердцах тех, кто способен чувствовать «красоту форм и звуков, разлитую в природе».
В конце 2007 года британская газета «The Telegraph» признала Оскара Уайльда самым остроумным человеком Великобритании. Он обошёл самого Шекспира и У. Черчилля.
Старший сын Уайльда Сирил посвятил себя службе в армии, прославился исключительной храбростью и погиб во время Первой мировой. Младший Вивиан после счастливой женитьбы примирился с горечью пережитого, перестал скрывать свое происхождение и написал прекрасную книгу об отце и своем детстве, полную тонкого психологизма и мягкого юмора.
Альфред Дуглас прожил долгую жизнь, пестрящую судами и скандалами, то пытаясь доказать, как много значил для Оскара Уайльда, то стараясь добиться поэтической славы.
Произведения и афоризмы Оскара Уайльда, переведенные на множество языков, живут по сей день.
«Цель жизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мы живем. А в наш век люди стали бояться самих себя».
Основной образ у Уайльда — денди-вивёр, апологет аморального эгоизма и праздности. Он борется со стесняющей его традиционной «рабьей моралью» в плане измельчённого ницшеанства. Конечная цель индивидуализма Уайльда — полнота проявления личности, усматриваемая там, где личность нарушает установленные нормы. «Высшие натуры» Уайльда наделены утончённой извращённостью. Пышный апофеоз самоутверждающейся личности, разрушающей все преграды на пути своей преступной страсти, представляет собой «Саломея». Соответственно кульминационной точкой эстетизма Уайльда оказывается «эстетика зла». Однако воинствующий эстетический имморализм является у Уайльда лишь исходным положением; развитие идеи всегда приводит в произведениях Уайльда к восстановлению прав этики.
Любуясь Саломеей, лордом Генри, Дорианом, Уайльд всё же вынужден осудить их. Ницшеанские идеалы терпят крушение уже в «Герцогине Падуанской». В комедиях Уайльда совершается «снятие» имморализма в комическом плане, его имморалисты-парадоксалисты оказываются на практике блюстителями кодекса буржуазной морали. Почти все комедии строятся на искуплении некогда совершённого антиморального поступка. Следуя по пути «эстетики зла», Дориан Грей приходит к уродливому и низменному. Несостоятельность эстетического отношения к жизни без опоры в этическом — тема сказок «Мальчик-Звезда» (The star child), «Рыбак и его душа» (The Fisherman and his soul). Рассказы «Кентервилльское привидение» (The Canterville ghost), «Натурщик-миллионер» и все сказки Уайльда кончаются апофеозом любви, самопожертвования, сострадания к обездоленным, помощи бедным. Проповедь красоты страдания, христианства (взятого в этико-эстетическом аспекте), к которой Уайльд пришёл в тюрьме (De profundis), была подготовлена в его предшествующем творчестве. Не чужд был Уайльд и заигрываний с социализмом [«Душа человека при социализме» (The soul of man under socialism, 1891)], который в представлении Уайльда ведёт к праздной, эстетской жизни, к торжеству индивидуализма.
В стихах, сказках, романе Уайльда красочное описание вещественного мира оттесняет повествование (в прозе), лирическое выражение эмоций (в поэзии), давая как бы узоры из вещей, орнаментальный натюрморт. Основной объект описания — не природа и человек, а интерьер, натюрморт: мебель, драгоценные камни, ткани и т. п. Стремление к живописной многокрасочности определяет тяготение Уайльда к восточной экзотике, а также к сказочности. Для стилистики Уайльда характерно обилие живописных, подчас многоярусных сравнений, часто развёрнутых, крайне детализированных. Сенсуализм Уайльда, в отличие от импрессионистического, не ведёт к разложению предметности в потоке ощущений; при всей красочности стиля Уайльда для него характерны ясность, замкнутость, граненость формы, определённость предмета, не расплывающегося, но сохраняющего чёткость контуров. Простота, логическая точность и ясность языкового выражения сделали хрестоматийными сказки Уайльда.
Оскар Уайльд в греческом национальном костюме
Уайльд с его погоней за изысканными ощущениями, с его гурманским физиологизмом чужд метафизических стремлений. Фантастика Уайльда, лишённая мистической окраски, является либо обнажённо-условным допущением, либо сказочной игрой вымысла. Из сенсуализма Уайльда вытекает известное недоверие к познавательным возможностям разума, скептицизм. В конце жизни, склоняясь к христианству, Уайльд воспринял его лишь в этическом и эстетическом, а не в собственно религиозном плане. Мышление у Уайльда приобретает характер эстетической игры, выливаясь в форму отточенных афоризмов, поражающих парадоксов, оксюморонов. Главную ценность получает не истинность мысли, а острота её выражения, игра слов, преизбыток образности, побочных смыслов, который свойственен его афоризмам. Если в иных случаях парадоксы Уайльда имеют целью показать противоречие между внешней и внутренней стороной изображаемой им лицемерной великосветской среды, то часто их назначение — показать антиномичность нашего рассудка, условность и относительность наших понятий, ненадёжность нашего знания. Уайльд оказал большое влияние на декадентскую литературу всех стран, в частности на русских декадентов 1890-х гг.
Судьба словно ждала, чтобы Оскар Уайльд скончался, и подарила мертвому ту всемирную славу, которой он так жаждал при жизни.
Как бы мы ни относились к его творчеству, мы должны признать, что он заслужил эту славу, так как он умел писать для всего человечества. Форма его произведений оказалось по вкусу разноязычной, разноплеменной, международной, всемирной толпе, которая и в кинематографе, и в дешевых театрах, и в тысяче популярных изданий поглощает с колоссальным аппетитом и «Дориана Грэя», и «Саломею», и «Счастливого принца». Слава Уайльда давно разошлась по всему континенту, от Атлантического океана до Тихого, и, кажется, нет языка, на который не были бы переведены его книги.
Не странно ли что этот салонный эстет стал через несколько лет после смерти одним из самых демократических, плебейских писателей?
Конечно, до широкий международной толпы не доходят ни орнаменты его нарядного стиля, ни его эстетико-религиозные догматы, но ей довольно и причудливой фабулы, которая у Оскара Уайльда всегда необычайно эффектна. Ни у кого из основоположников эстетической школы, ни у Раскина, ни у Уолтера Патера, ни у Джона Эддингтона Саймондса не было такой эффектной фабулы, и только Уайльд придал их учению те крылья, на которых оно облетело весь мир.
К нам в Россию Оскара Уайльда принесла та самая волна символизма, которая около четверти века назад хлынула к нам из Европы, неся на своем хребте и Эдгара По, и Ибсена, и Метерлинка, и Бодлэра, и Верлэна, и Д’Аннунцио, и Пшебышевского. Русский читатель поневоле воспринял Уайльда, как одного из вождей символизма, хотя идейно с символизмом Уайльд боролся всю жизнь, ратуя за чистое эстетство, свободное от мистики и метафизики, В искусстве он любил лишь материю, а всякую отвлеченную красоту презирал, — и странно было видеть его имя рядом с именами Гиппиус, Сологуба и Блока. То были поэты нездешнего мира, а он только здешним и жил. Это недоразумение произошло оттого, что в русском символизме с самого начала наметилось пагубное для него тяготение — к декадентству, — к эстетизму, — к модернизму. Русский символизм никогда не имел строго очерченных рамок, и по мере своего развития все больше расплывался в модернизме, вовлекая в свой круг враждебные и чуждые ему идеи, имена, направления. Только этим можно объяснить, почему в лагере русских символистов явились такие писатели, как например, Шнитцлер, Кузмин, Ведекинд и Оскар Уайльд. Произведения Оскара Уайльда много способствовали внутреннему разложению русского символизма, превращению его в общедоступный, — ненавистный символистам — style moderne. Ибо Уайльд, по самому существу своего дарования, по всем своим литературным приемам был, как мы только что видели, популяризатор искусства и, сам не сознавая того, творил для широкой толпы, падкой на салонную эстетику, приспособляя к ее вкусам высшие достижения французских и английских художников.
За это то и недолюбливали его англичане. В России объясняли их нелюбовь лицемерием и ханжеством, но главные причины были иные. Дело в том, что, в глазах англичан, Уайльд не был зачинателем нового стиля, а, напротив, завершителем старого. Те черты его творческой личности, которые кажутся нам столь самобытными, не могли в такой же степени привлекать англичан, для которых он — подражатель. Они часто ощущали его, как вульгаризатора своих мудрецов и поэтов. Успех Уайльда в России отчасти объясняется тем, что русские читатели не знали ни Китса, ни Суинбэрна, ни прэрафаэлитов, ни Раскина, ни Уолтэра Патэра, ни Саймондса, ни других вдохновителей того ренессанса, блестящим эпигоном которого явился Оскар Уайльд. Русская литература всегда была далека от английской, и оттого черты, присущие многим английским писателям, у нас были сочтены принадлежностью одного только Оскара Уайльда.
Но как бы ни были глубоки и возвышены те литературные гении, которыми вдохновлялся Уайльд, у них не было одного дарования, присущего только ему: они не умели писать для всех, для широкой международной толпы, они творили только для тесного круга ценителей. Он же апеллировал ко всем, ко всему человечеству, и — единственный из всего поколения — сделался всемирным писателем.
Те были слишком британцы, слишком островитяне, — почвенные, национальные гении.
Он же рядом с ними — иностранец. Для англичан он не английский писатель. Он писатель без почвы, без родины, самый интернациональный изо всех британцев 80-х и 90-х годов.
В этом была его сила — и слабость. (К.И.Чуковский)
Источники:
Читать по теме:
