Памяти Зиновия Гердта

Поговорим об артистах, которые живут долго, и которые не просто актеры, а всем известные и всеми любимые, потому что незаурядные. И получается так, что зритель знает их практически всю свою сознательную жизнь, поколение родителей знает их(артистов) со времен молодости, и дети, родившиеся уже после их(артистов) ухода из жизни, росли на созданных ими вещах.

Ну, кто не знает Зиновия Гердта? Он же был всегда в нашей жизни — по радио, в кино, на экранах телевизора.

Зино́вий Ефи́мович Гердт (настоящее имя — За́лман Афро́имович Храпино́вич; 8 [21] сентября 1916, Себеж, Витебская губерния, Российская империя — 18 ноября 1996, Москва, Россия) — советский и российский актёр театра и кино. Народный артист СССР (1990)^[

Человек прожил большую жизнь, у него было множество друзей, они написали замечательные воспоминания о нем. Вот то, что мне было особенно интересно.

Исаия Кузнецов рассказывает:

Нам было по 14 лет, когда мы познакомились.

Мы оба учились в ФЗУ Электрокомбината – я на слесаря-инструментальщика, он на слесаря-лекальщика, специальности более тонкой. Впрочем, ни он, ни я вовсе не мечтали отдать этим профессиям всю свою жизнь. ФЗУ – это два года рабочего стажа, необходимые в те времена для поступления в какой бы то ни было институт. Однако все сложилось иначе: ни он, ни я в институт так и не поступили.

Пятнадцатого ноября 1932 года – смешно, но я почему-то помню эту дату – мы оба пришли в просторное помещение на верхнем этаже одного из зданий Электрокомбината поступать в заводской ТРАМ – Театр рабочей молодежи, руководителем которого был бывший актер Василий Юльевич Никуличев. Трамовцы звали его по-домашнему дядей Васей. Со временем Зяма придумает к его имени рифму: «Дядя Вася, иди одевайся».

И вот еще одна дата – 19 мая 1938 года.

День создания так называемой Арбузовской студии. В этот день, «в час пурпурного заката», как записано в «Студиате», шуточной истории студии, на квартире у Валентина Николаевича собрались человек десять. Кроме самого Плучека и Александра Гладкова, четверо из нашего бывшего театра, несколько студентов училища при театре Мейерхольда, два профессиональных актера. Арбузов, один из инициаторов создания студии, отсутствовал – он был на футбольном матче, пропустить который мог только если бы лежал на больничной койке, без сознания. Не было и Зямы: то ли не смогли его предупредить, то ли был занят в спектакле, уже не помню.

Идея написать пьесу самим, методом импровизации, принадлежала Арбузову. Самое удивительное то, что она была осуществлена.

В свое время открытие студии и премьера «Города…» были событием весьма приметным. И имя Зямы Гердта наряду с именами других исполнителей – Тони Тормазовой, Милы Нимвицкой, Ани Богачевой – с уважением произносилось на студенческих обсуждениях в ИФЛИ и МГУ. Его Веня вызывал у студентов споры, а у студенток – восторг и любовь.

Любопытно – об этом, кажется, где-то говорил Валентин Николаевич, – Зямин Веня привозит в будущий город футляр со скрипкой. Но – цитирую по его заявке – «…когда его просят сыграть, он молча протягивает левую руку и сгибает пальцы в кулак. Средний палец зловеще торчит, несогнутый…» В результате несчастного случая он лишился возможности продолжать учение в консерватории и играть на скрипке…

Почти мистика…

Тяжелое ранение, двухлетнее пребывание в госпиталях, несгибающаяся нога, казалось, ставили крест на его актерском будущем.

Когда началась Великая отечественная война, Зиновий Гердт ушел добровольцем на фронт. Старший лейтенант саперной роты Гердт не вспоминал, что он артист, и даже не участвовал в самодеятельности. В феврале 1943 года под Белгородом он был тяжело ранен в ногу.

Исай Кузнецов:

«Я, как видишь, опять в госпитале, – пишет он мне на фронт в начале сорок пятого года. – Претерпел, брат, десятую операцию. Однако не дамся голым в руки. Фигурально, конечно, а буквально – постоянно. Приходится, гот дамм! В этот присест хочу окончательно долечиться. Надоело все до черта!»

«А я? – пишет он в другом письме. – Изволь: в лучшем случае – актер на хромые роли. Но я зол, зубаст и черств. Думаю, что эти мои новые качества пригодятся. Жду сухих тротуаров, а то на костылях невозможно. Как только повеснеет, уйду из больницы и буду драться».

«Зол и черств» – это, конечно, преувеличение, своего рода самоподбадривание. Злым и черствым он никогда не был и не стал.

Михаил Львовский:

В первую послевоенную зиму мы с Зиновием Ефимовичем, как это бывало и до войны, возвращались домой с работы – он из театра, я из радиокомитета. Так случилось, что я демобилизовался в 1945-м, а он раньше, после тяжелейшего ранения. Подходим к дому, где оба жили. Вдруг Гердт оступился и, тихо сказав «ой», упал на снег. Я стою над ним в шинели без погон, а он лежит на снегу в пижонском пальто лимонного цвета.

– Я сломал ногу, – спокойно говорит Гердт.

А я и так это вижу, и у меня от ужаса перехватило дыхание. Ведь нога-то много раз оперирована и не знаю, сколько ломана. А Гердт говорит очень спокойно, видя, что со мной делается:

– Не волнуйся, поднимись домой и позвони в «Скорую». Спокойно, слышишь, спокойно.

Я позвонил и вернулся. Наш дом был почти за городом. Вокруг – никого. Ни стона я не услышал от своего друга до приезда «Скорой помощи». Потом – носилки, захлопнувшаяся дверь с красным крестом, и всё.

Известно, что доктора, которые лечили Гердта, все до одного очень его любили. Он их смешил и развлекал даже на операционном столе. А про свои скитания по госпиталям артист не любил рассказывать и никогда не надевал боевых наград и орденских планок не носил.

Исай Кузнецов:

После войны Зяма пришел в театр Образцова – спрятал свою больную ногу за ширмой. Но прошло немного времени, и его имя, имя человека за ширмой, стало произноситься с восхищением.

Как-то, уже после своей демобилизации, я провожал его на спектакль. Мы шли по Тверской, и он с увлечением рассказывал о работе в новом спектакле. Он готовил роль конферансье в «Обыкновенном концерте», читал мне тексты, сочиненные им для конферансье – куклы, ставшей столь знаменитой, что на восьмидесятилетии Зямы она оказалась едва ли не самым ярким его участником.

А, действительно, актер 36 лет проработал в театре кукол Сергея Образцова. Пусть не обижаются остальные (такова специфика профессии), но ведь зритель практически не знает имен кукольников. И из-за репертуара (в основном, детского), и из-за необходимости работать за ширмой. Каковы же обаяние, одаренность и неординарность личности, что (практически единственный) актер  театра кукол стал таким популярным и знаменитым, ещё в тех кукольных ролях. И эта харизма вытолкнула артиста в самый массовый жанр, где он не затерялся даже за кадром, ну а впоследствии вышел на авансцену.

А сам Зиновий Гердт вспоминал о первой своей работе в кино следующее:

– Большая роль – да. Собственно, с кино как с видом деятельности меня свел кукольный театр. Был такой спектакль «Чертова мельница», где я играл черта первого разряда, такого легкого, быстрого, саркастического. И режиссер Васильчиков, который занимался дублированием заграничных фильмов, как-то мне позвонил: «Зиновий Ефимович, у нас есть французская картина, где за кадром есть некий голос историка, который комментирует шутя всё, что происходит на экране. Попробуйте прочитать этот рассказ в манере вашего черта». У меня была манера черта, представляешь? Я создал манеру.

– Манера черта в нас заключена подчас…

– Я переделал текст поближе к своей этой чертовской манере, прочитал, и вышел фильм «Фанфан-Тюльпан». И тогда все вы, русские режиссеры, уже тоже стали звать меня и на сочинение, и на произнесение моих комментариев к разным фильмам. Из всех республик. Фильмов было много. И я стал богат. Платили по тем временам огромные деньги.

Сам фильм помнится ещё черно-белым, необыкновенно веселым и в тоже время утонченным из-за потрясающе ироничной интонации «автора». После такого фильма невозможно не обратиться к теме женщин и любви в жизни Зиновия Гердта. Рассказывают о его многочисленных ухаживаниях и браках.

Роберт Ляпидевский

Эта страсть присуща всем нормальным мужчинам, но в нем она существовала в каком-то другом коэффициенте, в другом эквиваленте. Он был элегантен и даже экстравагантен по отношению к женщинам и абсолютно бескорыстен. Больше всего он ценил в женщине именно женщину, очаровательное создание, несмотря ни на возраст, ни на ее жизненные обстоятельства, ни на ее недостатки. В любой женщине он видел прежде всего хрупкое создание, которое нужно охранять и оберегать, ухаживать как за цветком. Внешность ни о чем ему не говорила. «Женщина, – говорил нам Зиновий Ефимович, – это не мы с вами. Это другое создание. Она несравненно выше мужчины…»

Галина Шергова

Меняли жен многие жрецы искусств. Помню разговор на Пушкинской площади драматургов В. Полякова и И. Прута. Оба они многократно уходили от жен, всякий раз строя квартиру для каждой. Тогда И. Прут, оглядевшись по сторонам, сказал задумчиво:

– А неплохой городишко мы с тобой, Володя, отстроили!

Когда я рассказала эту историю Зяме, он грустно произнес:

– На днях одна маленькая девочка сказала мне: «Мы получили комнату – 17 квадратных метров. Понимаете – квадратных!» А я даже обыкновенного метра никому не мог вручить. Обидно.

Действительно, настоящий собственный дом у него появился поздно. Вместе с настоящей женой.

Когда Гердт женился на Тане и познакомил нас, я спросила его (Таня куда-то отошла):

– Ну, и какой срок отпущен этой милой даме?

Даже не улыбнувшись, он отвечал:

– До конца жизни.

– Что, как у Асеева, «из бесчисленных – единственная жена»? – мы любили разговаривать строчками.

– Отсюда – в вечность. Аминь. А может – омен, возможны варианты.

Зяма сказал так. Так оно и произошло. Все предыдущие браки были как бы романами под общей крышей. Жизнь с Таней была семьей, домом, заботой, нерасторжимостью. И любовью. Не притушенной временем любовью.

Поэтому вспоминается один из самых поэтических фильмов о любви, в котором играл Зиновий Гердт, «Адам женится на Еве» (1981г.) по мотивам одноимённой пьесы немецкого драматурга Руди Штраля с изысканной музыкой влюбленного М.Таривердиева.

Он там не главный герой, не Адам (хотя есть в его послужном списке роль первого человека в спектакле «Божественная комедия»). Но в роли судьи актер более чем убедителен. Уже так много пережито, уже так много перечувствовано и уже известна цена верности и счастья.

А зрелость неизбежна. И в этом «амплуа» Зиновию Гердту повезло, он реализовался в роли, роли опасной, но так страждуемой артистами — Мефистофель в «Фаусте» Гете.

В «Театральном вступлении» часто цитируемого здесь «Фауста» Гете Директор театра, Поэт и Комический актёр… обсуждают проблемы художественного творчества. Обычно этот разговор используется самыми скучными и наиболее непригодными к употреблению «деятелями искусств», которые кормятся за счет разного рода государственных дотаций. Типа их «искусство» служит не «праздной толпе», а своему исконному высокому и вечному назначению. Однако далее это назначение подменяется штампом «искусство ради искусства», когда от самого предназначение искусства остается одно ковыряние в носу типичной высокомерной образоващины, неспособной к производительному труду, а значит… и к самому творчеству!

Давайте не станем обсуждать денежные вопросы столь явно, как они обсуждаются в этом разговоре героев Гете, выражающих сомнения самого автора: так как же ему самому, конкретному Иоганну Вольфгангу Гете,соединить истинную поэзию и успех? Понятно, что мысль о «быстротечности времени и безвозвратно утраченной юности, питающей творческое вдохновение», тревожит самого Гете, а не этих троих, озабоченных сегодняшней выручкой от представления.

И уж точно не Директор, а сам Гете, в заключение даёт совет двум своим подчиненным «решительнее приступать к делу», добавляя, что в распоряжении Поэта и Актера все достижения его театра: «В дощатом этом балагане вы можете, как в мирозданье, пройти все ярусы подряд, сойти с небес сквозь землю в ад».

Обычно «Фауст» для рядового читателя вполне укладывается в его любовную историю с Маргаритой. Но сам Фауст — знаковый герой для Гете, намного значительнее искусительного начала темной стороны человеческой души, олицетворяемого Мефистофелем.

«Пока он жив — ты можешь гнать его по всем уступам!» — говорит Господь Мефистофелю, когда они спорят о душе… полноте! При чем же здесь некий господин с фамилией бухгалтера из Бердичева? Они спорят о нас с вами, о нашей душе! Прямо в сердце каждого!

Фауст — это человек »из толпы», любой из нас, проходящий через свойственные каждому возрасту искушения. И как только заканчивается его условная молодость столь же условной, театральной »жизни» в объятиях Мефистофеля, когда он походя успевает уничтожить и необычайный дар свыше в виде Маргариты, — он сталкивается с куда большим искушением более зрелого человека… деньгами.

А если внимательнее присмотрется к этому произведению, то увидим его неувядаемую современность, о которой ещё не знали исполнители, предлагаемого вашему вниманию чуть позже, спектакля.

Неправда ли, каждый из нас не раз мечтал о таком друге… искреннем, с большими связями. Вот только отчего-то нас «проводят по связям» каждый раз, когда в самой «зенице славы» вся катится к неминуемому закату, все «дышит на ладан»… когда мы понимаем, что сейчас за всю эту «приватизацию» нам придется пахать, непокладая рук, на очередной «национализации». И после не факт, что нас пригласят даже к столу.

Вот и в той «зенице», куда Мефистофель приводит Фауста, мы наблюдаем полнейший упадок из-за… оскудения казны, потраченной в Кушевелях задолго до их появления. Налицо «глобальный экономический кризис», а никто на дощатом помосте, превращенном в «зеницу славы» театральными постановщиками, не знает, как поправить дело. А Мефистофель, выдавший себя за шута… или главу Министерства развития регионов «зеницы славы» предлагает план пополнения денежных запасов, который вскоре блестяще реализует. Он пускает в обращение ценные бумаги, залогом которых объявлено содержание земных недр.

Знакомая метода? Все речи, которые мы слышим сегодня в нашей реальности от «прогрессивных людей нашего времени»  — давным-давно есть в «Фаусте» Гете. Однако там их с ласковой вкратчивостью произносит… дьявол, уверяя, что в земле по нашу душу хранится еще множество золота, которое рано или поздно будет найдено, и это покроет стоимость бумаг…очередного МММ.

При оскудевшем дворе Императора шут-Мефистофель предлагает… бумажные деньги и просто бумажки-акции, которые должны навсегда заменить собою благородный металл.

«Одураченные» им люди охотно покупают акции, «и деньги потекли из кошелька к виноторговцу, в лавку мясника. Полмира запило, и у портного другая половина шьёт обновы».

Но разве кто-то из них забыл строчку «в поте лица зарабатывай хлеб свой насущный»? Разве никто из них не знает, что не может закладывать собственное будущее, поскольку это единственное, чем никто из нас не может владеть вполне?..

«Человек не просто смертен, а внезапно смертен». И на самом деле, наша жизнь — это то, что проходит мимо, когда наши жизни крадут люди, искренне считающие, что 5 копеек могут волшебным образом превратиться в 50 копеек. Те люди, которые считают, будто можно обратиться к дьяволу ради «осуществления высоких целей».

Нет ничего выше жизни честного порядочного человека, господа. Это, пожалуй, единственная цель существования всего человечества.

Вот и у Фауста под конец жизни возникла высокая цель — строительство плотины.

А, кстати, тема плотины в последнее время становится все актуальнее, и актуальнее. Не находите?

Он жаждет приступить к осуществлению своего заветного замысла, но ему мешает сущий пустяк. На месте будущей плотины стоит хижина старых бедняков — Филемона и Бавкиды. Упрямые старики не желают покидать своё жилище, хотя Фауст и предложил им другой кров.

В нетерпении (ведь и он немолод, времени у него нет), он просит дьявола помочь справиться с упрямцами. И тот «справляется» на свой лад. Мефистофель со стражниками убивают гостя почтенной четы, старики умирают от потрясения, а хижина занимается пламенем от случайной искры. А что же Фауст? Он находит местечко обгоревшим скелетам стариков на своей бесконечной вешалке: «Я мену предлагал со мной, а не насилье, не разбой. За глухоту к моим словам проклятье вам, проклятье вам!»

Немудрено, что после случая с помешавшими его «возрождению» стариками Фауст слепнет. Он лишь ослеп физически, поскольку всегда был слеп душевно. Казалось бы, он должен почувствовать сгустившуюся вокруг него Тьму. Но в таком положении он слышит лишь то, что ему хочется услышать: стук лопат, движение, голоса. Ему кажется, что он, наконец, приблизился к своей заветной цели, которая оправдает все прежние «неудачи»!

Фауст отдает лихорадочные команды строителям, которых не видит: «Вставайте на работу дружным скопом! Рассыпьтесь цепью, где я укажу. Кирки, лопаты, тачки землекопам! Выравнивайте вал по чертежу!»

Вокруг незрячего Фауста копошатся в земле не землекопы, а отвратительные лемуры, злые духи. По указке Мефистофеля они роют его могилу.

А Фауст исполнен счастья… свершения высокой жизненной цели. В очередном монологе он разглагольствует об опыте, обретённом на трагическом пути познания. И как-то незаметно для самого себя, в ходе всей этой болтовни он начинает понимать, что не власть, не богатство, не слава, даже не обладание самой прекрасной на земле женщиной дарует подлинно высший миг существования. Только общее деяние, одинаково нужное всем и осознанное каждым, может придать жизни высшую полноту.

Кстати, вывод отлично вписывается в системный анализ! Фауст делает еще шажок: «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил». А дальше он не столько в логике рассуждения, сколько в рифму и на автомате делает вошебный вывод о том, что он переживает свой высший миг и что «народ свободный на земле свободной» представляется ему такой грандиозной картиной, что он мог бы навсегда остановить это мгновение.

Уверена, что как раз Фауст не раз возмущался «народом-дебилом» и «народом-идиотом», в особенности, когда пытался выселить парочку стариков. А вот поди ж ты… получилось!

Конечно, жизнь его немедленно прекращается, он падает бездыханным, а Мефистофель предвкушает момент, когда по праву завладеет его душой. Однако в последнюю минуту ангелы уносят душу Фауста прямо перед его носом (или что там у него вместо носа).

Впервые Мефистофелю изменяет самообладание, он неистовствует и проклинает сам себя в бурном эмоциональном монологе. Ну и, действительно. Вкалывать все представление на дощатом помосте так, чтобы под занавес сделать из Фауста святого… это тоже надо суметь отличиться.

Фауст спасен, потому что не впал в отчаяние и в полной Тьме, поглотившей весь его мир, впервые… подумал не о себе. Хотя, согласитесь, можно понять столь одаренного человека, который пытается всего лишь преодолеть барьеры — способами, которыми не должны пользоваться порядочные люди, осознавшие, куда ведут подобные пути «развития личности».

Вот и получается, что можно шагнуть вперед только с криком «За Родину!» А вот нести гордо по жизни стяг «За меня-любимого!» получается достаточно отвратительно.

Только каких Гретхен убережет мое замечание, если и «Фауст» Гете уберег немногих. «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал».

Я привожу отрывки этого анализа «Фауста», поскольку он помог мне облечь в слова то впечатление, которое возникало от «простой» с виду игры Зиновия Гердта. Людей, которые оставляют память на всю жизнь тем, что раскрывают какие-то новые стороны хорошо знакомых вещей — не так много.

Что поделать, человеческое сознание потому и стереотипно, что большинство открытий несет в себе разочарования.  Сегодня больше принято держаться подальше от «новых веяний», ничего хорошего для души в них нет. При этом иногда ведь теряешь что-то вечное, нетленное, остающееся в этом мире неизменным.

Каждый выход Зиновия Гердта к зрителю — нес ту степень «нетленки», которая давала облегчение, что некоторые вещи нисколько не изменились во всех наших сумасшедших «преобразованиях». Я до губины души благодарна Зиновию Гердту, что он, прожив такую бурную трудную жизнь, нисколько не поменялся, не изменил себе, позволив многим его поклонникам испытать в жизни совсем редкую нынче благодарность… за эти встречи.