Предисловие
«Видите вы эту яблоню,— говорит Рудин,— она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов. Верная эмблема гения…» Это изречение особенно справедливо в применении к Бомарше. Он именно подавлен избытком своих сил. Писатель, он постоянно рвется на арену кипучей деятельности в совершенно противоположной сфере и даже разом в нескольких сферах. Что ни задумывает он, он постоянно задумывает широко, музыка теснится в его драму, драма в музыку, и везде звучит и блещет у него что-нибудь новое, неожиданное, оригинальное или, лучше, вспыхивает ярко, ослепительно, чтобы смениться чем-нибудь столь же ярким и ослепительным. Он, как Петр Великий в определении Пушкина,—
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник…
Но не здесь только кроется причина подавленности Бомарше. Подобно яблоне, обремененной плодами, он согнулся и сломан, но не одни плоды пригибают его долу… Как ни высоко стоит гений над толпою, он все-таки сын этой толпы, дитя одной с ней эпохи. Он отмечен не только ярким светом тысячи благородных искр, чуть заметно тлеющих в сердцах его современников, но в то же время носит на себе и язвы этих последних. Автор «Женитьбы Фигаро», смелый обличитель всякой неправды, защитник угнетенных, он очень часто оказывается совсем не на той дороге, куда призывает других. Он пробирается иными путями. Он знает, что эти пути некрасивы, но кроме идеи его влечет еще жажда жизни, сытой, спокойной, и он смело заносит свою ног в топкое болото, потому что вдали, по ту сторону, виднеется тихая пристань довольства. В конце концов он почти теряет из виду ту цель, к которой стремился в своих произведениях, и когда нация напрягала все силы над новым зданием общественной жизни, ее глашатай ломал свою голову над украшением пышного жилища сибарита.
Свободолюбивый Фигаро, от долгого общения с графом Альмавивой и его гостями, он, как старый лакей, потерял свою физиономию и стал ужасно походить на барина, которому служил. «В одну ночь,— говорит об этом Берне,— Бомарше сделался дураком, в одну ночь потерял всю свою благородную отвагу, свой ум, свою ловкость, свою прежде несокрушимую твердость…» Это было накануне разрушения Бастилии.
Но суд истории не может объявить Бомарше: «Суд презирает тебя и объявляет бесчестным». Французское общество опередило творца Фигаро. Он умер, как Моисей, на границе обетованной земли, на заре новой жизни, но кому суждено было увидеть и солнце этой жизни, те обязаны были этим зрелищем все тому же Бомарше. На извилистом пути исторического прошлого это один из светочей, озарявших этот путь, один из голосов, могуче призывавших: «Вперед! Вперед!..» Этот голос не замолк еще и ныне… Разверните «Женитьбу Фигаро»: не одним весельем веет от этой книги, чуется в ней что-то родное, перед глазами начинают мелькать Альмавивы, незаметно превращающиеся в Скалозубов и Фамусовых, и другие «знакомые все лица»… В этом влиянии произведения Бомарше лучшее оправдание писателя перед потомством. Его смех далеко не потерял еще своего значения, как не извелись еще уголки, где Фигаро по-прежнему опасный человек, по-прежнему извивается на все лады, чтобы отстоять свою личность под стремительным натиском продажных Маренов, взяточников Гезманов, лицемеров Бежарсов и других, и других… Не лишены также поучительности и темные стороны в характере Бомарше. Как ни велика личность этого человека, как ни могуч его характер, среда все-таки заедает его, необходимость постоянных сделок с совестью, приспособления к обстоятельствам навсегда кладут на него какой-то пестрый отпечаток и вырывают у самого писателя мучительный вопрос, кто же был он наконец, чему поклонялся и что сжигал…
Глава 1. Детские годы и учение
Даниил Карон и Мария Фортен — кальвинисты.— Андре Шарль Карон, драгун, католик и часовщик.—Его женитьба и дети.—Рождение Бомарше.— Характер его отца и матери.—Детские игры и воспитание Бомарше.— Обучение в альфорской школе.— Возвращение домой.— Бомарше в 13 лет.— Изгнание его из дому.— Договор с отцом.— Успехи в роли часовщика.— Столкновение с Лепотом и победа.— Карон-сын — королевский часовщик
«Господь, Творец всего сущего, да будет нашим помощником и началом. Аминь…» Такими словами начинается список четырнадцати детей Даниила Карона и его жены Марии Фортен. Своеобразная метрическая запись исполнена без обычных формальностей в старой истрепанной книжке вроде тех, в которых бережливые хозяйки ведут счет своим расходам. Даниил Карон был кальвинист, кальвинист после отмены Нантского эдикта, следовательно, еретик, человек вне закона. По ремеслу он был часовщиком. Он жил в старой провинции Бри, в небольшом городке Лизи на Урке, теперь в департаменте Сены и Марны. Провинция Бри была очагом самого рьяного кальвинизма. Ни красноречивое слово Боссюэ, ни грубая сила драгонад — ничто не могло сломить нормандских последователей Кальвина. Лишенные прав гражданства и права совершать в городе свое богослужение, они укрывались в пустыню и там молились, пользуясь проездом странствующего пастора. Их браки не признавались действительными, дети считались незаконными. Этим объясняется странная форма метрической записи Каронов.
Почти все многочисленное потомство Даниила Карона умерло до зрелого возраста. Крепче других детей оказался четвертый — Андре Шарль Карон. Он родился 21 апреля 1698 года и спустя десять лет лишился отца. Вдова Карона переезжает в это время в Париж. Что заставило ее переменить место жительства, хотела ли она найти покой в столице, всегда более веротерпимой, чем провинция, или под влиянием забот о детях в ней слабела уже вера в то, что так стойко защищалось в Лизи на Урке?.. Прямых ответов на эти вопросы не имеется, но есть косвенный ответ на последний вопрос. Едва достигнув совершеннолетия, сын кальвинистки Марии Фортен, Андре Шарль Карон, поступает в ряды тех самых драгунов, при виде которых дрожали еретики провинции Бри. Он был в летах, когда жива еще связь между отцами и детьми; невольно возникает поэтому предположение, что Андре избрал военную карьеру с согласия своей матери… Впрочем, он недолго носил пестрый мундир драгуна, Неизвестно, по каким причинам 5 февраля 1721 года он покинул военную службу и, поселившись в Париже, стал изучать ремесло отца. С верой родителя было иначе. Менее чем через месяц после приезда в Париж Андре Карон принял католичество и закрепил свое отречение распиской: «7 марта 1721 года в церкви Novelles Catholiques я отрекся от ереси Кальвина». В последующей своей жизни Карон всегда свято соблюдал все обряды католической церкви, но все-таки есть основание думать, что его обращение было одним из средств борьбы за существование. Католицизм был в эту пору своего рода правом на заработок и свидетельством благонадежности. И Андре Карон опирается на это право. Через год после отречения от ереси Кальвина он подает прошение в государственный совет на королевское имя и ходатайствует об утверждении в звании часовщика. Для этого требовалось определенное время выучки под руководством патентованного мастера. Карон не удовлетворял этому требованию и потому, в подкрепление своей просьбы, он ссылается на свое обращение в католичество. Вероятно, этот аргумент оказался достаточно веским, так как прошение Карона было удовлетворено вопреки установленным правилам.
Получив звание часовщика, через три месяца после этого, 13 июля 1722 года, Андре Карон женился на Луизе Питон, дочери парижского буржуа, как расписался ее отец в церковной книге. По исследованиям Жаля, от этого брака родилось не менее десяти детей, семь дочерей и три сына. Первым ребенком Каронов была дочь Мария Винцентина, вторым тоже дочь — Мария Жозефа. Мария Жозефа вышла потом замуж за Гильбера, архитектора его величества короля испанского, и жила в Мадриде вместе с мужем и сестрою Марией Луизой, четвертой дочерью Каронов. Вероятно, ни положение, ни жалованье королевского архитектора не представляли собою ничего ни высокого, ни выгодного, так как жена Гильбера содержала еще в Мадриде модный магазин. Третий потомок Каронов и трое последних были тоже дочери. Имя первой неизвестно, имена остальных в порядке их рождения —- Мадлена, Мария Юлия и Жанна. В 1756 году Мадлена вышла замуж за известного часовщика Ленина. Это все, что можно сказать о ней; не больше известно также о ее сестрах, исключая двух последних. Особого внимания заслуживает Мария Юлия. Она родилась в 1735 или 1736 году. Ее наружность и вся фигура не лишены были привлекательности, судя по мадригалам воспевавших ее неведомых поэтов. Сохранившиеся письма Марии Юлии обрисовывают ее весьма симпатичными чертами. Она любила читать, ее увлекали то Дидро, то Ричардсон, и все эти увлечения сейчас же отражались в ее письмах, несколько вычурного и неровного характера, с заметной склонностью к остроумию. Кроме родного языка, по словам Ломени, она знала еще испанский и итальянский, недурно играла на арфе и виолончели и даже писала музыку и стихи, невысокого, впрочем, достоинства. Вместе с Жанной Мария Юлия нередко участвовала в домашних спектаклях. Она играла между прочим Дорину в «Тартюфе» Мольера. Ей не чуждо было в то же время осмеянное тем же Мольером стремление мещан разыгрывать из себя аристократов: провинция постоянно поражала ее дурным тоном. Все эти свойства общего характера она наследовала от отца.
Из троих сыновей Андре Карона двое — Опостен и Франсуа — умерли, не достигнув отроческого возраста. Что касается третьего, то это был творец «Фигаро» Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Он родился 24 января 1732 года, в год первого представления «Заиры» Вольтера, во время религиозной борьбы в парламенте и разлада в среде духовенства, среди волнений по поводу чудес на Сен-Медарском кладбище («Умственные эпидемии» Реньяра). «Рукоплескания в театре, шумные дебаты в парламенте, глухой ропот Сорбонны и рычание конвульсионеров,— говорит Гюден,— не достигали до колыбели ребенка, но так как они продолжались в течение всей его юности, то несомненно произвели некоторое впечатление на этого страстного гения». С этим мнением нельзя не согласиться. Но ближайшая среда еще сильнее влияла на ребенка, ближайшие спутники его первых шагов, родители, сестры и братья.
Как уже известно, отречение Андре Карона от ереси Кальвина было отчасти средством борьбы за существование, но только отчасти Были еще другие причины этого отречения. Религиозные воззрения Кальвина, революционные относительно католической церкви, сами по себе были явлением в высшей степени консервативным. Они налагали на личность тяжелые путы, как бы очерчивали вокруг нее магический круг, исключавший всякие поиски других истин, других горизонтов. Это было по плечу аскету по природе, человеку холодному, но вовсе не вязалось с характером Андре Карона. Строгий, как настоящий кальвинист, холодно внимающий жгучему красноречию католического проповедника, он вдруг становился сентиментален почти до слез, как это видно из многих его писем. Он любил литературу и, судя по его цитатам и сравнениям, особенно увлекался сентиментальной литературой. Грандисон увлекает его до того, что он читает эту книгу серьезно больной, как только недуг позволит ему забыть о страданиях. Ему не чужды также приливы легкого юмора; Рабле, может быть, менее Ричардсона, все-таки знаком этому человеку… Андре Карон был женат три раза, во второй и третий раз почти старик. Эта склонность к женской ласке окончательно дорисовывает чувствительную натуру Карона-отца, Самое ремесло Карона говорит в пользу его ума. В XVIII веке часовщик почти всегда в то же время механик и инженер. Дух изобретательности царит в эту пору среди ремесленников этого цеха. Часовщик Гюго вместе с Буге и Кондамином принимает участие в перувианской экспедиции для измерения градуса меридиана под экватором. Ромильи первый устраивает часы, бьющие секунды, и часы с заводом на целый год. Из четырех сыновей часовщика Леруа двое получают ученые степени. По-видимому, и Андре Карон не ограничивался тесным кругом своего ремесла. В 1746 году мадридский губернатор обращался к нему за советом об употреблении машин для расчистки рек и гаваней. Карон дал ответы вполне ясные и точные, как человек, знакомый с делом.
О жене Карона можно сказать, что она была домовитая, добрая женщина, но руководящая роль в воспитании детей принадлежала не ей, а мужу.
Картину детства будущего знаменитого писателя сохранила потомству сестра Мария Юлия в плоховато написанной поэме на манер «Энеиды» и «Генриады» с знаменитым началом «пою». Бомарше — главный герой этой поэмы и предмет восторгов, ее автора. Член многочисленного семейства, он то и дело ускользает от родительской опеки. Он целый день на улице, во главе многочисленной банды девчонок и мальчишек, таких же сорванцов, как и он. Кухарка Марго напрасно защищает от них кладовую, а мирные обыватели улицы Сен-Дени — место рождения Бомарше — тщетно пытаются уснуть под оглушительный хохот и крики многочисленных спутников юного Карона. Во всех играх и затеях детворы сын часовщика на первом месте. Он любил, между прочим, разыгрывать судью и, заседая в кресле, в самодельном костюме представителя правосудия, разбирал жалобы истцов, своих сверстников, причем всегда вел дело таким образом, что и правые, и виноватые одинаково получали от него обильные колотушки. В своих играх дети обыкновенно подражают старшим, копируют виденное и слышанное.
Пройдет отряд войска с музыкантами впереди — и, смотришь, толпа мальчишек, вооружившись палками, уже марширует на какой-нибудь площадке. Религиозная процессия нарушила обычное движение улицы — и те же мальчишки со всякою всячиной в руках, в слабом подобии священнического облачения, копируют увиденное ими религиозное шествие. Такого же, вероятно, происхождения игра Бомарше в судью. Шарж, с которым он разыгрывал эту роль, заставляет думать, что комический судья, любитель заушения, перенесен им в детские забавы с подмостков какого-нибудь балагана. С другой стороны, в семейном архиве Каронов сохранился так называемый мемуар, откуда видно, что отцу Бомарше случалось ведаться с представителями правосудия. Очень может быть, что отцовские рассказы о судебной процедуре, пересыпанные едкими замечаниями, во вкусе знакомого ему Рабле, то о том, то о другом участнике процесса, послужили темою для судебных игр Бомарше.
По праздникам вся семья Каронов направлялась в церковь. Нелегко было собрать вместе эту многочисленную семью. Юные члены ее с самого утра разбредались по разным закоулкам, но Карон-отец нашелся и придумал особенную систему штрафов. Каждый ребенок получал у него в месяц определенную сумму на лакомства и другие детские расходы, и вот — кто опаздывал в церковь, у того вычиталась часть этой суммы. Кто приходил после начала, у того удерживалось 12 су, опоздавший к Евангелию штрафовался 24, а не заставший возношения даров терял четыре ливра… «Таким образом,— вспоминает об этом Бомарше,— у меня очень часто оказывался дефицит в шесть или восемь ливров».
Десяти лет от роду Бомарше был отдан в школу в Альфоре. Что это была за школа, в точности неизвестно. Фигаро в «Севильском цирюльнике», во многих чертах портрет его творца, говорит, что обучался ветеринарному искусству, но, по справке Ломени, ветеринарная школа в Альфоре была открыта гораздо позже. Гюден сожалеет, что старик Карон не отдал сына в университет или иезуитскую коллегию, отсюда следует заключить, что альфорская школа была ниже и того и другого учреждения. По-видимому, Бомарше был отдан в Альфор полным пансионером и только по праздникам приходил домой. Двенадцати лет он впервые исповедовался в монастыре отцов Босоногих, где ему чрезвычайно понравилась картина Страшного Суда, доказательство раннего развития у него эстетического чувства. Накануне праздников, направляясь из школы домой, он часто сворачивал в Венсенн, к своему исповеднику, посмотреть на любимую картину и послушать рассказов монаха, тем более что эти рассказы всегда заканчивались хорошим угощением для слушателя.
В альфорской школе Бомарше пробыл всего три года. На тринадцатом году отец взял его обратно домой. Вероятно, средства не позволяли старику Карону дальнейшие расходы на воспитание сына. Ему нужен был помощник в семье, работник в возможно скором времени. Наконец, как видно из его писем, он высоко ставил ремесло часовщика, а при таком настроении, естественно, мог не желать для своего сына ничего лучшего. Очень может быть также, что молодой Карон сам навел отца на мысль о прекращении курса наук своими небольшими успехами.
Багаж знаний, с которым Бомарше возвратился под сень родительской кровли, без сомнения, был невелик. В Альфоре его обучали между прочим латыни, и некоторые обстоятельства дают повод думать, что Карон-сьш преуспел в этой науке. В 1741 году Париж праздновал блестящею иллюминацией рождение королевского принца. Начальство альфорской школы отпустило своих питомцев посмотреть на это зрелище и Бомарше в числе других. Как вспоминает он потом, его особенно поразила своим значением огненная надпись на здании тюрьмы — Usque in tenebris (даже во мраке). Беттельгейм полагает, что смысл этой фразы был объяснен Бомарше тем самым монахом, который угощал будущего писателя вкусными завтраками. По мнению немецкого биографа, знакомство Бомарше с латынью было весьма ограничено, и все цитаты в его сочинениях из римских классиков не что иное, как дань господствовавшей в то время моде. Действительно, в бумагах писателя сохранился список всех подобных изречений с приложением французского перевода их, исполненного рукою Бомарше. Но если Бомарше страдал недостатком дипломированного образования, то он с избытком обладал конечным результатом всякого образования — живым умом, способным верно судить о вещах. Гений выручал плохого школьника.
В нравственном отношении тринадцатилетний Бомарше чрезвычайно странный ребенок. Подобно Лермонтову и Байрону, Карон очень рано обнаруживает чувственность. В тринадцать лет он уже влюблен в какую-то девицу и, когда она выходит замуж, предается некоторое время довольно мрачному настроению. Он делает в это же время первые попытки писать стихи и, надо сказать, пишет их без особенного труда, так как пересыпает ими письмо к сестре, мадам Гильбер, в Мадрид.
«Ваше письмо,— пишет тринадцатилетний корреспондент,— доставило мне бесконечное удовольствие. Оно вывело меня из мрачной меланхолии, которая владеет мною с некоторых пор., делает мне жизнь в тягость и заставляет сказать вам без лжи,
Что часто я томим желаньем
На край вселенной удалиться,
От злых людей уедаяшьвя
И кончить там с существованьем.
Но известия, полученные мною от вас, начинают понемногу проливать свет на мою мизантропию. Свободный и занимательный стиль Лизетты (вторая сестра Бомарше, тоже в Мадриде), увеселяя мой ум, незаметно превращает мое мрачное настроение в приятную истому, так что, не оставляя идеи об уединении, я думаю, что товарищ другого пола не замедлил бы скрасить мою отшельническую жизнь».
Здесь опять начинаются стихи. Бомарше перечисляет достоинства всех своих сестер и выражает желание, чтобы все эти прелести соединились в предполагаемом средстве от мизантропии, товарище другого пола. Он проводил бы дни с этим товарищем, ничего не делая, а ночи — посвящая любви. Письмо опять прерывается стихами, идея которых — намек на неудачный роман — никогда не связываться с женщинами. По словам Ломени, конец этого письма тринадцатилетнего корреспондента совсем неудобен для цитированья.
При таком настроении молодого Карона обучение часовому мастерству не могло, конечно, продвигаться с особенным успехом. Бомарше занимался спустя рукава. Его постоянно отвлекала другая страсть, любовь к музыке. Он играл чуть не на всех инструментах, оглушая своих домашних и соседей по квартире. В это же время у него заводятся знакомства с жуирующею молодежью. Маленькие пирушки в кругу этих приятелей вызывают постоянные исчезновения его из дому и поздние возвращения обратно. У него создаются в эту пору свои собственные расходы, и, чтобы добыть для них денег, он начинает принимать заказы тайком, без ведома отца, а выручку обращает в свою пользу. Стихи он пишет по-прежнему с теми же вздохами о товарище другого пола и волочится за знакомыми и незнакомыми девицами.
Старик Карон долго терпел безалаберное поведение сына, но не выдержал наконец и выгнал его из дому. Изгнание было, по-видимому, фиктивное, как крайняя мера с целью подействовать на самолюбие сына. Бомарше — ему было в это время 18 лет — укрылся у знакомых и при помощи этих последних ходатайствовал о возвращении под родительский кров. Старик Карон разыгрывал комедию изгнания чрезвычайно ловко и долго казался неумолимым. Наконец примирение состоялось при посредничестве родственника и друга Каронаг банкира Коттена. Но прежде чем возвратиться домой, Бомарше должен был подписать обязательство беспрекословно повиноваться воле отца. В этом документе чрезвычайно ярко обрисовывается как личность отца будущего писателя, так и причины разлада обоих; а следовательно, и личность самого Бомарше,
«Вы не будете,— так начинался договор отца с сыном,— ни приготовлять, ни продавать, ни прямо, ни косвенно ничего, что не отмечалось бы в моих счетах, и воздержитесь от искушения присвоивать себе что-либо из моей собственности, абсолютно ничего сверх того, что я назначу вам. Вы не будете принимать в починку часов или других вещей ни от своих друзей, ни под каким другим предлогом, не предупреждая об этом меня. Вы не прикоснетесь к ним без особого приказания моего в каждом случае, даже поломанного ключа вы не будете продавать, не отдавая мне отчета. Летом вы должны вставать в 6 часов, зимою —в 7, Вы будете работать до ужина и все, что я вам прикажу. Я подразумеваю, что таланты, данные вам Богом, вы употребите лишь на то, чтобы прославиться в своей профессии. Поймите, что вам стыдно и бесчестно пресмыкаться в этой профессии, что вы не будете стоить плевка, если не сделаетесь здесь первым. Любовь к этой прекрасной профессии должна наполнять ваше сердце и одна только занимать ваш ум.
Вы прекратите ваши ужины в городе и вечерние прогулки: и те, и другие слишком опасны для вас. Я разрешаю вам обедать у ваших друзей по воскресеньям и праздникам, но с условием, что я всегда буду знать, куда вы пойдете и что вы будете возвращаться домой всегда раньше девяти часов. Отныне даже, умоляю вас, никогда не просить меня отменить это правило и не советую вам делать это самовольно.
Вашу несчастную музыку вы должны будете вовсе оставить, особенно же приемы молодых людей: я не потерплю ни одного из них. И музыка, и молодые люди погубят вас. Однако, принимая во внимание ваше пристрастие, я разрешаю вам игру на скрипке и флейте, с тем непременным условием, что вы будете играть на них в рабочие дни только после ужина и ни в коем случае днем, не нарушая в то же время покоя соседей и моего.
Я буду избегать по возможности посылать вас в город, но, в случае если этого потребуют мои дела, запомните хорошенько,— я не приму никаких извинений, если вы запоздаете возвращением домой: вы знаете заранее, как возмущают меня ваши отлучки.
Вы получите от меня стол и 18 ливров ежемесячно на ваши расходы и на погашение ваших долгов. Было бы слишком вредно для вашего характера, если бы я назначил вам жалованье и оплачивал ваши работы. Но если вы,— в чем ваша обязанность,— будете способствовать успеху моего дела и своим талантом доставите мне какую-то прибыль, я дам вам четвертую часть дохода с вашей работы. Вы знаете мой образ мысли, вам по опыту известно, что меня нелегко победить в великодушии; заслужите же, чтобы я сделал для вас больше, чем обещаю. Но помните: мне не нужно слов, я требую дела. Если вы согласны на мои условия и чувствуете себя достаточно сильным, чтобы исполнить их добросовестно, принимайте их и, подписав, возвратите мне».
Конечно, Бомарше поспешил подписаться под этим «Домостроем», хотя ему не нравилось намерение отца обращаться с ним, как с ребенком.
Старик Карон не ошибся. Его суровая мера не замедлила оказать свое действие: ветреник и гуляка, Бомарше вдруг сделался усердным работником. Оправдывалась также и надежда отца, что таланты сына обеспечивают последнему выдающееся место в ряду других часовщиков: молодой Карон прославился как изобретатель. Он придумал особый ходовой анкер и с этих пор выходит на арену известности и вместе с тем борьбы. Изобретение было сделано им в июле 1753 года.
В порыве радости и, вероятно, тщеславия он поделился своею новостью со знаменитым в то время часовщиком Лепотом. Новость была сообщена под секретом, но в сентябре того же года Бомарше с удивлением прочел в газете «Меркурий» объявление Лепота о сделанном им, Лепотом, изобретении, как две капли воды походившем на изобретение молодого Карона. Очевидно, Лепот рассчитывал на свою известность и на полную неизвестность Карона. Он не подозревал, что самолюбивый и слишком откровенный изобретатель не по летам обладал уменьем отстаивать свои интересы. В том же «Меркурии», в ноябре того же года, было напечатано письмо Бомарше с указанием контрафакции Лепота. Лепот попытался было раздавить обобранного им юношу свидетельством каких-то трех отцов иезуитов и шевалье де Ламолиера, но спор двух часовщиков обратил уже на себя внимание в правящих сферах, и министр двора граф Сен-Флорентен поручил академии разрешить вопрос. Назначенные академией эксперты Камю и Монтиньи дали заключение за подписью вечного секретаря Гран-жана де Футе, что «господин Карон должен считаться настоящим изобретателем нового ходового анкера, а Лепот только подражателем его изобретения; что представленный Лепотом в академию 4 августа (1753 года) ходовой анкер не что иное, как естественное следствие того же механизма господина Карона, и что ходовой анкер этого последнего, менее совершенный, чем Грагамов, оказывается в применении к карманным часам самым совершенным из всех, какие употреблялись в этом случае, хотя в то же время и самым трудным по исполнению…» Таким образом, победа осталась за Бомарше.
Будь молодой Карон изобретателем не ходового анкера для часов, а чего-нибудь другого, хотя бы более важного, он, вероятно, скоро погрузился бы в Лету, и единственной наградой его было бы уважение немногих ценителей всякого нового слова. Но часы, не столько прибор для измерения времени, сколько предмет тщеславия и моды, должны были выдвинуть его на первое место. Как только академия признала и утвердила за ним право на новый анкер, его сейчас же завалили заказами блестящие представители парижского общества, а король пожаловал ему титул придворного часовщика. Впрочем, и сам Бомарше не упускал случая рекламировать себя и притом чрезвычайно ловко. Кто-то будто бы распустил слух, что анкер Карона не годится для плоских часов, и вот изобретатель, под предлогом публичного выражения почтения известному часовщику Ромильи, объявляет во всеобщее сведение, что он приготовляет как угодно плоские часы, более плоские, чем делали раньше, и притом нисколько не в ущерб достоинству механизма. Первый образец таких часов имеется у его величества, и его величество носит их уже целый год и вполне доволен. Мадам Помпадур изобретатель преподнес часы, вделанные в перстень, всего в четыре линии диаметром и в две трети линии толщиною. «Таким образом,— заканчивалось письмо Бомарше все в том же «Меркурии»,— пользуясь моим анкером и моею конструкцией, можно приготовлять плоские часы и каких угодно малых размеров. Карон-сын, королевский часовщик».
Людовик XV чрезвычайно интересовался как изобретателем, так и его изобретением. Когда Бомарше преподнес ему часы, король приказал завести их и объяснить всем присутствовавшим придворным устройство их механизма. Не менее интересовали короля часы-перстень госпожи Помпадур, он заказал такие же для себя, а его примеру последовали придворные. Бомарше приготовил также часы для дочери короля принцессы Виктории: они были с двумя стеклами, что позволяло видеть стрелки со всех сторон. Имя часовщика Карона приобретало в Версале все возраставшую популярность.
Продолжение следует
Читать по теме:
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 1. Детские годы и учение
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 2. Бомарше при дворе Людовика 15
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 3. Бомарше и Пари-Дюверне
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 4. «Евгения» и «Два друга»
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 5. Бомарше и Гезман
- М.В. Барро — Бомарше. Глава 6. Слава и падение