«Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно же, найдет. Ах, только бы поскорее!»
А.П.Чехов «Три сестры»
«Я часто говорю, что художник должен видеть свою задачу в том, чтобы научить людей хоть немного ценить собственную жизнь».
К. Воннегут
Прежде чем переходить к попытке анализа социальных и философских материй, необходимо заметить, что само отношение к войне (в частности, ко Второй мировой) неоднократно менялось. Если в американской военной прозе 1940-х гг. (Норман Мейлер «Нагие и мертвые» (1948), Джеймс Джонс «Отныне и вовек» (1951) –война – это экзистенциальная ситуация, изображаемая на традиционном историческом полотне с четким видением причин, следствий и возможных перспектив, то в 1960-е гг. оценка оказывается намного более сложной и неоднозначной — основными составляющими нового отношения к войне становятся ощущение нереальности и абсурдности происходящего, разрыва привычных связей.
Долг солдата, патриотизм, героизм оказываются всего лишь опасными заблуждениями. Воюющий человек – прежде всего тело, подвергаемое насилию, вовлеченный в абсурдную реальность войны, он деромантизирован и лишен героического ореола.
Некие устойчивые (или казавшиеся таковыми) логико-идеологические и моральные сцепления, гарантирующие когда-то незыблемость миропорядка, оказываются подорваны, – и в тексте Курта Воннегута это наиболее ощутимо.
В одном из многочисленных интервью писатель сказал: «Я, вероятно, был обязан написать о Дрездене, о бомбардировке Дрездена, ибо эта бомбежка была самым массовым в истории Европы действом, а я, писатель и европеец по происхождению, — ее живой свидетель. Я не мог не рассказать о ней», «…именно потому, что я искренне верил в технический прогресс, я ужаснулся, наблюдая за применением этого прогресса для уничтожения города и убийства 135 тысяч человек». И он рассказал обо всем – правда, в весьма своеобразной форме.
…тысячи военнопленных, бесчисленное количество убитых; концлагеря; «мыло и свечи из жира убитых евреев»; ужасные условия проживания человеческих существ в плену; жуткие тела (к примеру, описание русского солдата: «куль лохмотьев с круглым плоским лицом»; поляк, которого повесили на футбольном поле «за связь с немецкой женщиной»; лунная поверхность разрушенного города; “шахты по добыче трупов”, где “вонь походила на запах роз и горчичного газа”, от которой выворачивало кишки; то, как после бомбежки «везде валялось что-то, похожее на короткие бревна. Это были люди, попавшие в огненный ураган. Такие дела». «А где-то была весна».
Мир слишком сложен, чтобы можно было “изменить настоящее и утвердить для людей счастливое будущее». Ответа на то, в каком почвенном слое залегают корни зла, какие общественные или культурные факторы его порождают, — нет. «Зло словно беспричинно, всеобще, оно разлито равномерно в пространстве бытия, как эфир. Похоже, оно заложено в самой первооснове человеческой природы», — это слова М.Амусина.
«…войны всегда будут и…остановить их так же нелегко, как остановить ледники. И если бы даже войны не надвигались на нас, как ледники, все равно осталась бы обыкновенная старушка-смерть», — слова Воннегута.
Война и связанное с ней насилие с обыденной точки зрения противоречат разуму, ибо последний вроде бы занят созиданием.
Однако Воннегут наглядно показывает, что война – это неизбежный и важный продукт разума. Разум ставит человека над миром, заставляя личность считать себя высшей целью эволюции. Это обеспечивает правом власти над миром, правом перестраивать его в соответствии с собственными целями. При этом действительность подвергается насилию.
«Тело мира не может уместиться в прокрустово ложе человеческих идей и концепций, поэтому подвергается пытке, насильственному расчленению», и тот, кто начинает войну, всегда ставит своей целью набросить на мир схему, выявив главное для себя и уничтожив все лишнее, что не вписывается в проект.
Война как осуществленный проект разума демонстрирует абсурдность реальности, несвязность ее компонентов. Замысел войны, претендующей на то, чтобы вернуть в действительность порядок, смысл, истину, приводят к обратному: на поверхность вырывается хаос, обнаруживается изначальная чуждость.
Автор «Бойни» предлагает возможные варианты идеологического обоснования необходимости военных операций — попытки представить дрезденскую бойню как событие, вернувшее миру смысл. Но перед нами лишь попытки восстановить утраченную власть над миром. Чувство жизни отрицает всякую иерархию, признавая равноценность каждого явления.
Мы подходим к интереснейшему вопросу о восприятии мира писателем, хотя уловить словами все то, что было ощущаемо нами при прочтении его текстов, представляет собой большую сложность.
Мир – совсем не такой, каким кажется. Он абсурден и непознаваем, не солиден и не устойчив. Мир не поддается оформлению и концептуализации. Случайность опрокидывает все расчеты и правила людей – «Мне очень нравится фраза «если захочет случай».
А мне очень нравится параллель, проводимая одним литературоведом: «Его сюжетные ходы, композиционные построения-ловушки и словесное хулиганство, его парадоксальные ракурсы и перспективы, представляющие привычную действительность ненадежной, шаткой, зависшей над пропастью, — сродни (пусть по духу, а не буквально) буддистской философии и практике, освобождающей от пиетета перед плотной, субстанциональной реальностью».
На самом деле – разве парадоксы и противоречия воннегутовских текстов не напоминают коэны-загадки, хлопки в ладоши гуру или удары бамбуковой палкой по голове ученика, помогающее последнему осознать иллюзорность образов и представлений, являющихся естественной средой их обитания? Догмам, стереотипам, всяким авторитетным моральным и ценностным суждениям Воннегут противопоставляет не более глубокие или более авторитетные истины, а убежденность во всеобщей невменяемости, иллюзорности существования, которое и не стоит пытаться «схватить» правилами и схемами.
«Пусть другие вносят порядок в хаос. А я вместо этого внесу хаос в порядок… И если так поступят все писатели, то, может быть, граждане, не занимающиеся литературным трудом, поймут, что никакого порядка в окружающем нас мире нет и что мы главным образом должны приспосабливаться к окружающему нас хаосу». («Завтрак для чемпионов»).
Нужно принимать мир таким, какой он есть, с абсурдом, изъянами, неразрешимыми противоречиями – и не делать из этого трагедию.
Проведем легкую параллель с буддийским учением, ни в коем случае не претендующую на истинность:
«Будда указывает, что нужно строить представление о жизни в целом, то есть видеть жизнь во всей ее полноте и сложности – так, как человек проживает ее, а не выхватывать из жизненного опыта одни только плюсы или минусы. Не в наших силах изменить мир вокруг и тем самым добиться самоосуществления. Мир – известное нам по опыту царство сансары, как называют его буддисты, — отличает непостоянство. Все непостоянно, следовательно, подвержено постоянным изменениям.
Ничто не остается неизменным – ни время, ни чувства, ни мысли, ни люди. Изменения – неизбежное и необходимое условие нашей жизни, они и ведут к непостоянству, а непостоянство, в свою очередь, делает невозможным обретение чего-либо прочного в этом мире. Такая картина не несет в себе ни счастья, ни несчастья, ни оптимизма, ни пессимизма. С точки зрения буддистов, это просто правдивое отображение мира, данное тому, кто видит ясно».
И еще одна ассоциация, вызванная у нас описанием Билли Пилигрима: «Он никак не мог ни повредить врагам, ни помочь друзьям. Он был служакой при священнике, оружия не носил и смиренно верил в Иисуса кротчайшего, а большинство американских солдат считали это юродством». «Он был совершенно не похож на солдата. Он походил на немытого фламинго» — и вечный буддийский закон: «ненависть нельзя прекратить посредством ненависти, ненависть можно остановить только посредством любви» («Дхаммапада»). Буддисты всегда занимали позицию несопротивления в исключительно жестоких ситуациях (так, например, когда англичане под руководством Янгхазбенда в начале XX века решили совершить вооруженное вторжение в Тибет – его жители сложили оружие и отступили от своих границ. Они руководствовались стремлением уменьшить зло, вызванное этим вторжением).
Хотя еще раз повторим – не все так просто, и Воннегут невероятно парадоксален и сложен. С одной стороны, в его книгах можно найти нечто, похожее на сочувствие и понимание обреченности человека мощным внеличным стихиям, природным или социальным. А с другой – его известные высказывания, полные жестокого и отстраненного спокойствия:
«Вторая мировая война – вторая неудачная попытка западной цивилизации покончить с собой».
«Мне кажется, что самые высокоразвитые создания на Земле находят жизнь обременительной, если не хуже».
«Жизнь – сущий кошмар, если послушать слова Иисуса из Нагорной проповеди. Вот они: «блаженны нищие духом», «блаженны плачущие», «блаженны алчущие и жаждущие правды». Генри Дэвид Торо сказал еще лучше: «Для большинства людей слова «жизнь» и «отчаяние» значат одно и то же, только они об этом никому не рассказывают». Так что загадка «Почему мы отравляем воду, воздух и почву, почему создаем все более изощренные и адские машины (что для мира, что для войны)?» не стоит выеденного яйца. Давайте, для разнообразия, будем на этот раз абсолютно искренни. На самом деле все мы ждем не дождемся конца света.
Это цитаты из его последнего романа «Времетрясение».
Мы все сущностно одинаковы. Мы все боимся старения, болезней, одиночества и безумия, не любим боли, голода и холода. Мы все жаждем счастья (или покоя). Мы все сталкиваемся с абсурдностью и непознаваемостью мира, в котором живем и принимаем его таким, какой он есть – или нет.
Удивительно то, что невменяемость и иллюзорность существования обрисовывается не только на смысловом пространстве произведения, но и на текстовом: здесь нет центра и периферии, нет главного и второстепенного. Многие критики отмечают характерные черты стиля Воннегута: фрагментарность, прерывистость, видимый алогизм фабулы, отсутствие подготовленных и отшлифованных финалов-развязок – и главный принцип его писательской стратегии – отказ от привилегированной позиции, точки зрения, с которой изображаются – и судится, оценивается – действительность, изображаемая и реальная. Эпизоды, образы персонажей, сюжетные сцепления возникают в совершенно произвольном порядке.
Мир абсурден, и восприятие реальности, охваченной войной, есть переживание абсурдного мира. Единого чувства нет — лишь комплекс эмоций (не случайно Воннегуту и его другу не удается восстановить в памяти целостную картину произошедшего).
Отсутствие у художника целостного восприятия мира предполагает неспособность создать произведение, так как любое произведение есть органичное целое.
Роман поставлен под вопрос уже на стадии замысла: говорить о войне оказывается невозможным. Опыт восприятия абсурда всегда будет уклоняться от облачения в форму. Форма, подобно войне, является проектом разума-власти. Произведение создается волей всезнающего автора.
Законы романной формы, которыми, безусловно, Воннегут владеет, подразумевают определенную логику, схему «завязка – кульминация — развязка» – предполагается неравноправие событий, признание одного из них главным, других – второстепенными.
Систематизируя абсурдный мир, искусство становится аналогом войны.
Поэтому перед нами своего рода мозаика, создающая впечатление отдельных завершенных текстов. Эпизоды, взятые в своей отдельной единичности, выхваченные без каких бы то ни было связей. Фрагменту действительности возвращается изначальная свобода, равноправие по отношению к другому фрагменту и независимость от человека.
Семантический центр постоянно смещается, что делает мир Воннегута многополюсным. Воннегут фиксирует реальность, но не делает попыток ее интерпретировать – поэтому возникает ощущение того, что пространство его текста не имеет глубины. Предметы, явления, персонажи чередуются на фоне пустоты, вызывая ощущение неприсутствия.
Категория пустоты (несомненно, наполненная философским содержанием), находит свое воплощение и в описании войны – точнее, в ее не-описании.
Говорить о смерти (т.е. пустоте) прямо невозможно, поскольку, когда нечто облачается в слово – оно сразу концептуализируется, утрачивая свой статус и значение (выражение, которое повторяется в романе, после рассказа о чье-либо смерти «So it goes» «Такие дела» указывает на эту тщетность всякой попытки передать идею смерти).
Войне соответствует пробел. Воннегут так и не показывает дрезденскую бомбардировку – только события до нее и то, что происходило после. Но сам эпизод бомбардировки отсутствует.
«Книга такая короткая, такая путаная, Сэм, потому что ничего вразумительного про бойню написать нельзя. Всем положено умереть, навеки замолчать, и уже никогда ничего не хотеть. После бойни должна наступить полнейшая пустота, да и вправду все затихает, кроме птиц. А что скажут птицы? Одно они только и могут сказать о бойне: «Пьюти-фьют?»
На самом деле, философское содержание романа неисчерпаемо – и к сожалению, о многом мы написать пока не смогли – «о летающих блюдцах, о незначительности смерти и об истинной природе времени” (к примеру, о концепции «бытия и времени», которую Воннегут приписал тральфамадарцам: о нераздельном и вечном сосуществовании прошлого и будущего, соединенных прозрачной перемычкой настоящего).
Но мы не можем не сказать несколько слов о самом Воннегуте.
По мнению одного из критиков, чьи рассуждения были нами не без интереса прочитаны, он по-своему очень «русский» писатель. Аргументация такова: он всегда озабочен глобальными проблемами – и без колебаний пускается исправлять составленные другими карты звездного неба. Как говорится в «Колыбели для кошки», «где только возможно, он становился на космическую точку зрения».
На наш взгляд, Воннегут не вписывается в какие-либо рамки, хотя, несомненно, желание критика поставить его в один ряд с русскими писателями, «глобальными проблемами озабоченными» («Что делать?» и пр.) – лишнее подтверждение его гениальности.
Ни один из современных американских писателей не вызывал и не вызывает столько разноречивых оценок и суждений, сколько К.Воннегут. По мнению некоторых критиков «все его книги, как представляется, написаны исключительно для юношества. Воннегут – популярный писатель, его стиль легок и понятен, его темы совсем не сложны, так что любая его книга может стать приятным чтением перед сном». (M.Malone, A Planetary Patriot. – “”Nation”, 1981, March 21, p.347)
К счастью, большинство литературоведов склонны считать, что Воннегут заслуживает самого серьезного внимания. Велико число американских критиков, которые склонны рассматривать его как социального сатирика. А М.Дикстайн в статье «Черный юмор и история: ранние шестидесятые» (M. Dickstein, Gates of Eden. American Culture of the Sixties, N.Y., 1977) называет писателя «прежде всего комиком, причем комиком апокалипсического склада», выразителем «духа 60-х» — чувства «бессилия человека перед фатальностью истории».
К. Мэйо считает Воннегута «космическим шутом» и говорит о его «космической иронии».
Возможно, в чем-то они правы, ибо только «космический шут» смог бы передать всю непередаваемую сложность этого мира, в котором «смех – это кратковременное средство против экзистенциальной боли».
Почитать со мной:
- Курт Воннегут «Бойня номер пять или крестовый поход детей». Избранное. Серия «Классики XX века». – Ростов н/Д: «Феникс»; Харьков: “Фолио”, 1999. – 416 с.
- Эррикер К. Буддизм/Пер. с англ. Л.Бесковой. – М.: ФАИР-ПРЕСС, 2000. – 304 с.
- Белов С.Б. “Бойня номер X“. М., 1991. – с.223-246
- Левинсон З. “В единстве”. – Тула, 1979. – с.141-170
- Марк Амусин. Освобождение: к 80-летию К.Воннегута //Звезда. – 2002. – №11 – с.197-204
- Алякринский О. Курт Воннегут – с разных точек зрения. //Вопросы литературы, 1982, №4, с.236-247
- Поэтика и насилие (о романе К.Воннегута “Бойня номер пять”) /Андрей Аствацатуров //Новое литературное обозрение. – 2002. — №58. – с.209-223
