Позови меня трижды. Часть XIII

Позови меня трижды…

16. Ночной разговор

Засыпай, касатка, не думай ни об чем! Я тебе песенку пропою, ты такой песенки никогда и не слыхала. Мне ее нянька пела давным-давно. И придет к тебе сон без сновидений, и наступит день без радости. Засыпай, мила дочь, забывай обо всем, живи, как живется. И о нас забудь крепко-накрепко.

Все было когда-то, и все повторится вновь… Многое видел свет, еще больше увидит. И есть еще на свете тоненькая неприметная травка. По-простому она присуха называется, а как по латыни — забыла. И ведь даже в гербарии гимназическом она у меня была, хотя, конечно, я тогда о силе ее и не догадывалась. Это ведь потом все понимаешь, когда слышать начинаешь. Даже слышишь, как травы растут и зовут умелую руку, и каждая перед тобой своей силой похваляется.

Рвут присуху обычно в середине мая, перед самым цветением. Она, знаешь ли, даже как-то там цветет, но тогда она уже замолкает, вся отдается мелкому невзрачному цветку. А что толку срывать умолкшую, ушедшую в себя травку? Странно, другие в тот момент наоборот стараются, к себе зазывают, а эта — только цветет не поймешь чем, ее разглядеть-то трудно, так бедный стебелек все соки своему цветку отдает.

Сушить лучше всего в амбаре. Там всегда воздух подвижный. Солнца стебель не держит нисколько, силу сразу теряет. Я помню, у тетки моей пучки присухи всегда висели до августа под стрехой на ярких сатиновых тряпочках. Потом она убирала их в марлевые мешки. Иранская марля у нас тогда была в наличии. Смешно было видеть, как тонкий, словно нитка, стебель хранил на себе потемневшие вздувшиеся цветочные почки. Ради этих почек и заваривали травку декабрьскими вечерами. Трава-то под снегом не спит, силу к весне собирает, поэтому силу присухи можно было использовать только до той поры, как новая поросль не подготовится к весне. Так ведь и с озимой рожью бывает. Хлеб-то изо ржицы пекут белый, пушистый, но только до созревания пшеницы. Как уж там ржаная мучица узнает, что начался обмолот пшеницы, только Бог ведает, но с того времени хлеб из нее получается уже черный, с клейким кисловатым привкусом.

Нет, присухой вовсе не присушивали зазноб, как ты подумала, грехом это считалось великим. Любовь — дар Божеский, он на свободной воле как на травах настоен. Кто на это руку поднимет, того никакой пергамент не спасет, и белый свет не удержит. Да только и любовь-то могла несчастьем обернуться, разные ведь житейские обстоятельства могли приключиться. Вот присухой и глушили тоску по своей несбывшейся любви. Жизнь такая была, что не до любви иногда было. Ни к чему она была иной раз, любовь-то эта. И ведь не такое уж это чувство ласковое бывает, зла она бывает без меры, а стрелы ее, как в старину говорили, — стрелы огненные. Вот и пили присуху, чтобы не сжег душу изнутри пламень любовной страсти. Берегли душу-то в старину.

А к чему тебе говорить, где искать ту траву? Хотела бы найти, давно нашла бы, как кошка. Нет в тебе смирения, девка! Страха Божьего на мизинец нету! Раньше страсти-то боялись, знали, чай, что страсти-то с человеком делают. Слаб человек, жизнь в нем — как огонек на ветру, зачем ему только дано такое сильное сердце? Зачем все живет в нем тоска по мимолетной улыбке и взгляду, брошенному прямо в твою душу, словно зерно ядовитого цветка с цепкими жесткими корнями. И что же остается от твоей души, когда увядает тот цветок? А сердце все стучит, и стучит, и стучит… Чем же ему успокоиться, бедному сердцу?..

17. Дальняя дорога

На проводы Тереха в армию Катя пришла с двумя книжками: «Три товарища» и «Черный обелиск» Ремарка. Терех растроганно поблагодарил, зная, что Катерине пришлось стоять в очереди за этими книжками с номерком полгода, отмечаясь каждую неделю у них в книжном магазине. Танька, конечно, засмеялась, что Тереху в армии и почитать дадут и прикурить заодно.

Яндоленко Марина «На вокзале»

Катя сидела молча, глядя в тарелку. Терех, остриженный под нуль, был очень смешной, у него неожиданно появились большие серые глаза, которые были раньше скрыты густой приблатненной челкой. Он грустно улыбался Катьке, когда она робко глядела в его сторону. На Валерку она не смотрела, он сидел напротив и не особо обращал на нее внимания. Салат, правда, два раза ей передал и налил шампанского. Отец Тереха, одетый в пиджак и душивший его галстук, мужественно держался без водки, он провозглашал тосты за Тереха, Советскую армию и командиров, которым все всегда виднее, и закусывал кутьей, выложенной по тарелкам.

Проводы совпали с сороковым днем по тете Дусе. Мамы у Тереха больше уже не было.

Хоронили ее всем цехом. Мама очень плакала, а куда деваться? Жизнь Дусе Тереховой досталась не сахарная, зато и смерть была легкой. Странно, но именно последние, относительно сытые времена почему-то совершенно выбили ее из колеи. Умирая, она очень сожалела, что ей так мало довелось пожить теперь, когда хлеб продается без карточек, без очередей и блата, свободно, за сущие копейки…

Но безвылазно сидевшая с ней перед самой кончиной в больнице Танька, провожая мать, без слез сказала Тереху, что так будет лучше для всех. Да Терех и сам это прекрасно понимал. Мама его все-таки умерла в больнице, на чистых простынях. Почти с год она перебиралась из больницы в больницу, а врачи даже не знали, чем ей помочь. Бедное ее сердце вынесло все: и работу в войну, и мужа алкаша, который, когда у них смены совпадали, еще и прикладывал к ней руку. И, если честно, то у мамки ихней не все в порядке было с головой. Терех, как мог, скрывал это даже от Катьки. А в последнее время мамке становилось все тяжелее и тяжелее жить дальше. А голова у нее болела так, что у Тереха даже слезы наворачивались, когда мамка жаловалась, что ей даже на белый свет глядеть больно.

Н. Осенев. «Комсомольцы на строительстве оборонительных рубежей под Москвой. «1948

Мамку у них, вместе с молодежью из ихней деревни мобилизовали под конец войны на взрывные работы, мины и снаряды обезвреживать. Две ее подружки остались инвалидками на всю жизнь, одного парня прямо там, у дороги схоронили, собирать было нечего. И, если честно, то мамка ведь всю дорогу кричала по ночам и даже сикалась, а спать нормально при развитом социализме могла только днем. Поэтому она всегда брала ночные смены и повышенные социалистические обязательства, зачастую подменяя и тетю Галю, пока та еще на пивзавод не перешла. Тяжелые житейские заботы, песни папы Тереха под трофейный аккордеон и борьба за кусок хлеба раньше все же отвлекали как-то ее от тех кошмаров. А вот в больничке, да еще на трехразовом дармовом питании с котлеткой ее вновь и вновь убивала взорвавшаяся за спиной граната, которая на самом деле ее почти и не тронула, навсегда искалечив двух ее подружек.

Катька тоже тогда провожала Терехову маму. Она поняла, что почти не знала тетю Дусю в лицо, потому что днем она обычно отсыпалась после ночной смены носом в стенку, либо что-то делала по дому тоже лицом вниз. Да Катька ее и видела только раза три в лицо, но тогда у нее были синяки из-за Терехова папы. Ее ботинки она помнила гораздо лучше, чем лицо. В гробу она, собственно, и увидала впервые тетю Дусю не с ботинок, и удивилась, какое чистое и светлое было у мамы Тереха лицо, наполненное нездешней радостью.

Вместе с Терехом перед девятым днем они даже ездили к ней на могилку. Стояла поздняя осень, и Катька все ловила себя на мысли, что уже видела какой-то сон, смутно напоминавший эти низкие свинцовые облака и тихий мелкий дождичек.

Волков Юрий Васильевич

Особой необходимости в их посещении последнего приюта тети Дуси не было, потому что на могилке жены прочно обосновался Терехов папа. Он в рекордные стахановские сроки выстроил там оградку с шариками и цепями, скамейку со столиком и памятник с бронзовыми орлами. Он ведь был не только алкаш, но и лучший литейщик завода. В кладбищенской сторожке у него все были друзья, поэтому он иногда оставался на кладбище с ночевой.

На проводах Тереха, когда все уже помянули тетю Дусю, папа его только ковырялся вилкой в золотых зубах и грустно щурился на люстру. Катя поняла, что он забыл свой аккордеон на кладбище.

И пока мама их лежала по больницам, но помирать еще не собиралась, по Танькиной милости на их квартире воцарился прямо притон какой-то. Это еще до выхода Валета произошло. Из-за обострения маминой болезни Танька так никуда поступать не стала, а пошла в секретарши. На машинке печатать она научилась довольно быстро, в коллективе ее приняли хорошо. Жить бы, вроде и жить. Но что такое для крепкой девки печатная машинка? После школы Танька к бабке ездить в деревню наотрез отказалась, хотя картошку и сало трескала за здоров живешь. А папа Терехов вдруг, как мамка болеть стала, каким-то слезливым сделался. Он все Тереху ныл песни про то, что раз Танька — баба, то все равно жизнь у нее будет тяжелая, поэтому им лучше ее сейчас пожалеть, раньше времени не укатывать. А до преж дал бы ей в ухо, и весь разговор!

Гелий Коржев, Машинистка, 1961.

И потащились к беспризорной Таньке кавалеры. Терех их бил-бил, бил-бил, а их все больше становилось. И еще Зелька эта, шалопутая, тут же вертелась. Ладно, что с приходом Валета с гитарой этот кошмар в их квартире закончился, но опять Танька что-то тишком кроить стала. И Терех с негодованием думал, что кавалеров она теперь к Зельке водит.

Вот и теперь за столом на его проводах в армию, на поминках, блин, по сороковому дню родной матери, без стыда сидел новый Танькин хахаль! Этот мозгляк все время хватал ее за колени под скатертью, и у Тереха уже играли желваки. У Кузьмы не было жены с ребенком как у Бобки, поэтому его отсрочка от армии уже заканчивалась, он пытался надраться шампанским и зло подглядывал на Катьку, из-за которой Терех не купил водки. Бобка пришел, конечно, со своей женой — крашеной, легкомысленной блондинкой, тут же клюнувшей на безучастного ко всему Валета. Она призывно смотрела на Валерку, оживленно просила его что-то ей подать, подлить и громко смеялась, сука. Бобка, как и его отец, работал экскаваторщиком, пришел он на проводы после работы. К вечеру он уже наморозил сопли в своей жестяной кабинке. От шампанского он сразу осовел и откровенно клевал носом в салат. Поэтому, глянув на Тереха, конца застолья Катерина разумно решила не дожидаться, всякое там еще могло произойти. Провожать ее пошел Терех, которого никто не посмел остановить.

Шли пешком, молча. У ее подъезда они остановились, и Терех посмотрел ей прямо в глаза. Странно, но Катя будто впервые его увидела. В глазах Тереха почему-то стояли слезы, и ей самой тут же страшно захотелось плакать.

— Ты пиши мне иногда, Кать!

— Хорошо.

— Катя, помоги Валету учиться, а? Вышибут ведь его без тебя. Я Таньке накажу, она будет тебе его задания передавать.

— Ладно.

— Ну, не грусти ты, Кать, а то я сам по-волчьи завою!

— Нет-нет, все нормально! Ты только сразу напиши, что там и как. Мне так будет трудно без тебя! Почему, почему ты уезжаешь именно сейчас!

— Я скоро вернусь, Катя! Тебе сейчас будет не до меня. Ты закончишь школу, поступишь в институт, поучишься там немножко, и я уже приеду… Ну, не плачь! Эх, Катя-Катерина…

У ее подъезда Терех повернул ее к себе за плечи и неловко поцеловал в щеку. Катя даже не успела сообразить, что же это было, а он уже быстро шагал по направлению к остановке.

Радоман Игорь Владимирович (1921–1992) «Портрет в интерьере» 1965

Читать по теме:

• Часть 1.
  • 1. Что было
  • 2. В подполье
  • 3. Сам-четверг
  • 4. Десятка пик
  • 5. Десятка треф
  • 6. Ленорман
  • 7. Семерка треф
  • 8. Девятка пик
  • 9. Король червей
  • 10. Девятка треф
  • 11. Пиковая дама
  • 12. Шестерка пик
  • 13. Дама треф
  • 14. Трефовый валет
  • 15. С песней по жизни
  • 16. Ночной разговор
  • 17. Дальняя дорога
  • 18. Туз бубен
  • 19. О разведении слонов в белоруссии
  • 20. Танцы-шманцы
  • 21. Ягодок — полный кузовок!
  • 22. Пиковый интерес
• Часть 2. Что будет
• Часть 3. Чем сердце успокоится