На сценеОбществоОдна музЫка

Владимир Мулявин: «Это для кого-то «Песняры» стали теперь торговой маркой, для меня они — моя жизнь. » Часть III

автор: Диана 18.10.2019

Первое десятилетие «Песняров» прошло не просто с успехом, а с успехом оглушительным. Ребята объездили с концертами всю страну, их голоса непрерывно звучали в эфире теле— и радиопрограмм, они стали первым вокально-инструментальным коллективом из СССР, побывавшим в Америке, про поездки в Европу можно и не говорить. Польская Сопота со слезами на глазах слушала их белорусские баллады и аплодировала стоя. Музыкальные критики США дружно признавались, что такого выдающегося фольклорного коллектива они вообще не видели.

Из интервью с Владимиром Мулявиным:

В 70-е годы газеты пестрели сообщениями о том, что «Песняры» покорили Америку. Сердце переполнялось гордостью за нашу родную советскую эстраду… А как из другого столетия, другого века вам видятся те события?
— После нашего выступления в 1975 году на фестивале в Каннах мы получили сразу 23 (!) приглашения за рубеж. Но в те времена было очень тяжело с оформлением выездов на Запад. Получалось, что мы можем выехать чуть ли не через год. Все приглашавшие возмущались: «Но вы нужны нам сейчас! Пока не забылся фестиваль, пока идет реклама!» Единственными, кто согласился ждать и дождался, оказались американцы. Мы действительно прошли там с большим успехом, и я горжусь тем, что не работали для эмигрантов, а выступали на американскую публику. Продюсер наш, помню, говорил: «Володя, американская публика ничем не отличается от любой другой. В вашем профессионализме я не сомневаюсь, поэтому у меня единственная просьба: работайте с такой отдачей, как будто выходите на сцену как в последний раз.»

Мы и в начале «нулевых» ездили в США. И тоже с успехом. Например, на фестивале в штате Аризона выступали в национальном парке, где собралось больше пятидесяти тысяч (!) хиппи со всего мира. Почти каждый привез с собой маленький барабан, и кульминацией стал момент, когда эти десятки тысяч человек, слившись в едином порыве, принялись лупить в барабаны, чем верховодил вождь местного индейского племени. Причем накануне все участники фестиваля в течение двух недель практически ничего не ели, употребляя лишь дистиллированную воду. Таким образом, проходило очищение…

Владимир Мулявин экспериментировал с голосами солистов, работал над спетостью команды, требовал от коллег полной самоотдачи. Не все выдерживали яростный ритм репетиций. Через десять лет существования ансамбля песняров, бывших и настоящих, насчитывалось уже несколько десятков. Казалось, власть над советской аудиторией у ВИА была не просто полной, но какой-то магической. На их концертах люди плакали, смеялись, танцевали и воссоединялись в приступах всеобщей любви.

Чем сильнее становился ансамбль, тем смелее делался его вдохновитель Мулявин. Становилось понятно, что вокальные и музыкальные возможности группы превышают рамки песенного жанра. И Мулявин замахнулся на более крупную форму.

Об эволюции творчества:

— Владимир Георгиевич, Ваше композиторское развитие шло по нарастающей: от обработок белорусских народных песен к содержательным балладам на стихи русских и белорусских поэтов, а потом появились и более крупные формы, такие как «Ванька-Встанька» на стихи Евгения Евтушенко. Это по жанру что было? На одном из концертов.

— Что-то вроде развернутой баллады. Произведение музыкально получилось не длинное, просто сюжетно оно оказалось немного растянуто — надо было рассказать всю историю Ваньки-Встаньки. Думаю, что это баллада с музыкальными иллюстрациями. Где-то она была навеяна музыкой Мусоргского, РимскогоКорсакова. Мне хотелось попробовать сделать такой своеобразный классический вариант, основанный на русском мелосе, но выраженный современным языком, с современной ритмикой. Кстати, я получил много писем с вопросом: почему «Песняры» не исполняют и не записали композицию «Ванька-Встанька»…

— И почему?

— Сначала у нас поменялся состав ансамбля, потом мы перешли на «Песню пра долю». А давать в одном отделении оперу, а потом во втором еще большую, 20-минутную, композицию мы не могли. Я считал, что навязывать свои серьезные баллады я не имею права. Люди пришли послушать еще и «Вологду», мы же не можем игнорировать желания публики.

— А «Песня пра долю» — это рок-опера?

 

— Нет, скорее фолк-опера. Я боюсь слова «рок», его любят употреблять маленькие мальчики, которые смело берутся за все и говорят: это рок, определяют свои опусы именно таким жанром. Может, потому, что слово иностранное, броское и звучит модно. Все-таки мы занимаемся фольклором и будем заниматься им, а ритмическая основа — это еще не содержание… Потом после «Песні пра долю» у нас был «Курган».

— Как вы пришли к такому сложному масштабному произведению?

— У нас давно была такая идея с Игорем Лученком, после того как он показал мне свое сочинение. Когда мы с ним были в Америке, у нас с собой оказался сборник Янки Купалы. Стали перечитывать его, вспоминать уже написанную Игорем музыку, обсуждать, что можно сделать вместе, и пришли к такому варианту. Приехали домой — пересмотрели весь материал: у Игоря кантата оказалась сокращенной, решили доделывать ее, серьезно подойти к этой теме.

В то время для такой сложной работы у нас не хватало музыкантов — у Лученка кантата написана для большого оркестра и хора, надо было как-то достойно аранжировать его музыку, чтобы это было доступно по форме подачи для эстрадного концерта и в то же время не примитивно. Где-то в течение года мы с Игорем работали над «Курганом», он дописал много кусков, я все аранжировал. Мы увлеченно работали над этим произведением и с удовольствием исполняли его.

Такой эксперимент можно было исполнять, но не долго. Для подобных развернутых серьезных работ есть оперные театры, симфонические оркестры, хоровые капеллы, прекрасные исполнители. То есть мы начали вклиниваться не в наш жанр. Потянуть его мы могли, но долго оставаться в нем — нет. Где-то мы, работая в этом направлении, перемудрили, усложнили — надо было искать другие формы. Не скажу, что купаловская композиция «Я не паэт» проще, ее музыкальный язык очень непростой, но по форме она воспринимается легче, потому что состоит из завершенных разнохарактерных номеров без общей сюжетной линии. Это уже эстрадное решение. Мы же все-таки работаем в жанре эстрады, где одну трагедию на целое отделение давать не вполне естественно. Может быть и такое, но не как система.

Мы два года исполняли «Курган», а основная часть нашей публики мало что там поняла. Когда нас приходили поздравлять, благодарить после концерта, мы спрашивали: «Про что это произведение?» Нам отвечали: «Что-то про партизан». Представляете?! Люди не понимали, о чем мы поем, хотя в этой композиции для меня было очень важно, чтобы текст доносился ясно и перед исполнением было пояснительное вступление. Оказывается, ничего этого зрителю не нужно. Он слушает музыку — и все. Но есть же еще купаловское слово! Мы не ради музыки брали его поэзию, а для того, чтобы донести ее содержание! Поэтому мы пересмотрели свои позиции и решили немного изменить, упростить форму.

— В будущих таких крупных работах вы не думаете прибегнуть к какому-то сценическому действу? Мне кажется, это бы помогло более сильному эмоциональному воздействию ваших композиций на зрителя-слушателя…

— У нас были попытки. Но, например, в «Кургане» мы категорически отказались от этого, потому что все перипетии сюжета проиллюстрировать просто невозможно. В данном случае мы хотели акцентировать внимание на музыке и поэзии. А мысли сделать программу с интересным сценическим решением есть.

— Если говорить об эволюции ансамбля, то тут, мне кажется, имеется тенденция к увеличению роли инструментальной составляющей, особенно в крупных работах. В «Песняры» пришли очень сильные инструменталисты с консерваторским образованием, все заметнее развернутые инструментальные проигрыши во многих композициях. Не думаете ли вы вводить какие-то самостоятельные сольные инструментальные эпизоды в свои концерты?

— Хочется, конечно, показать ребят, они очень способные. Мы ведь много поем в концертах, и вокал у нас очень сложный — не думаю, что какая-то другая группа могла бы петь так насыщенно по тесситуре весь концерт. Поэтому, конечно, для разнообразия программы мы с удовольствием сделали бы это, но пока не можем найти свой почерк, свое лицо в этой области. Для себя мы играем инструментальные пьесы, но еще не чувствуем, что это наше, и не выносим подобные эксперименты на суд публики.

— Хотелось спросить и о вашей работе с белорусскими композиторами.

— Мы постоянно пытались наладить такую связь, но это, к сожалению, получалось не всегда удачно, кроме Юрия Семеняко и Игоря Лученка. С Игорем нас вообще связывает большая творческая дружба. С самого начала он нас понял, хотя мы были молодым, никому не известным коллективом, и специально для нас написал песню «Хатынь». Мы успешно выступили с ней на Всесоюзном конкурсе в Москве, и с того времени нас связывает творческая дружба. Он нам периодически показывает свои произведения, что-то мы отбираем, оставляем. У нас в концертах почти всегда звучат песни Игоря Лученка. Знаете, Игорь самый близкий для нас автор по стилю, по ощущению поэзии. Он, как и мы, очень серьезно, критически относится к стихам — и у нас всегда звучат хорошие стихи, которые Лученок подбирает к своим песням. Он, на мой взгляд, как ни один другой композитор близок к белорусскому мелосу. Прекрасно знает фольклор: мы не раз с ним ездили по деревням, где собирали народные песни. Он нам очень помог в наших работах, и мы рады, что у нас за это время выработался определенный почерк, который где-то сформировало влияние Лученка на нас, где-то — «Песняров» на Лученка. Что же касается остальных… Часто приходится слышать от них упреки, что, мол, Мулявин не композитор, а большую часть программ строит на своей музыке. А что же нам делать, если композиторы не пишут значительных, интересных композиций на целое отделение, в которых нуждается ансамбль «Песняры»?! Поэтому приходится мне заниматься этим, хотя я бы с удовольствием уступил это место другому автору. (1982 г.)

Начали с народной белорусской песни «Перепелочка», превратив ее в настоящую вокальную поэму. Вроде бы эксперимент прошел успешно. Мулявин поставил силами группы музыкальный спектакль крупной формы «Песнь о доле» по стихотворениям Янки Купалы. Публика приняла и это. За «Песней» последовала еще одна народная опера — «Курган» опять-таки по тексту Купалы. Она была записана на пятом по счету диске «Песняров», и… тут-то публика сломалась. Если до сих пор диски группы расхватывали в первые же часы, то «Курган» успеха не имел. Как через два года написал автор музыки к «Кургану» Игорь Лученок, «крупная форма была совершенно не нужна для такого коллектива, как „Песняры“.

Но почему же Владимир Мулявин не любил давать интервью? Мне кажется, дело было не в звездности и гордыне. Наоборот, в первые минуты записи он даже стеснялся, отшучивался, пытался отговориться от неприятной процедуры до тех пор, пока речь не заходила о важных для него творческих и жизненных вопросах. Когда он включался в разговор, перед тобой раскрывался удивительно искренний, добрый, глубокий человек с тонкой душевной организацией, что особенно проявлялось в тембре, неповторимых интонациях его голоса (жаль, что бумага не может этого передать). В то же время это был собеседник с мгновенной реакцией, прекрасным чувством юмора, озорным огоньком в глазах. Еще одна причина, по которой Мулявин не любил давать интервью, думаю, в том, что он жил и горел творчеством: ему жалко, да и не очень интересно, было тратить время на разговоры с журналистами. Как истинный талант, он существовал в своем измерении, был постоянно устремлен к новым художественным поискам.

— Владимир Георгиевич, как Вы пришли в музыку?

— С детства я любил русские народные песни. Мне приходилось и самому их петь, и слушать, как поют их у меня дома, на улице. Я также освоил несколько народных инструментов и поступил в Свердловское музыкальное училище на отделение народных инструментов по классу балалайки и гитары. Там мне повезло, потому что я попал в руки замечательного музыканта и удивительного человека Александра Ивановича Навроцкого. Это был очень музыкальный человек. Он жил один и жил только музыкой. Дома у него была прекрасная библиотека, а еще все инструменты, которые только можно было достать: от украинской бандуры до набора всех духовых. Нас, его учеников, было человек пять-шесть, и всех он заразил любовью к музыке. Александр Иванович приучил нас любить народную музыку, духовую, классическую симфоническую и камерную музыку, за что я ему всю жизнь буду благодарен.

Я остановился на гитаре. Может, это было навеяно временем. Я был фанатом: каждый день занимался по многу часов. Учился на таких классических испанских гитаристах, как Андрес Сеговия, Франсиско Таррега, и переиграл все значительные произведения для гитары — исполнял их в концертах и для себя. Как гитарист я работал в разных филармониях России, пока судьба не забросила меня в Беларусь. Был в Минске на гастролях, мне очень понравился город, понравились люди. До этого, к своим 22 годам, я уже побывал в разных городах, но в Минске мне захотелось остаться. Я полюбил его, и наверное, лучше, ближе, любимее города я не найду. Меня взяли в Белгосфилармонию гитаристом, отсюда забрали в армию: я служил в Уручье, там, кстати, и встретил своих единомышленников по будущему ансамблю. Коллектив собрался из любителей белорусской народной песни, знающих если не все, то многие жанры музыкального искусства. (1979)

 

… На мой взгляд, два крыла многие годы держали в полете художника Владимира Мулявина — любовь к белорусской народной песне и стремление к собственному композиторскому творчеству. Постепенно последнее стало перевешивать. Но это не значит, что он потерял равновесие — просто в своей творческой устремленности художник, образно выражаясь, из самолета превратился в стремительно набирающую высоту ракету. Проследить этот путь Мулявина-композитора, мне кажется, очень интересно, потому что он почти на каждом этапе удивляет неожиданными творческими находками и открытиями. Когда я на Белорусском радио готовила передачу к 15-летию «Песняров» (1984 год), мне удалось отыскать и прослушать в фонотеке киностудии «Беларусьфильм» самые ранние записи ансамбля, который тогда еще назывался «Лявоны». Честно говоря, эти записи вызвали улыбку, показались довольно наивными и смешными: ритм модных тогда танцев (твист, шейк), незатейливые тексты и аранжировки — невозможно поверить, что тут сам Мулявин приложил руку. Еще труднее — осознать, что буквально через несколько лет появится его «Александрына» на стихи Петруся Бровки.

 

Фактически первое обращение молодого музыканта к белорусской поэзии родило шедевр национальной песенной лирики. Правда, с определением «композитор» у Мулявина долгое время были проблемы. Помню, как некоторые члены Союза композиторов возмущались: «Какой он композитор?! Даже музыкальное училище как народник не окончил, не имеет консерваторского специального образования, не является членом Союза композиторов, а туда же!..»

 

Тут современному читателю, думаю, надо пояснить, что в советские времена только член упомянутого союза мог называться композитором, остальные были просто авторами. Так что по формальному признаку подобные оппоненты были в чем-то правы, но дай Бог иному дипломированному композитору написать хотя бы одну такую песню, как мулявинская «Александрына»! А после нее были «Завушніцы», «Марыся», «Не глядзі», песни из программы «Через всю войну».

 

Можно сказать, что Владимир Мулявин — феномен, потому что, действительно не имея композиторского образования, он мог сочинить не только красивую мелодию (такое случается и у любителей), но и значительную развернутую композицию на целое отделение концерта со сложной драматургией, интересным гармоническим языком, изобретательными насыщенными аранжировками

Художницы по костюмам Валентина Бартлова и Галина Кривоблоцкая вспоминают, что Владимир Мулявин крайне щепетильно относился к подаче выступлений ансамбля на сцене. Не всем музыкантам такие наряды приходились по душе – жарко, обувь неудобная, с высоким для мужчин каблуком или платформой. С непривычки отыграть целый концерт в этом было непросто. Как-то один из музыкантов не выдержал и отпилил высокие каблуки. Приговор Мулявина был суров: «Привязывай, приклеивай, делай, что хочешь, но на сцену выйдешь, как положено». На следующий день каблуки были на месте.

Песняры

Владислав Мисевич: Честно сказать, надоело! Нас так достали эти костюмы из толстого сукна, во-от такие каблуки на сапогах — то потеешь, то ноги отваливаются…

Это были вечные творческие обсуждения, мучения… Каждый эскиз он утверждал лично, и с обратной стороны его рукой написано ‘согласен’, и даже стоит подпись.

Мулявин любил одеваться по-шляхетски. Его образ с роскошными длинными усами подчеркивал уникальный, узнаваемый стиль: на длинную свитку маэстро надевал кафтан, подвязывал его широким поясом, напоминающим традиционный «слуцкий». Головной убор – обязательно шляпа с перьями. А на ноги – старинные сапоги из желто-коричневой кожи.

В 1976 году ‘Песняры’ стали первым советским ансамблем, совершившим гастроли по США. Для такого случая музыкантам пошили костюмы из джинсовой ткани., которую доставали по спецзаказу из-за границы.

А вот костюмы к ‘Песне пра Долю’ обвиняли в излишнем натурализме – мол, можно было всего лишь слегка стилизовать. Может, и так. Шили их в пошивочном цехе оперного театра. На ‘Песню о доле’ пошел оршанский лен, пояса художницы крутили сами.

Валентина Бартловая: Нам было дано небольшое количество времени, чтобы мы проработали эскизы, разработали все персонажи поэмы «Адвечная песня» Янки Купалы. Так мы и сделали, принесли много предложений. Образы брались не с потолка: художники читали стихи Янки Купалы, слушали прямо по ходу сочинявшуюся музыку, собирались вместе с режиссером Валерием Яшкиным и с самим Мулявиным, обсуждали, спорили, искали общее видение. И, естественно, нас очень поддержал Мулявин.

Для солистки Людмилы Исуповой, которая одна воплощала все женские роли, создавали много аксессуаров, чтобы быстро менять образы – фартуки, косынки–намитки, сорочки…

…. — Владимир Георгиевич, состав вашего ансамбля несколько раз менялся. А какими качествами надо обладать, чтобы стать песняром?

— Надо быть преданным нашему делу, так же как мы, основоположники коллектива, так же любить народную песню и музыку, которой мы занимаемся. Это должен быть, в первую очередь, профессиональный музыкант, потом мы уже смотрим на его человеческие качества, потому что мы много времени проводим вместе на многочисленных гастролях, у нас, можно сказать, семья, поэтому не последнее место занимают человеческие качества члена группы. Если мы берем человека, значит, это надолго, и желательно, чтобы он влился в наш коллектив. Что до профессиональных качеств, то тут важно, чтобы каждый член ансамбля был не просто исполнителем (пусть даже и хорошим), важно, чтобы он был творческой личностью, что-то свое привносил. Безынициативность и равнодушие убивают творчество, наше дело не должно превращаться в службу. У нас каждый имеет право высказывать свое мнение. В ансамбле 12 человек — это 12 характеров, с мнением каждого надо считаться. Если принимается коллективное решение, то оно обязательно для всех. Я очень рад, что нашел своих единомышленников.

— То есть музыканты «Песняров» не пассивные исполнители Вашей воли как руководителя, а активные соучастники творческого процесса?

— Конечно.

— Самому исполнить что-то классическое не хочется?

— Об этом я даже и не мечтаю. Хотелось бы, конечно, организовывать такие музыкальные вечера, где бы наши ребята исполняли классику. Ведь в «Песнярах» все музыканты образованные: прекрасный скрипач Борис Бернштейн, отличный пианист Игорь Поливода, гитарист и скрипач Владимир Ткаченко, — все окончили консерваторию и, конечно, могли бы участвовать в таких концертах, хотя бы раз-два в год их проводить. Есть у нас такая мечта. Может быть, благодаря этому молодежь, которая ходит на наши выступления и не ходит на классические концерты, заинтересовалась бы классикой. (1984г)

Moscow, USSR. VIA [engl. vocal and instrumental ensemble] Pesniary performing a song at the State Central Concert Hall. Nikolai Malyshev and Alexander Sentsov/TASS
Москва. Вокально-инструментальный ансамбль из Белоруссии «Песняры» на сцене Центрального государственного концертного зала. Фото Николая Малышева и Александра Сенцова /Фотохроника ТАСС/

Из интервью с Владимиром Мулявиным 1993 года:

– Владимир Георгиевич, вот вопрос, который, знаю, интересует многих наших читателей. Вы очень много сделали для возрождения национальной культуры своей республики. Чувствуете ли себя тем самым связанным, может, и невольно, с политикой?

Если бы я жил в России, то пел бы русские песни. На Украине – украинские. Под интересом к народному искусству я не вижу никакой политической подоплеки, ее нет и не должно быть. Когда мы занялись белорусским фольклором, то не рвали на себе рубахи, не говорили, что вот, мол, зажимают белорусские песни и белорусский язык. Это было бы преувеличением.
В те времена, в конце 60-х годов, ситуация выглядела так. С одной стороны, в республике проводились этнографические экспедиции по линии Академии наук, был собран и классифицирован исключительно богатый фольклорный материал. А с другой – на выступлениях фольклорных ансамблей можно было увидеть от силы 30-40 зрителей.
Вот интуитивно и пришла мысль: а не попробовать ли придать народной музыке и поэзии новое звучание, соединив их с элементами рок-культуры? Это была чисто творческая задача.
Побороться пришлось лишь за то, чтобы отстоять в текстах народных песен какие-либо упоминания Бога. Выражения типа «Боже мой» чиновники почему-то считали скрытой пропагандой религии.
В общем-то идиотизма хватает и поныне. Уже в перестроечные времена мы подготовили программу «Через всю войну» на основе фронтовых песен. В одной из лих, хорошо известной всем воевавшим, есть припав: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». И вот на утверждении программы кто-то из худсовета заявляет: «Об этом сейчас нельзя». Был 1985 год. Оказывается, наша песня сводила на нет всю антиалкогольную кампанию.
Сегодня, не исключено, нам бы посоветовали убрать из фронтовой песни «Сталина».


Из-за того, что нам приходилось обходить подобные вывихи, становиться сейчас в позу «борцов за идею», как это любят у нас иные деятели из Народного фронта, просто несерьезно. Дураки существуют при любом строе. Борьба с ними политической считаться не может. А если все-таки может – тем хуже для политики. Такой политики.

— В вашем репертуаре много песен на стихи Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Богдановича. Это не вызывает вопросов. Но у вас есть еще и крупная песенная композиция по Маяковскому. Вот это уже неожиданно.

— Меня в Маяковском привлекло прежде всего то, что это очень искренний поэт. Его лирика, к сожалению, мало известна широкому читателю. Он сейчас, конечно, не воспринимается вне своей публицистики, но и в ней вы не найдете фальши.
Когда я был в Америке, мне говорили: вы должны гордиться Маяковским, у него настоящая мужская поэзия. Вы его еще не до конца поняли, а вот мы, американцы, считаем, что такой поэт должен был родиться у нас. Но повезло России.
Возможно, я почувствовал и какое-то с ним родство душ. Мне было сложно работать со стихами Маяковского. На это ушло года три, и вот только когда я, как мне кажется, понял его как личность, как человека и что именно он хотел сказать своими стихами, появилась музыка.
Вот вы перечитайте его такое, казалось бы, простенькое детское стихотворение: «Крошка сын к отцу пришел…». Это же глубокая по смыслу притча. И в нем он с обнаженной душой.
Я не совсем согласен, что с Маяковским у нас был всего лишь эксперимент. Для «Песняров» эта работа стала в какой-то мере этапной во всем творчестве. Она ознаменовала переход в новое качество.

(с 20 минуты)

Кстати, вот снова курьез. Когда программа по Маяковскому была у нас уже готова, опять же на худсовете спрашивают: а вы «залитовали» тексты песен? То есть пропустили их через цензуру? Отвечаю: «Но ведь это же Маяковский!» Ну и что, мол. Порядок есть порядок.

— Догадываюсь, Владимир Георгиевич, что вы – строгий критик. Тем не менее спрошу: как вы оцениваете состояние современной эстрады?

— Да какой я критик! Я человек с определенными эстетическими вкусами. К консерваторам себя не отношу. Вполне понимаю, что сегодня даже талантливым артистам, чтобы выжить, нужно уметь зарабатывать деньги, участвовать в шоу-бизнесе.
Иногда и нам приходилось идти на компромиссы. Например, широко известная и любимая в народе песня «Вологда»— не вполне песняровская. Но мы знали, что какая-то часть публики приходит на наши концерты именно на нее, поэтому постоянно включали эту песню в репертуар, хотя и без особого удовольствия. Зато «Вологда» как бы позволяла нам знакомить по ходу концерта зрителей и с серьезными, принципиальными вещами. Если хотите, считайте это маленькой хитростью.
К сожалению, сейчас мало поступает информации о музыке из бывших союзных республик. Недавно вот узнал, что в Азербайджане сохранился ансамбль «Гая», в творчестве которого сильны народные традиции. Был очень этому рад, как старым знакомым. Где-то, возможно, еще есть близкие нам по духу коллективы, но на поверхности, увы, правит бал развлекательный жанр. Почти нет уникальных вокалистов. Единственное исключение – Александр Серов, у него в вокале божий дар.

— А как вы относитесь к ансамблю «Русская песня» Надежды Бабкиной?

— С большим уважением. Они – профессионалы высокого класса. Но и у них упор делается, замечаю, все больше на зрелищность. А от этого иногда страдает вкус.
С фольклором вообще надо быть крайне осторожным. Сарафаны, балалайки, ложки – это еще не народная музыка. Если нет вкуса, тонкого понимания всех ее нюансов, то она превращается в аборигенскую музыку. Плохо и когда фольклор пытаются переиначить под валютный товар. У западного слушателя сложился стереотип, что, допустим, в русской песне непременно должна быть удаль. А если не удаль, то столь же обязательно кручина. Вот некоторые наши исполнители и выдают со сцены по принципу «чего изволите». Это может выглядеть эффектно, но я бы не хотел, чтобы такая музыка представляла нашу народную культуру за рубежом.

— Кстати, вы часто бываете на гастролях за границей?

— Приглашений поступает много. Но меня далеко не всегда устраивают формы контракта прежде всего из-за их растянутости по времени. Вот в Германию зовут уже давно, чтобы мы поработали там с немецким фольклором, сделали записи. Это значит, что нужно уезжать на несколько месяцев. А мы все-таки привязаны к своей Родине. И с немцами было бы интересно, но дома дела важнее. Особенно теперь.
Раскол СССР, увы, повлек за собой и разрыв духовных связей, веками существующих у славянских народов. Это больше всего сейчас тревожит. Приезжаем как-то с гастролями на Украину и вдруг слышим от пригласившей нас стороны: а нельзя ли обойтись в вашей программе без песен на русском языке? Понимаете, что происходит?! Так ведь дойдет до того, что начнем общаться друг с другой с помощью переводчиков.

— Говорят, что у дипломатов ближнего зарубежья это уже принято.

— Ну и смешно, если это так. И русская, и белорусская, и украинская культура питаются от одних корней. И в песнях, а значит, и в душе у нас много общего, что, кстати, подтвердилось в прошлом году на фестивале Славянский базар в Витебске. Мы хотим сделать его ежегодным праздником славянской, песни. Давайте не забывать, что мы братья, хотя бы через песню.

— Вы поддерживаете контакты с Леонидом Борткевичем и Анатолием Кашепаровым, которые после ухода из «Песняров» обосновались в США?

— Леня давно уже в Америке, а Толя еще успел поучаствовать с нами в записи новогодней телепрограммы. Конечно, интересуюсь, как у них идут дела. Знаю, что они и там продолжают заниматься музыкой. Но где и что они поют, мне расспрашивать как-то неудобно. Здесь у них была одна жизнь, в Штатах – совсем другая, главным образом связанная с каким-то бизнесом.

— Владимир Георгиевич, а вы сами – деловой человек? Никогда не возникало желания превратить ваш ансамбль в прибыльное коммерческое предприятие?

— В этом смысле я безнадежно отстал от жизни. Я не умею и не хочу ничего продавать, тем более себя. Вот сейчас культура в какой-то мере поддерживается на спонсорские капиталы. Ладно. Спонсоры требуют к себе внимания, просят организовывать время от времени выступления артистов в свою честь. Ради высших целей и это терпимо. Но смотрите, что происходит дальше. Недавно мне говорят: вы не будете возражать, если спонсоры немного расслабятся? Накроем, мол, столики, устроим танцы.
Ну, ребята, даете! «Песняры» никогда не работали и не будут работать на жующую и пляшущую публику. Нам не нужны деньги ценой собственного унижения.

Михаил ЛУКАНИН  Красная звезда 20 марта 1993

Шел 1985 год. Это было время особой заинтересованности в дру­жественных отношениях с Индией. По линии Госконцерта СССР тогда еще ВИА «Песняры» готовились к своим первым гастролям в эту стра­ну,

 У Мулявина, хотя он и родился под знаком Козерога, была одна привычка, которую я мог бы назвать кошачьей: к каждому концерту он готовился, как к прыжку. Он как бы замирал, успокаивался, казалось, ни о чем не думал, пребывая в состоянии своеобразной нирваны. Он собирался физически, концентрируясь внутри себя. И в результате, чуть поменяв программу, выходил на сцену. Главное для него в концертной жизни — так выстроить программу, чтобы публика всегда понимала, ради чего он выходит на сцену. Мулявин никогда не позволял себе и мысли о том, что публика — дура, что если сегодня она чего-то не поняла, то со временем поймет, и так далее. Володя прекрасно понимал, что ЕГО время — это время СЕГОДНЯ, СЕЙЧАС разговаривать с людьми.

Все это подтвердилось и в Индии. А ведь, напомню, он приехал в страну, где никто не только не слышал о Мулявине, но и знать не знал, что в СССР существуют какие-то новые стилевые направления в музыке.

И вот первый концерт. Надо сказать, что восточная публика прихо­дит на концерты прежде всего как на зрелище. У нас же, европейцев, наоборот: складываются доверительные взаимоотношения с публи­кой — значит, все в порядке. Именно это противоречие ощущалось в первом отделении концерта. И тогда Мулявин догадался, что нужно делать. Он сказал ударнику Александру Демешко: «Старик, играй свое соло ровно в два раза дольше!» И Демешко начинает играть. У него тогда еще были такие стильные «фирменные» приемчики, которые для публики являлись новинкой. Словом, от пианиссимо в болеро он выхо­дит на мощное крещендо, и ритмически воспитанная индийская пуб­лика приходит в бешеный восторг!

Ну, а потом Мулявин сделал для себя еще одно открытие. Он совершенно не ожидал, что индусы так любят высокие голоса. Пара­докс, но ведь белорусским стилем стали называть именно то, на что опирался Мулявин в своей новации: он подбирал в свою команду

вокалистов с высокими голосами, и только у него одного был густой, неповторимо яркий баритональный тенор. Где Мулявин не солировал сам, он старался свой тембр как бы упростить, приглушить в ансамбле.

Но что произошло в Индии? Тогдашний солист-вокалист «Песня-ров» Игорь Пеня был в изумительной форме, и брал он просто потря­сающе высокие ноты. После концерта он едва спасся от восхищенных почитательниц его голоса, которые мчались за ним по лестницам буквально толпой, и Мулявину приходилось прятать его, запирая в номере гостиницы. Никто не ожидал такого грандиозного успеха!

Словом, Индия началась для нас с неких странных открытий и непростого приспособления к экзотической ментальное индусов. Конечно же, Мулявин прекрасно знал европейскую, российскую, аме­риканскую публику, но он не мог предположить, что его ждало в Индии. И, насколько я понял, гастрольная программа была скорректи­рована им,— как говорится, по ходу действия в ней все переменилось: Мулявин очень хорошо почувствовал дух восточной публики.

Вспоминается и такое, что, на мой взгляд, невозможно когда-либо еще раз пережить. Это случилось в огромном зале советского Посоль­ства в Дели. Представьте себе картину: зал «упакован» зрителями в три яруса, дети сидят на спинах у отцов, на коленях, на руках, так что действительно яблоку негде упасть. И тут Володя сказал замечательную речь: где бы мы ни были, мы свои — только у своих, а все время быть у чужих может быть даже и неинтересно; сегодня для нас очень дорогая встреча, и я знаю, что мы сейчас все вместе… прольем слезу.

Ощущение, которое наполнило зал, передать невозможно. «Песняры» тогда запели песню Вениамина Баснера «Березовый сок». Пели очень тихо и очень красиво.

Я сидел в том ряду, где размещалась вся дипломатическая элита: послы, их жены и дети, молодежь, в том числе наши соотечественники. И то, что сказал Мулявин, произошло. Это был всеобщий большой плач. Как подобное может повториться?! Начи­наешь понимать этих людей, у которых дома остались «куски» живой жизни, земли и всего остального. И среди всего этого дорогого для них есть еще очень дорогое: тот мощный духовный посыл, который вло­жил в слова Владимир Мулявин.

…

 

Собственно, и мы открывали для себя Индию: во время концертов в Дели, Калькутте, Бангалоре, Тривандруме, других городах великой страны. И даже тогда, когда, скажем, в школе йогов общались на ломаном английском, мы прекрасно понимали друг друга. Наше «про­никновение» на эту землю, разумеется, не ограничивалось только при­ватными встречами и концертами. Мы увидели не только резкие, иногда просто разительные контрасты жизни и быта индийских городов. Мы увидели сказочную древнюю архитектуру и скульптурную пластику. На берегу реки Джамна мы с Володей подолгу стояли молча перед пятикупольным мавзолеем Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам, не в силах выразить свое восхищение его беломраморной красотой и инк­рустацией из самоцветов. Мы познакомились с великой индуистской мифологией Махабхараты и Рамаяны и с великой мудростью филосо­фии, которую постичь не так просто. Один мудрец-индус однажды сказал нам с Володей, что они, дескать, «все взяли» у нас, славян. «Только смахните пыль с вашей памяти…» Эта фраза запала в душу Владимира Георгиевича. Действительно, мы чуть-чуть замотали нашу память, забросили ее, как листок бумаги, в последний ящик. Через десять лет достали этот листок — а он оказался самым важным. И именно здесь у меня появилось такое странное ощущение, что Володя ждал этой встречи с Индией десять лет — ровно столько прошло со дня его первого триумфа в Москве. Да, у него было очень сильное духовное ощущение бытия, несмотря на то, что ему приходилось преодолевать в жизни бесконечно много психологических, нравствен­ных и физических преград.

Запомнилась одна пресс-конференция, на которой Володя сделал для себя важное открытие. Выступавший там крупный индийский искусство­вед затронул очень важную для индийской культуры проблему. Он конста­тировал тревожный факт разрушения национальной традиционной музыки. С горечью отмстил, что если его народ потеряет ту исконную, корневую, первозданную культуру, что пришла от кормилицы-земли, то он, народ, потеряет себя как нацию. Кроме всего прочего он имел в виду и современное состояние такого важного пласта индийской культуры, как киномузыка, являющаяся неотъемлемой частью фольклора.

По большому счету, фольклор — не просто мотив, не просто свое­образная музыкальная интонация. Фольклор — это всегда колоссальная самоотдача, это совершенно иное мироощущение человека, это. если хотите, разговор на равных с богами, с силами природы, разговор с прошлым и настоящим. Фольклор связан с неким мистическим ощу­щением пения, с состоянием особой певческой исполнительской куль­туры, внутренней экзальтации духа, способного, скажем, вызвать дождь или попросить солнце взойти еще раз.

И что нас особенно поразило: этому искусствоведу было весьма интересно узнать, почему «Песняры», почему белорусская песня в их интерпретации достигли такого высокого уровня в то время, как, на­пример, русская песня в чем-то уже, так сказать, чуть-чуть зашлифовалась, чуть-чуть залакировалась, покрылась некой патиной. А белорус­ская песня оказалась нетронутой. Она как жила, так и живет. Наверное, есть какая-то непознанная закономерность в том, что именно Влади­мир Мулявин первым «вошел» в эту чистую, лазурную, изумительную народную реку-песню, органично придав ей новую современную рит­мику, которая и помогла ему раскрыть свой, собственный, голос. Ведь именно тогда появилось такое понятие, как фолк-рок, создателями которого и явились «Песняры». И не потому, что фолк-рок стал как бы основой, фундаментом репертуара ансамбля, а потому, что их духов­ное пение органично и принципиально вошло в новые, ритмически разработанные современные формы.

Вот на той пресс-конференции и говорили, почему и как на осно­ве этого синтеза возникло такое явление, как Владимир Мулявин. Кста­ти, замечу, что в нашем искусствоведении подобного анализа до этого никто не делал. Если сказать коротко, то именно Индия, где нацио­нальные традиции и современный мир существуют в жутком противо­речии, на контрастах, дала возможность Мулявину почувствовать свой необычайный успех благодаря не только аплодисментам, а и призна­нию, что ему удалось гармонично соединить в своем творчестве, каза­лось бы, несоединимое: фольклор и современные ритмы. Легко сказать «удалось» — для этого надо быть гением от природы!

Вообще говоря, Володя в Индии чувствовал себя очень хорошо: его окружали добрые люди, в том числе друзья-журналисты из «Известий» и сотрудники дипкорпуса, вокруг царила атмосфера искренней любви к нему; он — что удивительно — очень много смеялся, нежился на солнышке, угощался всякими вкусностями, словом, готов был летать!

Однажды, когда мы уезжали из Индии, я услышал от Володи такую проникновенную фразу: «Если бы прямо сейчас представилась возмож­ность вернуться — я бы пошел пешком…» Впрочем, он был человеком Судьбы — никуда не торопился, никогда не шел ва-банк, считал, что все в этом мире предопределено и выиграть у Судьбы хотя бы пять минут — невозможно: если что суждено — то так и будет. Кстати, это свойство всех божьих избранников…

Мулявин был цельным человеком во всем, в том числе и в работе над репертуаром. Кого бы он ни брал в соавторы — Купалу или Богда­новича, Маяковского или поэтов Великой Отечественной, Кулешова или Танка,— он все пропускал через себя, пронзительно и с болью. И в то же время он никогда никому не раскрывал свои проекты и замыслы до конца, пока «внутри себя» не «пропевал» свои песни. Он прекрасно понимал, что искусство требует Красоты целиком. И никаких там поло­винок, четвертинок, кусочков. Он, как талантливый человек, лучше дру­гих знал, что настоящее искусство не терпит несовершенства. И потом)7 все его замыслы зрели у него до победного конца. И только затем он отдавал их на реализацию своим помощникам-единомышленникам.

Когда Мулявин приступил к работе над спектаклем «Во весь голос» на стихи Маяковского, я спросил его: «Почему вдруг Маяковский?» Согласитесь, затея неожиданная. А он ответил, что для него автор «Облака в штанах-» не тот, с громким голосом «горлана, главаря», кото­рого мы «проходили» в школе, а тот, который похож на всех нас. Обыкновенный, земной, умевший, как и мы, любить и ненавидеть, мужественный и слабый. Выдающийся лирик, тонкий и проникновен­ный. Не только трибун. Человек, познавший горечь страданий и разоча­рований. И в то же время это была масштабная фигура, стремившаяся искренне воспеть свое время через боль и плач, но оказавшаяся жертвой этого времени. Мы жили тогда в переходное время — время консерва­тизма в духовной и социальной жизни, и, видно, не случайно Мулявин выбрал для себя Маяковского, поэта-подрывника, который все взрывал…

Кстати, благодаря Мулявину я стал читать Маяковского по-иному и воспринимать его по-новому — совсем не так, как нас учили в школе… Что касается самой программы, очень сложной по замыслу и воплоще­нию, то, на мой взгляд, она не совсем удалась Володе, что, впрочем, он и сам признавал. Хотя Александра Пахмутова считала ее достижением в музыкальном творчестве Мулявина…

Мне пришлось много общаться с Володей в разных ситуациях: и на официальном уровне, и в личных дружеских беседах. Это был неординарный человек, в нем постоянно бурлила какая-то сложная внутренняя работа, и вытащить из него что-нибудь сокровенное, сугу­бо личное было не так-то просто. Это понимали все, кто его окружал, с кем он работал; понимали, с кем имеют дело.

О Володе можно рассказывать бесконечно много, но остановлюсь только на двух эпизодах, связанных с работой над программами «Через всю войну» и «Вянок».

Музыкальная программа «Через всю войну», как и «Во весь голос», рождалась непросто. Но на этот раз Мулявину пришлось преодолевать не только барьеры художественного совета, поначалу увидевшего в программе «антиэстетику» в изображении Великой Отечественной вой­ны, но и не очень позитивное мнение общественной комиссии вете­ранского корпуса. Правда, некоторые ветераны войны готовы были все простить Мулявину только за одну пронзительную музыкальную фразу, введенную им в контекст песни «Возвращение».

Эта фраза как бы заменяла припев легендарной песни со словами: «…Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» и звучала в исполнении Мулявина и «Песняров» как «ля-ля-ля — ля-ля-ля…». Володя эти слова вслух не пел, но буквально все ветераны в зале пели, громко, вдохно­венно, неистово. А как же иначе? С отчаянным криком «За Родину! За Сталина!» они из окопов и траншей поднимались в яростную атаку, и тут, как говорится, ни убавить ни прибавить. Так было…

Мулявин брал стихи тех фронтовых поэтов, которые умели вскры­вать боль и вскрывать раны, оставшиеся до конца незарубцованными у тех, кто выжил. Приступая к работе над программой, он хорошо знал, какая память сегодня живет в ветеранской душе, понимал, что невоз­можно из нее, этой памяти, вычеркнуть то самое святое, с чем они шли по долгим верстам войны. И что невозможно затмить парадным блеском ту окопную, трагическую и неизбывную правду войны.

В этой же программе была одна замечательная мулявинская песня на стихи Семена Гудзенко «Перед атакой», в финале которой звучали такие слова: «Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». И вот, прослушав на художественном совете эту песню, один уважаемый генерал обра­тился к Мулявину: «Владимир Георгиевич, тут что-то не то: пе мог советский солдат выковыривать вражескую кровь из-под своих ногтей. Такого не могло быть…» Кто знает — было такое или не было. Но, помню, Мулявин так ответил: «Извините меня, товарищ генерал, что невольно заставил вас вспомнить войну. Но того парня, фронтовика, который написал эти стихи еще в 42-м, нет в живых. Он умер спустя восемь лет после Победы. И потому не могу поправить текст поэта, сам же он уже это сделать не сможет…»

А теперь несколько слов о мулявинской программе «Вянок», посвя­щенной 100-летию со дня рождения Максима Богдановича. Премьера должна была состояться в Нью-Йорке, в зале библиотеки ООН. К ней подходили со всей ответственностью. Одно дело, когда ее слушают белорусы,— для них Богданович «свой», близкий человек и поэт. А тут переполненный зал «чужих», совершенно разных людей, в том числе послов и иже с ними, воспитанных в строгих «дипломатических» тради­циях и соответствующих вкусах. Но я был поражен: за неимением мест многим уважаемым господам в бабочках пришлось сидеть на ступень­ках, чтобы впервые услышать Богдановича в исполнении «Песняров»!

Убежден, что многое из того, что написал Мулявин для этой песен-но-инструментальной композиции в аранжировке Олега Молчана, бес­смертно. Я имею в виду «Ой, чаму я стау паэтам», «Лявонiха», «Слуцкiя ткачыхi», «На чужыне», «Краю мой родны…» и др.

Словом, это была потрясающая премьера. И началась она в стран­ной гробовой тишине в зале. Замечу, что Мулявин в своем творчестве никогда и ничего не связывал, не выстраивал искусственно, но, тем не менее, в этом спектакле, начиная от эмоционального и темпового ряда и кончая собственно драматургией, он так все точно продумал, выверил (может, интуитивно?), будто пользовался математической линейкой. И когда в «золотой середине» спектакля эмоциональный накал достиг апо­гея — зал вдруг «рухнул» и взорвался нескончаемыми аплодисментами.

Казалось бы, всем понятно, что у каждого жанра свои правила, свои границы, свои особенности. Но тут вдруг, как бы неожиданно, вопреки всем законам жанра, рождается композиция бетховенского толка! Впрочем, ничего удивительного: судьба Мулявина во многом была схожа с судьбой автора «Апассионаты». Мулявин, как и Бетховен, всегда был признан, но не до конца понят. И всегда впереди, но впереди на полет камня из толпы, который всегда до него долетал. Такова была его композиторская судьба. И тут я хотел бы выделить два самых важных момента этой судьбы.

Во-первых, Мулявин — это неповторимые тембр голоса и манера исполнения. Это истинный славянский бард, блестящий импровиза­тор. Сколько еще может родиться «Песняров»? Да хоть тысячи! И дай Бог, чтобы они рождались и достойно несли это название. Это не страшно, не трагично. Но неповторимость Мулявина состоит именно в том, что такого тембра, который имел ансамбль вместе с ним, со­здать уже невозможно. Нужно иметь еще одного такого Мулявина, если, говоря образно, клонировать его голос.

Поэтому все последователи Мулявина должны идти вперед, должны создавать музыку, опираясь на традиции, на самые существенные духовные основы, на то лучшее, что удавалось создателю «Песняров», на то, что не предавалось, что бьию у него главным ориентиром — Красота и Честь. Не случайно песня «Честь имею» была одной из любимых в его репертуаре.

И второй момент. Мулявин — абсолютно уникальный композитор. Сегодня можно взять и пропеть сотни мелодий лучших советских композиторов. Но как только мы слышим то, что написал Мулявин,— где-то ассиметрично, с необычными поворотами, неожиданными оста­новками, игрой темпоритмами — мы его сразу отличаем. Такая «узна­ваемость» дается Богом только очень талантливому человеку. Навер-

ное, Володя не помнил все свои бесчисленные мелодии — в процессе создания он их никогда и никому не показывал. И они уходили… А показывал только то, что соответствовало, на его взгляд, той един­ственной искре, которая вдруг у него высекалась и превращалась в костер огромной эмоциональной силы. И тогда пламя этого костра обогревало и нас, его благодарных слушателей и зрителей.

У Мулявииа не было собственно песен, баллад, кантат, рок-опер в «чистом» виде. Его произведения впитывали в себя черты всех этих жанров, он как бы брал отовсюду но «чуть-чуть». Так родился новый стиль, мулявинский стиль. Он шагнул из советского песенного творче­ства в новые ритмы рок-музыки, в пространство, рожденное «Битлза-ми». Кстати говоря, Володя очень любил классическую рок-музыку и мог слушать ее бесконечно. Он любил ее изысканность, неповтори­мую пластику, однако не остановился в своем творчестве только на этом: он опирался сразу на все, начиная от полузабытых традиций фольклора и кончая ультрасовременными изысками.

В 1986 году информация об аварии на ЧАЭС была скудная. Никто тогда не говорил о катастрофе, но людей поспешно выселяли из собственных домов. Известный беларусский фотограф Сергей Плыткевич захотел получить ответы на множество «почему» и отправился в командировку в пострадавшие от радиации районы. В одной из поездок в его объектив попал концерт легендарных «Песняров» на стадионе в Хойниках летом 1986 года. Лето 1986 года: жара, солнце, толпа людей на стадионе. Приехали «Песняры».

«Сегодня специалисты говорят, что такого делать было нельзя, а тогда всё воспринималось как что-то важное и нужное. И если я ехал туда по своей инициативе, мне хотелось быть ближе к пострадавшему народу. Я пытался помочь людям. Ансамблем «Песняры», наверное, двигало то же чувство», — объясняет Плыткевич.

 

Поделился с «Прессболом» воспоминаниями о тех жарких летних днях в Хойниках и концерте легендарного ВИА спустя пару месяцев после катастрофы Виктор Назаренко, заведующий отделом газеты «Хойнiкскiя навiны»:

«Летом к нам зачастили артисты — из Минска и Гомеля, некоторые въезжали в город в респираторах. На концерте «Песняров» в конце одной из песен Мулявин неожиданно запел: «Выпьем за родину! Выпьем за Сталина! Выпьем и снова нальём!» Стадион пел вместе с ним! Разговоры о том, что спиртное выводит из организма радионуклиды, ласкали славянское ухо. Мужики хлестали водочку, а пить надо было красное вино. В какой-то момент продажу спиртного резко ограничили, и народ принялся за самогон.

Из интервью с Владимиром Мулявиным:

— Я счастливый человек — не смотрю наше телевидение, никакой информации не имею. Прихожу домой или в гостиницу уставший (работы очень много!), включаю диск с каким-нибудь фильмиком… А наше ТВ вещает про одни ужасы и проблемы — ту информацию, которая мне лично вредна. Я заметил такую вещь: когда посмотрю по ТВ какие-нибудь модные коллективы, то поначалу меня просто подташнивает, но потом начинаю потихоньку привыкать, даже мысли мелькают: «А вот это, пожалуй, ничего!» То есть падает уровень профессионализма и уровень запросов. Ведь по-настоящему талантливый артист должен тебя потрясать, восхищать, сбивать с ног…

 

Продолжение следует…

Использованы материалы: 

Читать по теме:

0
5
Facebook Twitter Google + Pinterest

Ещё по теме:

Притравливание. Часть III

Пророки и мстители

Рабинер Игорь — Наша футбольная Russia. Часть...

Смесь французского с нижегородским

Маньячное. Часть III

Человек с кувалдой. Часть II

Музы на пороге. Часть XII

Притравливание. Часть V

Профессионалы. Часть I

В поисках мамочек…

Комментировать

Войти с помощью: