Джеймс Тиссо. На пикнике
Мы живем точно в сне неразгаданном
На одной из удобных планет.
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется нет.
Игорь Северянин.
В начале осени принято грустить по ушедшему лету. Каким бы долгим оно не оказывалось, а заканчивается… иногда совершенно неожиданно.
А дальше остается ждать только пронизывающего ветра, серого неба и нудного дождя. Каждый солнечный день дальше будет лишь напоминанием об ушедшем лете, обо всем, что могли, но не сделали.
Ах, лето красное! — хочется воскликнуть нам, вслед за Поэтом. Длинным летним полднем думаешь, что ты будешь длиться вечно, а как только ты растворяешься в прошлом, так душа наполняется грустью. Слишком долго ждать нового лета — нашими поскучневшими и потемневшими вечерами…
Впрочем, именно об этом лете, мне, признаться, было бы что написать в сочинении «Как я провел лето». Сразу вспоминается тихий и настойчивый летний дождик, напомнивший мне о начале литературного вебинара, когда я решила задержаться у куста смородины. Стоило мне прошептать: «Да все поняла, еще немного!» — он прекратился. Но как только я замешкалась, зарядил вновь.
… Все ждала этого момента, а он наступил лишь под самый конец этого лета. Конечно, как и многие, я ждала, когда среди всех писательских образов, уже прочно вписавшихся в череду созданных ими литературных образов, возникнет фигура Федора Михайловича Достоевского.
Но и здесь меня подстерегала полная неожиданность! С творчеством Достоевского мы начали не с привычным обухом по голове (т.е. «Преступлением и наказанием»), а с действительного начала его писательской карьеры, после его личной Голгофы в русле тогдашней «борьбы с экстремизмом».
К слову сказать, Федор Михайлович из своих ГУЛАГов вернулся не с «Одним днем Ивана Денисовича», не с «критикой режима», а с милой повестью «Село Степанчиково и его обитатели», наполненной солнцем и чисто летними приключениями: встречами возле пруда у сломанной скамейки, объяснениями в саду, чаем на веранде…
Джеймс Тиссо. Осенний сон
Удивительно было узнать, что Федор Михайлович Достоевский подвергся резкой критике за «Село Степанчиково и его обитателей» — именно за «традиционность», поскольку продолжил традиции русской литературы, выработанные к тому времени, прежде всего, Николаем Васильевичем Гоголем. А вот от кого в первую очередь… стало любопытно. И здесь меня ждал ряд сюрпризов.
Итак, человек пытается «вписать в цивилизацию» после десятилетнего хождения по мукам — тюремное заключение, суд, расстрел, лишение социального статуса, каторга, солдатчина, ссылка… Что, казалось бы к этому могли добавить собратья по перу, вдобавок, «писатели-демократы», «писатели-революционеры» и даже «писатели-социалисты»? Ведь должна же была у них возникнуть хоть толика сочувствия к автору «Белых ночей», исчезнувшему столь неожиданно, выкинутому из жизни столь бесчеловечно?..
При первом облегчении своего положения, Федор Михайлович начинает писать. И две вещи, с которыми он собирается вернуться к литературной деятельности, на тот момент не имеют себе равных: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели».
Естественно, Достоевский в тот момент очень нуждается в деньгах, да и имеет вещи, за которые совершенно справедливо рассчитывает получить деньги. Но тут он сталкивается с тем, что «бывшего каторжанина» не слишком спешат «вписывать в общество», прежде всего, «борцы с режимом», то есть те, кто откровенно кормится на его критике.
Свою версию о происхождении «Села Степанчикова» выдвинула после смерти писателя А. Г. Достоевская. В 1888 г. она сообщила К. С. Станиславскому, что, приступая к созданию «Села Степанчикова», муж ее первоначально предполагал писать не повесть, а пьесу, «но отказался от этого намерения потому, что хлопоты по проведению пьесы на сцену трудны, а Федор Михайлович нуждался в деньгах».
На «Село Степанчиково» Достоевский возлагал большие надежды. В случае успеха повести (а он верил в успех) писатель рассчитывал упрочить с ее помощью свое литературное положение (требовать увеличения гонорара, издать собрание своих сочинений и т. д.). 9 мая 1859 г. он писал брату: «Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение Не знаю, оценит ли Катков, но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени».
Тут начинаются очередные мытарства. Из «Русского вестника» рукопись лучшего на тот момент художественного произведения возвращают. Получив назад рукопись «Села Степанчикова», привезенную в Тверь братом Михаилом, Федор Михайлович еще раз пересматривает и правит ее. В связи с отказом «Русского вестника» возникла мысль предложить повесть в «Современник», тем более что Некрасов еще раньше, в сентябре 1858 г. и апреле 1859 г., предлагал Достоевскому сотрудничество. 15 сентября старший брат писателя отнес Некрасову рукопись «Села Степанчикова», а 6 октября получил письмо от редактора «Современника» с такими гонорарными условиями, которые, по существу, означали отказ (за весь роман 1000 рублей с тем, чтобы печатать в будущем, 1860 г.).
Достоевский не оставлял надежды напечататься в «Современнике», рассчитывая на возможность компромисса с Некрасовым. Но Некрасов здесь показывает себя… с неожиданной стороны. Кто бы мог предположить, что этот «певец народный» проявит столько черствости, зависти к чужому литературному успеху, вплоть до попытки нагреть руки на чужом человеческом несчастье?
Некрасов не учитывает, что для Достоевских — вовсе не принципиально его «одобрение», им нужны деньги. Брат Михаил после письма Федора Михайловича не впадает в гордыню, а идет к издателю «Русского вестника», а параллельно начал переговоры с редактором «Отечественных записок» А. А. Краевским. 21 октября эти переговоры закончились успешно. Краевский взял «Село Степанчиково» за 120 рублей с листа.
Со школы нас приучали надеяться на таких, как Некрасов, «заступников народных». Помните?..
Только не сжата полоска одна… Грустные думы наводит она!
Практичный Михаил Михайлович не понадеялся даже на порядочность Некрасова. Он повел переговоры за брата с двумя издателями одновременно, умело подогревая их интерес. Но все же предложить только что вернувшемуся Достоевскому мизерную оплату с перспективой увидеть повесть напечатанной в лучшем случае… через год, — надо быть кем-то вроде тех, о ком литературным барышням принято восклицать: «Вы звери, господа!»
Хотя расчет на то, что «бывшего каторжника» никто не станет печатать, поэтому можно скупать его вещи по дешевке и класть про запас с непременными сетованиями на «ужосы царского режима», — многое объяснят из области «любви к народу». Сразу вспоминается вопрос Ирины Анатольевны к таким «любителям»: «А вы какой народ больше любите? Зажаренный под сливочным маслицем с картошечкой, маслятами и подосиновиками? Или запеченный — под соусом бешамель?..»
После вебинара о паразитирующем философе из села Степанчиково, заинтересовалась продолжением возникшего конфликта. Уж из своего жизненного опыта не могла допустить, будто «демократы» могли простить Достоевскому такую «прыть».
После остроумных пояснений Ирины Анатольевны мне стало совершенно очевидна еще одна причина такого поведения Некрасова: в сельском Фоме-философе, решившему обучать крестьян французскому и астрономии, все эти демократы увидели отнюдь не «критику всего общества», а бесподобный сатирический шарж на самих себя, свои «идеи» и свой образ жизни «в ожидании революции».
Так и тянет попользоваться широтой их души, искренностью и доверчивостью, отзывчивостью и трогательной… беззащитностью. Словом, всем тем, что и нынче принято причислять к обширным залежам «человеческой глупости».
Иногда, право слово, зло берет, когда эти глупые люди, страдая и мучаясь от совершенно искусственных ситуаций, вновь идут в ловко расставленную ловушку… только потому, что, видите ли, следуют этим вредным для них качествам. Но, признаться, весьма полезным для тех, кто стремится пристроиться им на шею.
Как вы думаете, за что можно раскритиковать повесть Достоевского? Ну, один аргумент был выдан сразу же — повесть является «традиционной». Особенно за эту «традиционность» клеймили «Дядюшкин сон».
Это до сих пор ставится чуть ли не в вину человеку, развивавшему Великий и Могучий напрямую в пушкинской традиции, — и современными «достоевский-ведами» или «достоевский-едами» (как их именует И.А.). Приводятся даже такого рода оправдания.
Позднее, в «Дневнике писателя» Достоевский вспоминал о семипалатинском периоде своей жизни: «Помню, что выйдя в 1854 году, в Сибири, из острога, я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу» (Дневник писателя. 1877 г. Ноябрь. Гл. I. § 2). Об этом же говорят и его письма 1850-х годов.
Мол, читать Достоевскому было нечего, кроме традиционного, вот и писал «как все». Но здесь следует разобраться с теми образцами, которым не просто следовал, а полностью переработал и во многом превзошел Федор Михайлович. Конечно, это, прежде всего, Николай Васильевич Гоголь.
Многие бы желали стать столь же традиционными, как Достоевский, следуя намеченными традициям, дошедшим и до ссыльной глубинки. Однако ж не у всех имеется достаточно таланта и дарования. Но если человек, прошедший такие жизненные передряги, мог написать не «критику режиму», а почти «беззаботную» повесть о селе Степанчиково и собирался написать «смешной роман», так все же не следовало отравлять его существование придирками и желчью.
А после «традиционности» в Достоевском, вырвавшемся из цепких объятий поэта Некрасова, был обнаружен главный дефект литературы — очерковость. Именно по «очерковости» раньше определяли, с чем имеют дело: с литературой или графоманией.
Очерковость — сразу отделяла литературное произведение от путевых дневников и дневников обычных, мемуаров и записей расходов и приходов. Как нынче не всякая запись в блоге или еженедельная колонка могут стать «культурным явлением», а уж тем более — произведением искусства.
Здесь, конечно, критики Достоевского противоречили сами себе. Ведь русская литературная традиция отнюдь не предусматривает унылого бытописательства. Да и мы-то уже видим, к чему в дальнейшем привели все общество «демократические традиции», навязываемые такими знатоками, как ближайшие соратники Некрасова. По крайней мере, до сих пор отвратительно вспоминать «роман» его ближайшего сподвижника про четыре сна Веры Павловны.
Джеймс Тиссо. На веранде
Странно, что при таком размахе «бытописательства» с подробным перечислением всей чепухи, скопившейся в голове Веры Павловны, завершившемся детальным описанием коммерческого успеха ее частного пошивочного ателье, в окружении Некрасова с таким негодованием был воспринят всего-навсего один «дядюшкин сон». Может быть потому, что в конце концов выяснилось, что этот всеобщий «дядюшка» — вовсе никакой не «дядюшка»? Может, потому что в повести было слишком явно показано, что все самозваные племянники и «дальние родственники» — такие же «демократы», грезящие о временах сословного неравенства?..
Еще не имея в виду, как в дальнейшем развернется талант писателя, можно задуматься, в чем выразилось тогда это «бытописательство» Достоевского? Были показаны живые люди. Однако окружение Некрасова клеймило писателя, что были выведены какие-то «типы», шаржи, «ходульные образы».
Напротив, герои этих двух произведений — люди живые, прежде всего, тем, что всякие из них имеет свой интерес, всякий желает достойным и удобным образом устроить свою жизнь, уклоняясь от предлагаемой нашими «демократами» — «борьбы».
Хорошо лежать на печи, клеймить «проклятый режим», почитывая периодику, подогревая чужое недовольство, с кровожадным сладострастием ожидать грядущего взрыва — революции.
Но вот в литературу приходят герои Достоевского, а… предложить нашим демократам нечего. В селе Степанчиково они выведены в образе сельского философа-садиста, а в «абсолютно реалистичном» дядюшкином сне — отразилось отношение «обычных людей» к грезам наяву.
Вместо желания устроить революцию все провинциальное культурное общество по Достоевскому обуяно практическими мечтами об устройстве личной жизни. И если для этого необходимо год-полгода пресмыкательства перед выжившим из ума старичком с титулом и состоянием, так и кому ж сдались «высокие принципы»?
Но ведь и сама проблема «бытописательства» — не чужда сегодняшним проблемам литературы. Мы только что исследовали «физиологический натурализм» или «бытовой очеркизм» (как уж будет кому угодно) от мамзель Пищиковой и ее покровителей.
Поэтому стоит разобраться с самим термином «бытописательство».
Бытописание `Малый академический словарь` — бытописание -я, ср.
1. устар. Историческое описание, история.
Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли.Пушкин, Евгений Онегин.
2. То же, что бытописательство — поверхностность, натуралистическое бытописание, литературные штампы. «со всем этим должна вестись неустанная борьба» (В. Озеров, Тревоги мира и сердце писателя).
Словари, как известно, первое орудие труда в опытных руках любого эксперта. Поэтому предлагаю несколько углубиться. Во-первых, осенью так и тянет — обложиться словарями. Даже не для того, чтобы пополнить свой словарный запас, а хотя бы для того, чтобы узнать, что там нас ждет… завтра.
Ведь уже сегодня словарь из запасов русского языка стал не только своеобразным «бытописанием», а на редкость «культурным»… «обвинением всему обществу» — в духе досточтимой «партийности в литературе». Вот уже и министр культуры оказался не чужд «работе со словарями», пожелал «поучаствовать».
Вообще… как видим, в некоторые периоды существования нашего общества — боролись не с «экстремизмом», а как раз с бытописательством. Однако начали, отчего-то с Достоевского. Главным обвинителем тогда выступил Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
Для меня лично и это оказалось — более чем странным. С творчество самого Салтыкова-Щедрина я была знакома как раз по его бытописательским заметкам «Пошехонская старина».
И очень благодарна Федору Михайловичу Достоевскому, что его переживания и жизненные обстоятельства — не привели его в такому «взламыванию традиций», каким для меня явилась «История одного города».
«Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне», — писал Салтыков, полемизируя со своими реальными и воображаемыми критиками и отвечал: «Что описываемое мною похоже на ад, — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мною.
Это «пошехонская старина», и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно».
Продолжение следует…
Читать по теме:
3 комментария
Очень интересно. Про отношение к каторжанину передовых людей своего времени. Нелишне напомнить, что Михаил Евграфыч умело совмещал бичевание пороков с вице-губернаторством. Ловок!
Это у меня как раз в голове пока не совмещается, уважаемый Андрей. Но поскольку вебинары проходят в постоянном (и невольном) сопоставлении с нашей современностью, то и невольное удивление проходит под давлением привычных ассоциаций. Стоит лишь вспомнить деятельность «ярославского депутата» Бориса Немцова, которому сходит с рук и столичное подстрекательство и майданный экстремизм.
Но с Михаилом Евграфовичем, к моему глубокому сожалению, предстоит исследовать вопрос как раз по «Пошехонской старине». Я закончила эту часть статьи — его недвусмысленным «наездом» на любого, кто попытается ему возразить. И наезд здесь многоплановый, психологический, на уровне почти современных шаманских практик. А вот что на самом деле… придется рассмотреть очень серьезно, не без помощи нашего классика, сразу признаюсь.
Да, а Федор Михайлович Достоевский — у нас оказался кем-то вроде случайного «узника Болотной», поскольку ни разу не проявил и доли той беспримерной «борьбы с режимом», которой прославился Михал Евграфович. И ситуация весьма узнаваемая.
Точно, аналогии с современными пробуждателями народа очень явные.