Свидетель времени: Александр Блок. Часть IV

Александр Блок активно включился в литературную деятельность, он публиковал свои произведения в символистских журналах «Вопросы жизни», «Весы», «Перевал» и «Золотое Руно», альманахах, газетах «Слово», «Речь», «Час» и других изданиях. Блок выступал не только как поэт, но и как драматург, и литературный критик, с 1907 года вел критический отдел в журнале «Золотое Руно», неожиданно для собратьев по символизму обнаруживая интерес и близость к традициям демократической литературы.

Все более многообразными становились его контакты в литературно-театральной среде: Александр Блок посещал «Кружок молодых», объединявший литераторов, близких к «новому искусству» — В.В.Гиппиус, С.М.Городецкий, Е.П.Иванов, Л.Д.Семенов и А.А.Кондратьев. С 1905 года Блок посещал «среды» на «башне» Вячеслава Иванова, с 1906 года — «субботы» в театре Веры Комиссаржевской, где Всеволод Мейерхольд в том же году поставил его первую пьесу «Балаганчик».

Пропитавшись духом «Стихов о Прекрасной Даме», «блоковцы» всерьез считали жену поэта, Любовь Дмитриевну, объективным земным воплощением Вечной Женственности. И то, что было естественно для самого Блока и, в общем, извинительно даже с богословской точки зрения – видеть в любимом человеке отражение образа Божьего, – превратилось у его почитателей в странный культ, опасности которого они, похоже, сами не осознавали. Блок к этому времени уже чувствовал, что пора мистических озарений для него миновала. «Чувствовать Ее – лишь в ранней юности и перед смертью, – записал он как раз в 1904 г. – Теперь побольше ума» (Блок А.А. Собр. соч. в 6 тт. Т. 5. С.105). Белый и «блоковцы», напротив, навязывали ему «кружковую» мистику, для его натуры неприемлемую. Эту нездорово-мистическую атмосферу Блок иронически запечатлел в пьесе «Балаганчик», написанной в 1906 г.

Тем временем отношения между всеми тремя запутались настолько, что надо было немедленно что-то делать, хотя бы объясниться с безучастно наблюдавшим за происходящим и ни во что не вмешивающимся Блоком. Объяснение состоялось, Белый и Люба решили ехать в Италию.

Он не сделал ни единого шага, чтобы воспрепятствовать этой затее. Белый бросился в Москву за деньгами. У Любы вдруг резко переменилось настроение. Она металась по дому и говорила, что любит обоих, что не знает, что делать, как поступить. Она страдала от безысходности три дня. Затем Белому полетело письмо, в котором Люба писала, что между ними все кончено, она остается с Блоком. Но все же это был еще не конец.

Окончательный разрыв произошел несколько позже, после того как Белый сообщил Мережковским, что она все же готова уйти к нему от Блока. Зинаида Гиппиус и ее сестра, художница Тата, деятельно вмешались в чужую семейную драму и начали активно устраивать судьбу Белого. Любе все это показалось оскорбительным и чрезмерным. Она возмутилась и объявила Белому, что их любовь была всего лишь вздором. Белый хотел покончить с собой, метался, но в конце концов уехал в Москву, а затем за границу. Однако семейный круг распался, начались многочисленные Любины увлечения, а он, оставшись один, все чаще и чаще возвращался в воспоминаниях к своей первой, юношеской любви, ничем не замутненному первому серьезному чувству…

«Балаганчик» был поставлен В.Э. Мейерхольдом на сцене театра В.Ф. Комиссаржевской в декабре 1906 г. и шел с большим успехом. Между тем драматический любовный треугольник пьесы: Пьеро – Коломбина – Арлекин, – отражает треугольник, реально образовавшийся в жизни: Блок – Любовь Дмитриевна – Андрей Белый. Мистическое преклонение перед Вечной Женственностью приняло совершенно земной, банальный оборот: Белый влюбился в жену друга, и в какой-то момент она готова была ответить взаимностью. Запутанные отношения дружбы-вражды продолжались до 1907 г., дело чуть не кончилось дуэлью, на три года контакты с Белым вообще прекратились, потом возобновились уже в более спокойной тональности, однако не случайно заметил Блок в записной книжке: «Слишком во многом нас жизнь разделила» (Блок А. Собр. соч. в 6 тт. Т.5 С. 185). Это увлечение Белого и связанная с ним путаница в отношениях не разрушили семьи Блока, но надломили его душевно. Зримым печальным результатом стало пристрастие к алкоголю.

…А пока на дворе стоял 1907 год и Люба разбиралась с Белым, всепрощающий и всепонимающий Блок страстно влюбился в актрису театра Мейерхольда Наталию Волохову.

Она была очень эффектна.

Сухощавая, черноволосая, неулыбчивая и большеглазая, Волохова моментально превратилась в Снежную Деву, героиню двух блистательных циклов — «Снежная маска» и «Фаина». Их отношения, совершенно не скрываемые от Любы, длились без малого два года, создали замечательную атмосферу для творчества… но в результате доставили мало счастья обоим любовникам. Потому что какое может быть счастье с человеком, у которого «в книгах — сказки, / а в жизни — только проза есть»?

…Бог ты мой, как давно все это было! Он читал в театре Комиссаржевской «Короля на площади». Чтение приняли хорошо, Вера Федоровна улыбалась, его окружили молодые оживленные актрисы. Среди них была стройная, смуглая, черноволосая Волохова. Всю осень он ходил в театр на Офицерской – когда «Короля» запретила цензура, Мейерхольд начал репетировать «Балаганчик». В «Балаганчике» играла Наташа. Сейчас для него это было главное. То, что казалось обычным увлечением, оказалось страстным влечением. 30 декабря давали премьеру. Успех решили отпраздновать в дружеском кругу. Устроили «бумажный бал», дамы были в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках.

Все пили, пели, танцевали и объяснялись друг другу в любви. На Новый, 1907 год он прислал ей коробку роз и стихи: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». За десять дней, с 3 по 13 января, он написал цикл из 30 стихотворений – «Снежную маску». Всю зиму, как юные влюбленные, они то бродили, не замечая времени, по заснеженному Петербургу, то гнали сквозь беспросветную ночь и метель на лихаче. Он открывал ей заново «Петра творенье» – город воды и камня, соборов и площадей, ажурных мостов и каменных истуканов, город демонов и сумасшедших, самоубийц и химер. Все было зыбко, призрачно и похоже на сон и обман: и эта пришитая к черному небосводу луна, и эти холодные мерцающие звезды, и этот исчезающий во тьме свет газовых фонарей. И предчувствие гибели и обреченности граничило со всепоглощающей страстью и неотвратимостью разлуки…

В апреле «Снежная маска» вышла в свет, он подарил ей изящно изданный томик. Она прочитала: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».

Волохова была драматической актрисой. Неприступная, холодная, строгая. Она

…таила странный холод
Под одичалой красотой…

Ее черты — «высокая красавица» в «упругих черных шелках» с «сияющими глазами» — определили облик «стихийных» героинь в лирике этого периода, в «Сказке о той, которая не поймет ее» в 1907 году, в пьесах «Незнакомка» и «Король на площади» в 1906 году, в «Песне Судьбы» в 1908 году. Вышли сборники стихов «Нечаянная радость» в 1907 году и «Земля в снегу» в 1908 году, сборник пьес «Лирические драмы» в 1908 году.

«Незнакомка» – это мистическое стихотворение, к сожалению, оно более автобиографично, чем хотелось бы думать почитателям творчества Блока:

… И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен,
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен…
…В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Нельзя не отметить, что Блок осознавал ненормальность всего жизненного строя этого сообщества людей с размытыми нравственными принципами – в этом сказывалось его «здоровое начало». Люди, близко знавшие его, подчеркивают в его образе черты, мало вяжущиеся с расхожим представлением о «слепом ясновидце», ассоциировавшимся с известным портретом работы К.А. Сомова (который, кстати, не нравился ни самому Блоку, ни его родным).

Роман длился два года и был для него мучительным и нерадостным. Он всегда придавал своим возлюбленным запредельные мистические черты, а они всегда оставались женщинами из плоти и крови и были от мира сего. 1 марта 1908 года Наташа укатила в Москву. На следующий день он напился до бесчувствия, а когда пришел в себя, бросился за нею. Нервы у обоих были натянуты, объяснение в гостиничном номере привело не к примирению, а окончательному разрыву.

Поэтически это увлечение отразилось в драме «Незнакомка» и в книге стихотворений «Снежная маска» (1907). Созвучное название носила и четвертая книга – «Земля в снегу» (1908).

Наталия Волохова

Вьюга пела,
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.
Ты меня настигла.

Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь».

 

И указала на дальние города линии,
На поля снеговые и синие,
На бесцельный холод.

И снежных вихрей поднятый молот
Бросил нас в бездну, где искры неслись,
Где снежинки пугливо вились.
Какие-то искры,
Каких-то снежинок неверный полет…
Как быстро – так быстро
Ты надо мной
Опрокинула свод
Голубой…

 

Метель взвилась,
Звезда сорвалась,
За ней – другая…
И звезда за звездой
Понеслась,
Открывая
Вихрям звездным
Новые бездны.

 

В небе вспыхнули темные очи
Так ясно!
И я позабыл приметы
Страны прекрасной –
В блеске твоем, комета!
В леске твоем, среброснежная ночь! <…>

В «Снежной маске» чувствуется возросшее до виртуозности мастерство поэта: тревожные, причудливые, изломанные ритмы звучат легко и музыкально. В этот период читательская аудитория уже выдвигала Блока на первое место современного русского Парнаса.

Снежная маска растаяла, все кончилось, прошло, как наваждение, остались только стихи: «Я помню длительные муки…» В дневнике он записал: «НЕ БЫЛО ЛЮБВИ, была влюбленность». Влюбленность кончилась, все остальное сгорело, он вернулся к разбитому семейному очагу – к Любе…

Между тем Люба, расставшись с Андреем Белым, раз и навсегда отказывается от роли мужниного «придатка» и решает устраивать личную жизнь по своему усмотрению. «Я же верна моей настоящей любви! — сказала она как-то Блоку. — Курс взят определенный, так что дрейф в сторону не имеет значения, правда, милый»? Милый согласился, и Люба начала дрейфовать — сладко и неудержимо.

В 1907 г. умер отец Любови Дмитриевны – Д.И. Менделеев. Он оставил ей небольшое наследство, и она, решив продолжить начинание юности, стала брать уроки актерского мастерства. В 1908 г. ей представилась возможность попробовать себя на сцене: между В.Ф. Комиссаржевской и В.Э. Мейерхольдом произошел разрыв, режиссер ушел из театра с частью актерской труппы, намереваясь организовать собственный театр. В новый состав труппы попала и Л.Д. Блок (на сцене она выступала под псевдонимом Басаргина). В феврале 1908 г. труппа Мейерхольда уехала на гастроли в провинцию.

Она снова увлеклась театром и играла у Мейерхольда вместе с «подругой» Волоховой. Гастролируя с театром по России, Люба пространно писала мужу о каждом новом романе, который заводила «скуки ради», вместе с тем уверяя: «Люблю тебя одного в целом мире».

Люба вернулась измученной и… беременной. Блок принял ее радостно и сказал: «Пусть будет ребенок. Раз у нас нет, он будет наш общий…» Но судьба не позволила: новорожденный мальчик прожил только восемь дней. Блок сам похоронил младенца и часто потом навещал могилу.

Александр Блок публиковал критические статьи, выступал с докладами в Санкт-Петербургском религиозно-философском обществе «Россия и интеллигенция» в 1908 году, «Стихия и культура» в 1909 году. Проблема «народа и интеллигенции», ключевая для творчества этого периода, определяла звучание всех тем, развиваемых в его статьях и стихах: кризис индивидуализма, место художника в современном мире. Его стихи о России, в частности цикл «На поле Куликовом» в 1908 году, соединяли образы Родины и любимой женщины, сообщая патриотическим мотивам особую интимную интонацию.

Полемика вокруг статей о России и интеллигенции, в целом отрицательная их оценка в критике и публицистике, все большее осознание самим Блоком, что прямое обращение к широкой демократической аудитории не состоялось, привело его в 1909 году к постепенному разочарованию в результатах публицистической деятельности. Периодом «переоценки ценностей» стало для Александра Блока путешествие в Италию весной и летом 1909 года. На фоне политической реакции в России и атмосферы самодовольного европейского мещанства единственной спасительной ценностью становилось высокое классическое искусство, которое, как он вспоминал впоследствии, «обожгло» его в итальянской поездке. Этот комплекс настроений нашел свое отражение не только в цикле «Итальянские стихи» в 1909 году и неоконченной книге прозаических очерков «Молнии искусства», но и в докладе «О современном состоянии русского символизма» в апреле 1910 года. Подводя черту под историей развития символизма как строго очерченной школы, Блок констатировал окончание и исчерпанность огромного этапа собственного творческого и жизненного пути и необходимость «духовной диеты», «мужественного ученичества» и «самоуглубления».

Строен твой стан, как церковные свечи.
Взор твой — мечами пронзающий взор.
Дева, не жду ослепительной встречи —
Дай, как монаху, взойти на костер!

Счастья не требую. Ласки не надо.
Лаской ли грубой тебя оскорблю?
Лишь, как художник, смотрю за ограду,
Где ты срываешь цветы, — и люблю!

Мимо, всё мимо — ты ветром гонима —
Солнцем палима — Мария! Позволь
Взору — прозреть над тобой херувима,
Сердцу — изведать сладчайшую боль!

Тихо я в темные кудри вплетаю
Тайных стихов драгоценный алмаз.
Жадно влюбленное сердце бросаю
В темный источник сияющих глаз.

Получение наследства после смерти отца в конце 1909 года надолго освободило Александра Александровича от забот о литературном заработке и сделало возможным сосредоточение на немногих крупных художественных замыслах. Отстранившись от активной публицистической деятельности и от участия в жизни литературно-театральной богемы.

…На следующий день после похорон ребенка Любы, поздним вечером, два опустошенных и одиноких человека уехали в международном экспрессе по маршруту Петербург — Вена — Венеция.

Творческим итогом поездки стали «Итальянские стихи» – классически совершенные по форме и удивительно глубокие по проникновению в чужую культуру.

А.А. Блок. 1907 год

Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И огорает позолота
В стенах прохладных базилик.

<…>

Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.
Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.
Далеко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.
А виноградные пустыни,
Дома и люди – все гроба.
Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба <…>

Стихотворение, действительно, дает ощутить музыку латинского стиха с его звонкими аллитерациями. У Блока проникновение в чужую культуру не наносит ущерба культуре собственной. Европейскую культуру Блок воспринял двойственно. С одной стороны, его вдохновляло и восхищало ее великое прошлое, с другой – он ясно видел наметившийся «закат Европы».

Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!

<…>

Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!

Поездка помогла Блоку и Любови Дмитриевне выйти из душевного кризиса. После всех восторгов, драм и разрывов жизнь вошла в спокойное русло. Любовь Дмитриевна продолжала выступать на сцене, порой уезжала на гастроли, но их браку это уже не угрожало.

Летом 1911 г. он вновь путешествует по Европе: посещает Францию, Германию, Голландию. Впечатления от поездки вдохновили Блока на драму «Роза и крест» (1912–1913 г.), первоначально задумывавшуюся как положенный на музыку А.К. Глазунова балетный сценарий из жизни средневековых провансальских трубадуров. Но вместо балетного сценария получилась драма. Уже само название свидетельствует об интересе к мистическому учению розенкрейцеров, для которых роза и крест были главными символами жертвенности и страдания. В драме нашел отражение и знакомый уже по «Балаганчику» любовный треугольник. Но особенно замечательны ее разнообразные музыкальные ритмы, в которых постепенно вызревает и реализуется основной по смыслу музыкальный мотив драмы – песня Гаэтана, проникнутая трагическими предчувствиями:

Анатолий Шумкин — «Александр Блок»

<…>

Сдайся мечте невозможной,
Сбудется, что суждено.
Сердцу закон непреложный –
Радость-Страданье одно!
Путь твой грядущий – скитанье,
Шумный поет океан.
Радость, о Радость-Страданье, –
Боль неизведанных ран!
Всюду беда и утраты,
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди!
Ревет ураган,
Поет океан,
Кружится снег,
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег!

Пятый сборник стихов Блока «Ночные часы» вышел в 1911 г. Угасание революции воспринималось им, подобно многим представителям демократической интеллигенции, как торжество зла.

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Это стихотворение написано в 1912 г. Впоследствии говорили, что годы, предшествовавшие Первой мировой войне, были для России лучшими за все столетие… Причины мрачного настроения Блока были в нем самом. В 1910-е гг. Блок пишет меньше, хотя практически все, что выходит из-под его пера, – совершенно.

После долгого путешествия по Италии еще два года между Любой и Сашурой все было спокойно. Позже сама Люба назвала года с 1909 по 1911-й — «Без жизни», а с 1912 по 1916-й — «В рабстве у страсти». Под страстью подразумевался тот же театр и все к нему прилагающееся: беспрестанные гастроли, толпы разномастных актеров, ночные гулянья, кино, славный поэтический кабачок «Бродячая собака», про который молоденькая Ахматова писала: «Все мы бражники здесь, блудницы…»

К 1913 году Люба целиком ушла в личную жизнь и бывала дома все реже и реже. Блок смиренно пишет ей в Житомир: «Приехала бы, весна, я бы тебя покатал и сладкого тебе купил. Ты даже почти не пишешь…» Только теперь он начал понимать, как хорошо жена усвоила его собственный взгляд на свободу! И, надо сказать, от этого ему ничуть не становилось легче…

…Но тут Блок снова влюбился. Выглядело так, будто они с Любой соревновались в кипении страстей, но в этот раз Сашура действительно потерял голову. У Любови Дельмас, оперной актрисы, игравшей Кармен в театре Музыкальной драмы, были медно-рыжие волосы, сияющие глаза, полные белые руки и «буря цыганских страстей» в голосе. Блок полюбил ее в роли Кармен, посвятил ей самый ликующий и восторженный цикл стихов «Кармен».

Поэт способен предвидеть то, что его ждет, может напророчить себе встречу с женщиной. Так случилось с Александром Блоком. Еще в ранних его стихах возникал образ цыганки. Он словно ждал момента, когда плясунья кочевая, «как отзвук забытого гимна», вспыхнет перед ним звездой в ночи и войдет в его судьбу. Предчувствие не обмануло. Она пришла, явилась в образе Карменситы, влекущая, как колдунья, с жарким взглядом, полоснувшим насмешкой, с песней нежных мраморных плеч — до ужаса знакомая, далекая и близкая. Пришла из вихря музыки и света, «всех ярче, верней и прекрасней», веселая, в золоте кудрей, с чарующим голосом. Все началось с голоса. Блок услышал ее меццо-сопрано — она пела на сцене Музыкальной драмы, пользуясь особым успехом в роли Кармен.

Ах, как она была хороша, эта медноволосая, крепко сбитая, русская Кармен! Как божественно она пела! Как держалась на сцене! Она околдовала его, и он влюбился в оперную диву, позабыв все на свете. В новый только что открывшийся Театр музыкальной драмы он приходил только на «Кармен», только на Андрееву-Дельмас.

Андреевой она была по мужу, потом взяла сценический псевдоним Дельмас. Она пела в «Аиде», «Каменном госте», «Пиковой даме», но его влекла только Кармен. Он написал ей анонимное письмо, в котором признался в любви. Он недоумевал: откуда эта робость, эта неуверенность в себе? Он, 35-летний поэт, вел себя как вчерашний гимназист, покупал ее карточки, бродил мимо ее дома и все никак не решался познакомиться с нею.

Его взялись представить Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал из театра. Однако на следующий день послал ей розы, затем через швейцара передал первые посвященные ей стихи. Когда «Кармен» шла в сезоне последний раз, оставил для нее номер своего телефона и просьбу позвонить. Она позвонила во втором часу ночи…

Это случилось осенью 1913 года. А в начале следующего года произошла их встреча. Ему шел тридцать четвертый год, столько же было и ей. До этого Блок написал Любови Александровне Дельмас несколько писем. Это были удивительные по искренности любовные послания. Поэт говорил о том, что не влюбиться в нее невозможно, хотя он не мальчик, знает эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе, ибо «много любил и много влюблялся». Но любовь пришла не спрашиваясь, помимо его воли, в нем растут забытые чувства, идет какое-то помолодение души. И еще признавался, что, как гимназист, покупает ее карточки, стоит дураком под ее окном, смотря вверх, ловит издали ее взгляд, но боится быть представленным, так как не сумеет сказать ничего, что могло бы быть интересным для нее. И мечтает лишь поцеловать руку, которая бросила ему цветок, который он, как Хозе, поймал. В эти дни он написал и отослал Карменсите первые посвященные ей стихи. За окном падал вялый мартовский снег, а в душе поэта бушевала буря. Поэт понял, что цветок, брошенный ею, заколдован, и теперь он всецело в ее власти. В последних числах марта они встретились. Был дивный вечер, звонкий смех, розы на груди, пьянящий запах духов.

В ту ночь, после свидания, Блок написал два стихотворения, обещая в одном из них:

Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов…

Так случилось, что оба они жили на Офицерской — почти на краю города. Его дом, где Блок поселился два года назад, стоял в самом конце улицы, упиравшейся в этом месте в мелководную Пряжку — речушку с грязными, размытыми берегами. Ее дом, угловой, находился чуть ближе. Она занимала квартиру в последнем, четвертом этаже, «там, под высокой крышей», было ее «окно, горящее не от одной зари».

После знакомства Блок и Дельмас виделись чуть ли не ежедневно. Они пешком возвращались из театра на Офицерскую. Или белыми ночами бродили по закоулкам старой окраины, по Заводской, Перевозной, Мясной… Вслушивались в гудки судостроительного завода, расположенного поблизости, ловили запахи моря, долетавшие сюда с ветром. И шли к Неве по набережной Пряжки, через мост, который он назвал «Мостом вздохов», — пояснив, что есть такой же, похожий, в Венеции. Ужинали в ресторанах, пили кофе на вокзале, ездили на Елагин остров, гуляли в парке, ходили в кино, катались с американских гор. И снова «улицы, и темная Нева, и Ваши духи, и Вы, и ВЫ, и ВЫ!».

Во время этих прогулок Любовь Александровна рассказывала о себе. Дельмас — это был сценический псевдоним, по фамилии матери. Она же была урожденная Тишинская. Ее отец, Александр Амфианович, был видным общественным деятелем в их родном Чернигове и скончался, едва она окончила гимназию. Ее любовь к музыке родилась еще в семье, главным образом благодаря матери, от которой Люба получила первые уроки пения и игры на фортепьяно. Она же привила вкус, серьезное отношение к вокалу. Впрочем, у них у всех в семье были хорошие голоса. А про Любу кругом только и твердили, что грешно с такими данными не учиться. По правде говоря, она и сама мечтала о театре. И вот поступила в Петербургскую консерваторию. Блестяще прошла конкурс. Еще во время учебы спела партию Ольги в «Евгении Онегине». После окончания консерватории пела в Киевской опере, в петербургском Народном доме, вместе с самим Шаляпиным участвовала в заграничном турне и исполняла партию Марины Мнишек в «Борисе Годунове». Это была огромная школа — выступать с таким корифеем. Потом пела в «Риголетто», «Пиковой даме», «Аиде», «Снегурочке», «Парсифале», «Царской невесте» и, наконец, в «Кармен» — это, пожалуй, была лучшая ее партия. Ее пригласили в Музыкальную драму – молодой театр, ищущий новых путей в искусстве. Она согласилась и пришла на второй сезон его работы.

Сближение их шло быстро и по нарастающей. Блок писал ей, что «это страшно серьезно», что в ней есть и старинная женственность, и глубина верности, и возможность счастья, но главное все же — что-то такое простое, чего нельзя объяснить. В этом и есть ее сила. Преисполненная радостью бытия, она нужна была поэту, хотя, казалось, они жили в разных измерениях и по-разному воспринимали мир. Но оба были художниками — и это еще более их сближало, рождая некое глубинное родство, из чего Блок надеялся извлечь «что-то новое для искусства». Те, кому доводилось их видеть в ту пору вместе, в фойе ли театра, на концерте или на улице, с удивлением отмечали, как они поразительно подходили, и гармонично дополняли друг друга. Особенно это было видно, когда Блок и Дельмас выступали вдвоем со сцены. Так было, например, на литературном вечере, состоявшемся в годовщину их знакомства — Блок читал свои стихи, она пела романсы на его слова в зале Тенишевского училища, где они присутствовали на первом представлении «Балаганчика» и «Незнакомки». Она тогда была особенно ослепительна в своем лиловом открытом вечернем платье. «Как сияли ее мраморные плечи! — вспоминала современница. — Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука». Казалось, вот оно, его счастье, которое нашел однажды в Таврическом саду, где они вместе выискивали на ветках сирени «счастливые» пятиконечные звездочки цветков.

В марте 1914-го стихи, обращенные к Дельмас, сложились в цикл «Кармен». Но написаны они были до той сумасшедшей ночи – роман был придуман и сначала пережит им в стихах. Два месяца они почти не расставались, он сходил от нее с ума – от ее плеч, губ, колен. Стояли белые ночи, они ездили в театр, в ночные рестораны, увлеклись входившим тогда в моду кинематографом. Но вскоре им овладели беспокойство, тревога, тоска.

Он искренне мечтал о счастье, самом обычном человеческом счастье, но у него, как всегда, ничего не получалось. В одном из писем к Л.А. он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота, она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но – всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом спутанных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…

История их любви осталась запечатлена в его письмах и многих стихах: ей были посвящены циклы и книги «Кармен», «Арфа и скрипка», «Седое утро», многочисленные записи в дневниках и записных книжках. Поэт подарил ей поэму «Соловьиный сад», которую завершил осенью 1915 года, с надписью: «Той, что поет в Соловьином саду». Но еще раньше, на излете тревожного четырнадцатого года, он опубликовал стихотворный цикл «Кармен». Так эпизод биографии поэта стал фактом искусства. К сожалению, свои письма к поэту (он вернул их ей) Любовь Александровна сожгла незадолго до своей смерти в апреле 1969 года. Но литературоведы успели побывать у нее, ознакомились с архивом, письмами, фотографиями, записали воспоминания. В своей известной книге о Блоке В. Орлов писал, что по сохранившимся ее снимкам довольно трудно догадаться о бушевавшей в ней когда-то «буре цыганских страстей». Но и в самой Любови Андреевой-Дельмас (она вышла замуж за известного певца), к тому времени уже далеко не молодой, грузной женщине, от блоковской Кармен остались разве что медно-рыжие волосы.

Была ли она вообще красива? Скорее, привлекательна. Блок имел свое представление о женской красоте. «Все его женщины, — отмечал В. Орлов, — были некрасивы, но прекрасны, — вернее сказать, такими он сотворил их — и заставил нас поверить в его творение». В сущности, теперь и не имеет значения, какой была возлюбленная Блока в жизни, — ее дивный образ живет отныне, созданный воображением поэта. Он писал о любви самозабвенно, возвышенно, никогда не описывал страсть с такой одухотворенностью и восторженностью. Однако сквозь жизнеутверждающие звуки его строф зазвучали тревожные ноты, отражая жизненные перипетии их романа. Над «страстной бездной» стали витать «обрывки мыслей о будущем».

Наступил июнь. Блок должен был ехать в Шахматово, а Любовь Александровна — к себе на родину в Чернигов. Он подарил ей на прощанье свое фото, она оставила адрес и просила писать. В конце июня от него пришло письмо, хотя она думала, что он забыл ее. Блок, действительно, думал о расставании. «Никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга», — пришел он к печальному заключению. Они резко расходились во взглядах на искусство. Для него оно было там, где ущерб, потеря, страдание и холод. Художник не может быть счастлив. Ей, жизнерадостной по мироощущению, эта мысль была противопоказана. Она не желала соглашаться. Но «таков седой опыт художников всех времен», — настаивал Блок, считая себя звеном длинной цепи этих отверженных.

Он по-своему переживал коллизию борьбы любви и долга, под которым разумел служение поэзии. Блок писал: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю».

Он пытался найти в себе силы для мучительной разлуки. И нашел их. В их отношениях наступил период отлива, хотя иногда случались приливы. Они иногда созванивались и виделись. Эти знаки внимания будили в нем воспоминания о прошлом. Однажды он достал забытый «ящик, где похоронена Л.А. Дельмас», и начал его разбирать. В нем оказались какая-то груда лепестков, сухие цветы, розы, ветки вербы, ячменные колосья, резеда; какие-то листья шелестели под руками. «Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья («счастья», да) с этой женщиной». Пальцы перебирали шпильки, ленты, цветы и слова на бумажных клочках, что сохранились и не были им сожжены при получении.

«Бедная, она была со мной счастлива…»

…Блок вышел на улицу, дошел до ее дома, остановился, посмотрел туда, где под самой крышей горело ее окно. В тот же миг свет погас, а он стоял и думал о том, что у художника своя особая судьба, своя дорога.

…пора приниматься за дело,
За старинное дело свое. —
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?

Так странно и трагично закончилась эта необыкновенная история любви. Поэт не может не любить. Любовь дарит ему эмоции и чувства воплощенные в рифмах. Хотя, в действительности рифмы и являются единственной любовью поэта.

Душа! Когда устанешь верить?
Весна, весна! Она томна,
Как тайна приоткрытой двери
В кумирню золотого сна…

Едва, подругу покидая,
Ушел я в тишину и тень,
И вот опять — зовет другая,
Другая вызывает день…

Но мглой весеннею повито
Всё, что кипело здесь в груди…
Не пой, не требуй, Маргарита,
В мое ты сердце не гляди…

С Л.А. Дельмас также связана поэма «Соловьиный сад» (1914–1915гг.) – разработка широко известного в мифологии и литературе сюжета о пленении героя волшебницей и о его освобождении из плена. Из наиболее древних источников поэмы можно упомянуть рассказ об Одиссее, побывавшим в плену сначала у Цирцеи, потом у Калипсо. Блок мог также ориентироваться на либретто оперы Вагнера «Парсифаль», где героя в волшебном саду пытается обольстить волшебница Кундри.

В начале XX века была также хорошо известна поэма М. Лохвицкой «Лилит» – о роковой «властительнице мира», первой жене Адама, сведения о которой заимствованы из библейских апокрифов, а, согласно халдейскому преданию, – богине любви и смерти, которая завлекает путников в свои «сады тенистые», где они обречены на вечный плен. Миф о Лилит всплывал также в отдельных стихотворениях Сологуба, Гумилева – с разной трактовкой. Возможно, Блок имел в виду и эти параллели. Но у него хозяйка сада обрисована смутно, нельзя даже сказать, что она хочет погубить героя, – возможно, она желает ему добра, отчего и отпускает его, но герой сам предпочитает скудную прозу жизни чарующему «соловьиному саду».

Прощание с «соловьиным садом» для Блока знаменовало прощание с собственной творческой манерой. В совершенстве владея формой, будучи признан одним из корифеев русской поэзии, Блок переживал глубокий кризис – не столько творческий, сколько личностный. 25 марта 1916 г. Блок сделал пометку в своей записной книжке: «На днях подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком хорошо умею это делать. Надо еще измениться (или – чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать матерьял» (Собр. соч. Т. 5. С. 203). В это время он работал над поэмой «Возмездие» (она так и не была закончена). Замысел ее возник еще в 1909–1910 гг. В ноябре 1909 г. Блок получил известие о смертельной болезни отца, А.Л. Блока, и выехал к нему в Варшаву, но в живых его уже не застал. Размышления о судьбе своей семьи в поэме сплетаются с раздумьями о России.

Объяснение «возмездия» в предисловии к поэме довольно туманно, однако в контексте всего творчества Блока оно ощущается как покаяние и потребность в изменении всего строя жизни. Это настроение обусловило его восприятие новой революции. Тем не менее, для понимания отношения Блока к России показательно стихотворение «Грешить бесстыдно, непробудно…»

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И с головой от хмеля трудной
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом.
Тайком к заплеванному полу
Горячим прислониться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод.
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Стихотворение показывает глубину его готовности любить свою страну такой, какая она есть, даже в наихудшей реальности, – вот чем поэт выгодно отличается от многих современных, предшествующих и последующих демократических критиков и обличителей России, которые способны любить только сочиненный ими же самими идеальный образ ее. Стихам о России сам поэт отводил в своем творчестве центральное место.

В это время он в самом деле бросил писать стихи. Более того, с июля 1916 по март 1917 г. – без малого год – Блок служил в действующей армии табельщиком на строительстве дорог и военных укреплений под Пинском.

Февральскую революцию восторженно приняла почти вся интеллигенция, но события октября многих испугали, что совершенно естественно. Блок, напротив, испытал прилив творческой энергии и, судя по всему, новый прилив мистического возбуждения .

После Февральской революции 1917 года Блок вернулся в Петроград, где вошел в состав Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства в качестве редактора стенографических отчетов. Материалы следствия были им обобщены в книге «Последние дни императорской власти», изданной в 1921 году.

После Октябрьской революции Александр Блок недвусмысленно заявил о своей позиции, ответив на анкету «Может ли интеллигенция работать с большевиками» — «Может и обязана», напечатав в январе 1918 года в левоэсеровской газете «Знамя труда» цикл статей «Россия и интеллигенция», открывавшийся статьей «Интеллигенция и революция», а через месяц — поэму «Двенадцать» и стихотворение «Скифы».

Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни
Кругом — огни, огни, огни…

В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!

Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!

Тра-та-та!

Холодно, товарищи, холодно!…

Принципов переустройства мира на здоровых началах Блок искал в народе, в революции, но не в христианстве, не в Церкви. Возможно, психологически это было обусловлено тем, что о Христе слишком много говорили люди, причинявшие ему боль, – Мережковские, Белый и люди их круга. Но ближайший его друг – Евгений Павлович Иванов (1879–1942) – был человеком глубоко верующим, причем верующим церковно. В переписке с ним Блок порой говорит о Христе: «Ведь я “иногда” Христом мучаюсь» (Блок А. Собр Соч. в 6 тт. Т. 6. С. 69). И тут же отвергает Его: «Никогда не приму Христа» (Там же. С. 82). Но о том, что восприятие Блоком Христа не было поверхностным, свидетельствует, к примеру, такое его стихотворение, посвященное Евгению Иванову:

Вот Он – Христос – в цепях и розах
За решеткой моей тюрьмы.
Вот агнец кроткий в белых розах
Пришел и смотрит в окно тюрьмы.
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо.
Но лик и синее небо – одно.
Единый, светлый, немного грустный –
За ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
И все так близко и так далеко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя,
И не постигнешь синего ока,
Пока не станешь сам как стезя…
Пока такой же нищий не будешь,
Не ляжешь, истоптан,
в глухой овраг,
Обо всем не забудешь,
и всего не разлюбишь,
И не поблекнешь, как мертвый злак.

Стихотворение датировано 10 октября 1905 г. А 17 октября Блок участвовал в революционной демонстрации и даже нес красный флаг. Возможно, потом эти воспоминания – Христос в розах и красный флаг – соединились в «Двенадцати». События первой русской революции Блок относит к числу наиболее важных вех жизни. Он откликнулся уже на начало ее – события «кровавого воскресенья», 9 января 1905 г.

Шли на приступ. Прямо в грудь

Штык наточенный направлен.
Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
Кто-то шепчет: «Не забудь!»

<…>

Ведь никто не встретит старость
– Смерть летит из уст в уста…
Высоко пылает ярость,
Даль кровавая пуста…

<…>

«Революционные» стихи Блока (вплоть до «Двенадцати») далеко не так однозначны, как пыталось их трактовать в свое время и советское, и антисоветское литературоведение. Взять, к примеру, стихотворение «Митинг», рисующее выступление революционера на трибуне и его неожиданную смерть от чьей-то пули. Оратор наделен некоторыми прямо-таки демоническими чертами:

Он говорил умно и резко,

И тусклые зрачки
Метали прямо и без блеска
Слепые огоньки.

<…>

Гением Блок почувствовал себя, написав поэму «Двенадцать». Можно ли, в самом деле, считать ее вершиной творчества поэта? В течение семидесяти лет советское литературоведение это доказывало, для кого-то – убедительно, для кого-то – не очень. Блок, как мы помним, «слишком хорошо» умел писать стихи. В каком-то смысле «Двенадцать» – действительно шаг вперед (если считать, что поэзия обязана «идти вперед»). Во-первых, в отношении формы: в поэме использованы разнообразные, богатые ритмы, причем использованы мастерски. Во-вторых, в смысле вовлечения в поэзию разговорного языка своей эпохи (что поэтический язык должен обновляться – это факт, но вопрос, до какого предела можно снижать стиль). В-третьих, поэма – своевременна (если считать, что поэзия обязана быть «своевременной»). Так что историческое значение ее – несомненно. Однако даже среди любителей поэзии трудно встретить человека, который читал бы «Двенадцать» просто так – «для души». Как пророчество поэма весьма сомнительна. Другое дело, что как всякое художественное произведение (а «Двенадцать» все же – художественное произведение) поэма допускает расширенное толкование, возможно, несогласное с замыслом автора. Блок считал, что увидел рождение нового мира – и ошибался. Но Христос, являющийся в конце поэмы, осеняющий шествие «апостолов нового мира» все-таки значим. «Религия – грязь (попы и пр.), – писал Блок 20 (7) февраля 1918 г. – Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 239). «Другой» – очевидно, Антихрист. Но царством Антихриста Советская Россия все же не стала, несмотря ни на какие усилия безбожной власти и временное помрачение народных масс, основы христианской нравственности в ней все же сохранились, и многие люди, даже исповедуя атеизм на словах, на деле жили по заповедям Христовым. В этом смысле Блок действительно оказался пророком – может быть, сам того не желая. Именно как такое пророчество о Христе воспринимал «Двенадцать» известный московский подвижник благочестия, архимандрит Сергий (Савельев) (1899–1977), восторженно отзывавшийся о поэме.

Тогда же, в 1918 г. Блок пишет известную статью «Интеллигенция и Революция». В ней он выдвигает задачи потрясающей наивности: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью» (Блок А.А. Собр. Соч. 8-ми тт. Т. 6. С. 12). Надежды эти были свойственны не одному Блоку. Но удивительно, что высказывает их не зеленый юнец и не хитрый политикан, делающий ставку на зеленых юнцов, но человек уже вполне зрелый, к тому же искренний и наделенный умом и совестью. Странно, почему он не понимает, что «переделывать все» человек имеет моральное право только в пределах собственной судьбы, потому что общая жизнь, которая кажется «лживой, скучной, грязной и безобразной» ему, для кого-то другого может быть полна смысла и радости. Тем более, понятно, что если «чистую, веселую и прекрасную» жизнь организуют – по своим потребностям – волки, то для овец это будет означать конец существования. Блок должен был бы это знать. Но, по-видимому, слишком серьезным был собственный личностный кризис поэта, и слишком необходима была ему самому вера в наставшее преображение мира – больше опереться ему было не на что, т.к. воли на преображение самого себя не хватало.

Нередко, высказываясь явно антихристиански, Блок в то же время обнаруживает вполне христианское понимание переживаемых бедствий как возмездия. Так, узнав о разорении крестьянами его родного Шахматова, он пишет: «… демонизм есть сила. А сила – это победить слабость, обидеть слабого. Несчастный Федот изгадил, опоганил мои духовные ценности, о которых я демонически же плачу по ночам. Но кто сильнее? <…> Я сильнее и до сих пор, и эту силу я приобрел тем, что у кого-то (у предков) были досуг, деньги и независимость. <…> Да, я носил в себе великое пламя любви <…> когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, – я любил прогарцевать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами <…> Все это знала беднота. Знала она это лучше, чем я, сознательный. Знала, что барин – молодой, конь статный, улыбка приятная, что у него невеста хороша и что оба – господа. А господам, – приятные они или нет, – постой, погоди, ужотка покажем. И показали. И показывают» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 255 – 256). Лишения послереволюционных лет он переносил на удивление стойко и безропотно.

В том же 1918 г. Блок написал стихотворение «Скифы» – как пророчество тоже довольно сомнительное, но содержащее итог многолетних раздумий о пути России и вполне серьезные, выдержанные в традициях русской историко-философской мысли, выводы о российской «всечеловечности»:

Мы любим все: и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все: и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…

При всей своей утопичности «Скифы» реалистичны в оценке кризиса европейской культуры. «Русский путь» мыслился как альтернатива (пусть даже не осуществившаяся в полной мере) окостенению западной цивилизации. Сытая буржуазность пугала его больше, чем ужасы революции и гражданской войны. Когда в новом советском быту в новых формах стали проявляться прежние черты буржуазной пошлости, Блок почувствовал приближение собственного конца.

Творческий подъем 1918 г. быстро сменился упадком. После непрестанного музыкального звучания начала революции наступила пугающая тишина – он уже не слышал музыки.

Потом — Гражданская война, и Блокам стало не до выяснения отношений: «Мороз. Прохожие несут какие-то мешки. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая с голоду…» — мрачно описывает Блок в дневнике.

Позиция Блока вызвала резкую отповедь со стороны Зинаиды Гиппиус, Дмитрия Мережковского, Фёдора Сологуба, Вячеслава Иванова, Г.И.Чулкова, В.Пяста, Анны Ахматовой, Михаила Пришвина, Юрия Айхенвальда, Ильи Эренбурга и других людей. Большевистская критика, сочувственно отзываясь о его «слиянии с народом», с заметной настороженностью говорила о чуждости поэмы большевистским представлениям о революции. Наибольшие недоумения вызвала фигура Христа в финале поэмы «Двенадцать». Однако современная Александру Александровичу критика не заметила ритмического параллелизма и переклички мотивов с пушкинскими «Бесами» и не оценила роли национального мифа о бесовстве для понимания смысла поэмы.

После «Двенадцати» и «Скифов» Александр Блок написал шуточные стихи «на случай», готовил последнюю редакцию «лирической трилогии», однако новых оригинальных стихов не создавал вплоть до 1921 года. В то же время с 1918 года наступил новый подъем в прозаическом творчестве. Поэт сделал культурфилософские доклады на заседаниях Вольфилы — Вольной философской ассоциации («Крушение гуманизма» в 1919 году, «Владимир Соловьев и наши дни» в 1920 году), в Школе журнализма («Катилина» в 1918 году), написал лирические фрагменты «Ни сны, ни явь» и «Исповедь язычника», фельетоны «Русские денди», «Сограждане» и «Ответ на вопрос о красной печати».

Огромное число написанного было связано со служебной деятельностью Блока: после революции он впервые в жизни был вынужден искать не только литературный заработок, но и государственную службу. В сентябре 1917 года Александр Блок стал членом Театрально-литературной комиссии, с начала 1918 года сотрудничал с Театральным отделом Наркомпроса, в апреле 1919 года перешел в Большой Драматический театр. Одновременно он стал членом редколлегии издательства «Всемирная литература» под руководством Максима Горького, а с 1920 года — председателем Петроградского отделения Союза поэтов.

Первоначально участие Александра Блока в культурно-просветительских учреждениях мотивировалось убеждениями о долге интеллигенции перед народом. Однако острое несоответствие между представлениями поэта об «очищающей революционной стихии» и кровавой повседневностью наступающего тоталитарного бюрократического режима приводило к все большему разочарованию в происходящем и заставляло поэта вновь искать духовную опору. В его статьях и дневниковых записях появился мотив катакомбного существования культуры. Мысли Блока о неуничтожимости истинной культуры и о «тайной свободе» художника, противостоящей попыткам «новой черни» на нее посягнуть, были высказаны в речи «О назначении поэта» на вечере памяти Александра Пушкина и в стихотворении «Пушкинскому Дому» в феврале 1921 года, ставших его художественным и человеческим завещанием.

<…> Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

В тот последний, 1921 год Сашура особенно мучился: ему стало окончательно ясно, что на всем свете у него было, есть и будет только две женщины — Люба и «все остальные». В апреле он уже был болен. Страшная слабость, испарина, сильная боль в руках и ногах, бессоница, раздражительность…

Последняя прогулка: с Любой по любимым местам — по Мойке, по Неве…

Последние дела: разобрал архив, сжег некоторые записные книжки и письма.

Последняя строка: «Мне пусто, мне постыло жить!»

Вечером 7 августа на замызганном кухонном столе лежало то, что когда-то было Александром Блоком, который когда-то был Гамлетом…

Вместо эпилога:

Я — Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце — первая любовь
Жива — к единственной на свете.
Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю,
Клинком отравленным заколот.

Источники:

• Разбитая жизнь, или Роза и крест Александра Блока
• Александр Блок: патология любви
• Александр Блок. Тишина после музыки
• Блок Александр Александрович

Читать по теме:

• Свидетель времени: Александр Блок. Часть I
• Свидетель времени: Александр Блок. Часть II
• Свидетель времени: Александр Блок. Часть III
• Свидетель времени: Александр Блок. Часть IV
• Свидетель времени: Александр Блок. Часть V