НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ АНАЛИЗА. Часть IV

ГЛАВА 4. ВЛАСТЬ И ЗАКОН

 

Чем ближе государство к падению, тем многочисленнее его законы.

Чем больше в государстве коррупции, тем больше законов.

Тацит Корнелий⁶⁰

В предыдущих главах этой книги, на примере становления эпического жанра, прежде всего, в литературе – мы могли наблюдать, что любая крупная форма в искусстве, так или иначе, отражает характер отношений сложной системы «личность, общество и государство». Эти отношения складываются из совокупности прав и обязанностей, накладываемых на человека обществом, а на все общество – необходимостью следования благу государства.

В литературе, как в области искусства, которое, строго говоря, не нуждается на момент своего создания в непосредственной поддержке государства, само содержание эпоса возникает при нравственном переосмыслении некого общественного излома, связанного, как правило, с масштабными преобразовании в государственном управлении. Герой произведения при этом существует не в вакууме, он совершает поступки, нравственность которых определяется уровнем их пользы (бесполезности или, напротив, вреда) для всего общества.

Специфическая черта любого эпоса — в организующей и превалирующей роли повествования, причем, в самом изложении последовательности событий уже заключается определенная нравственная оценка.

Наряду с этим, эпическое повествование включает в себя объективную характеристику персонажей, а также авторское обоснование выбора того или иного героя – в качестве ключевой фигуры повествования. Такой фигурой, безусловно, не может являться сам автор произведения, хотя любой художественный образ несет в себе авторские черты, а его мировоззрение проходит через призму взглядов на жизнь самого автора.

Сама образная речь в эпосе выступает не просто «функцией сообщения о происшедшем ранее», но отражает нравственную позицию автора в выборе героев, сюжета произведения, выстраиваемой композиции их изложения. Однако повествование не должно нести в себе признаки открытого морализаторства, навязывать некие спорные взгляды или ставить себе целью «увековечить» точку зрения, выгодную определенной общественной прослойке. Эпос не становится произведением, способным пережить автора, если в нем для читателя (слушателя) не оставляется возможности раздумья над жизнью, которые обычно начинаются с размышления, насколько справедливой оказалась жизнь героев повествования. Эпическое произведение удерживает внимание читателя, как бы «затягивает» абсолютно посторонних людей – проявлением сочувствия и сопереживания к героям, давно отжившие «юдоль земную».

Эпическое произведение – это не беллетристика «авантюрного романа» или детектива, оценка поступков героев которых базируется на определенном «общественном мнении», то есть общественной морали, действие которой ограничено узкими временными рамками и определенными общественными отношениями.

Эпос всегда связан с попыткой читателя встроить свою личность в общество, найти свое место в жизни, выбрать систему ценностей, а также отвергнуть то, что может обесценить его собственную жизнь. Поэтому в нем недопустим авторский образ, «лирические отступления «немного о себе», потки навязать свои представления и образ мыслей. В эпическом произведении не только выстраивается временная дистанция, но личностная: эпический поэт рассказывает «… о событии, как о чем-то отдельном от себя…» (Аристотель, Об искусстве поэзии, М., 1957, с. 45).

Поэтому следует с этой точки зрения вновь взглянуть на разбор поэмы «Владимир Ильич Ленин» В.В. Маяковского, чтобы ощутить, что все «новаторство» прославленного «поэта революции» свелось к нивелированию признаков самого жанра, к уничтожению смысла его существования.

Однако Владимир Маяковский сделал жесткий вывод о предназначении эпоса, проанализировав принципы его существования. Он лучше других осознал, что именно эпическое произведение формирует взвешенную историческую оценку важнейшим событиям, выступая в качестве посредника между огромной аудиторией эпоса, его читателями (слушателями) на протяжении многих поколений, – и теми, кто олицетворяет государственную власть. Нравственная оценка, даваемая читателями представителям власти, — распространяется и на современную им систему государственного управления. В то же время любая актуальная оценка принимаемых государственных решений, влияющих на жизнь общества, на судьбы сограждан, — проходит сквозь призму взглядов, сформированных личностью на значительных эпических произведениях прошлого.

Эпическое произведение, становясь своеобразной ареной нравственного выбора читателя, когда в ткани его повествования в человеке борются низкие и высокие помыслы, дурные и прекрасные черты его натуры, — каждого читателя приглашает на роль «Высшего Судии».

Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.

М. Ю.  Лермонтов «Смерть поэта»

В эпическом произведении каждый имеет свой голос, а вот «образ автора» является чем-то вроде «духа повествования», которые должен быть «… невесом, бесплотен и вездесущ…» (Манн Т., Собр. соч., т. 6, М., 1960, с. 8).

В романе «Война и мир» графа Льва Толстого «духу повествования» равной мере подчинено описание светских салонов и людской в барской усадьбе, заседание военного совета у фельдмаршала и быта военнопленных, а сами авторские воззрения на жизнь раскрываются в разговоре двух героев на пароме. На мнение читателя здесь никто не оказывает никакого давления. Более того, читатель может наблюдать, какой трансформации подвергается мировоззрение героев – на фоне масштабной панорамы жизни всех социальных слоев общества в период Отечественной войны с французами.

Эпическое повествование рассматривает совокупность последствий, важных для всего общества в целом и каждого человека в отдельности, —  от каких-либо кардинальных изменений на государственном уровне. Последовательность событий, переживаемых не отдельной личностью в своем камерном, ограниченном мире, а всем обществом, — доминирует в произведении, являясь движущей силой построения сюжета.

Безошибочность нравственных установок самого автора приобретает решающее значение, прежде всего, для жизнеспособности эпического произведения. Потому что среди его читателей непременно встретятся люди, обладающие высокой нравственностью. Уникальность эпического жанра, крупной формы в искусстве заключается не только в том, что для знакомства с произведением читателю (слушателю) необходимо на какое-то время «выпасть» из обыденности, «воспарить над жизнью».

Только «не очерствевшие душой» читатели (слушатели, зрители) могут подняться в сознании над сиюминутным, в чем-то приближаясь к Творцу в создании образов и ткани произведения искусства. В их задачу входит сотворить действующую модель мироздания, приняв все условные ограничения, наложенные автором.

 

В результате этого сложнейшего процесса сотворчества, — свое время и своего создателя переживет только то произведение, нравственная позиция автора которого базируется на общечеловеческих ценностях и более всего соответствует чувству справедливости⁶¹, то есть совокупному понятию о должном, а в человеческом характере именуемое добродетелью. Причем, этот процесс будет происходить, несмотря на существующие нормы общественной морали, цензурные ограничения или официальное отношение к тому или иному произведению, именно потому, что человек по своей природе, безусловно, нравственное существо.

Какими бы ни были условия создания эпического произведения, пережившего своего автора, к каким бы «общественным формациям не относились общественные отношения периода возникновения художественных образов, — свое время переживут лишь произведения, где каждый читатель может сделать безупречный нравственный выбор. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что эстетическая триада «автор-образ-читатель» может быть замкнута лишь в произведениях, где нравственный выбор читателя полностью соответствует чувству справедливости.

По греческой мифологии чувством справедливости человечество обязано Астрее⁶² (др.-греч. Ἀστραῖα, «звездная»), богине справедливости. Чувство справедливости, как и творчество, направленное на созидание, — роднит человека с богами, раскрывает его духовную суть.

Астрея являлась дочерью Зевса и Фемиды, а также сестрой Стыдливости, поскольку стыд, как способность отличать греховное и недостойное, — по античным представлениям имел женскую природу.

 

Во времена Золотого века Астрея жила на земле, среди людей. Однако, с пришествием железного века люди частично утратили стыд, перестали считать постыдной жизнь грабежом и разбоем, прониклись духом стяжательства, а приязнь, верность и преданность даже между родными братьями стала редкостью. Видя это, Астрея последней из божеств покинула землю и вознеслась на небо, где с ней связывается созвездие Девы.

По преданию, она сказала, что уходит, преследуя высшее человеческое благо. Люди сами должны понять, насколько отвратительной и бессмысленной становится их жизнь без справедливости. Они должны стремиться к ней, насколько бы далекой от их материального бытия она не казалась.

По Зодиакальному кругу власть созвездия Девы вступает в силу с началом сбора урожая, где каждый получит те плоды, сколько труда он вложил в землю. За знаком Девы следует знак Весов, символ правосудия. Таким образом, справедливость рассматривалась не только как внутренний принцип существования природы, но и как физический, космический порядок, отразившийся в социальном порядке.

Пало, повержено в прах, благочестье, — и дева Астрея
С влажной от крови земли ушла — из бессмертных последней.

Овидий «Метаморфозы»

Еще Аристотель выделял два вида справедливости, которые лучше всего отражают исключительное значение этой категории социально-философской мысли, морального, правового и политического сознания:

• Уравнительнаясправедливость — относится к отношениям равноправных людей по поводу предметов («равным — за равное»). Она относится не непосредственно к людям, а к их действиям, и требует равенства (эквивалентности) труда и оплаты, ценности вещи и ее цены, вреда и его возмещения. Отношения уравнительной справедливости требуют участия, по меньшей мере, двух лиц.
• Распределительнаясправедливость —  требует пропорциональности в отношении к людям согласно тому или иному критерию («равное — равным, неравное — неравным», «каждому своё»). Отношения распределительной справедливости требуют участия, по меньшей мере, трех людей, каждый из которых действует для достижения одной цели в рамках организованного сообщества. Один из этих людей, распределяющий, является «начальником».

Требования уравнительной и распределительной справедливости являются формальными, не определяя, кого следует считать равным или отличающимся, и не указывая на то, какие правила к кому применять.

В этом для людей нравственных, не сковываемых общественными условностями, — заключается глубокий философский взгляд на жизнь. Ведь человек появляется на свет беспомощным младенцем, проходит жизненное становление, постигает профессии, оказывается в различных ситуациях, устанавливает отношения с другими членами общества, а к концу жизни, зачастую становится беспомощным. За жизнь каждый человек оказывается в различных ситуациях, в том числе и роли начальника или подчиненного хотя бы в отношении собственных детей или родителей. Поэтому отсутствие формальных определений оставляет свободу… чувству справедливости. В то же время люди безнравственные ищут обоснования закрепления формальных признаков за представителями каких-либо «классов», социальных или общественных групп, сословий или «партий».

Считается, что человек нравственный добровольно принимает на себя некие моральные ограничения, а безнравственный, напротив, отрицает таковые. Однако именно в современных либеральных концепциях справедливости, призванных закрепить некое ее формальное  «содержание требований и ценностей» — накладываемые ограничения все дальше уводят от первоначального смысла божественной справедливости, поскольку являются обоснованием… паразитирования одной части общества над другой.

Учитывая многообразие жизненных ситуаций, в справедливом отношении к людям человек нравственный не станет в своих личностных оценках придерживаться распределительной справедливости, не станет связывать свое оценочное суждение с социальным статусом индивида. Он предъявит равные нравственные требования к обитателям дворца или хижины, не делая различие между цветом кожи, полом или возрастом, заведомо отделяя лишь тех, чей способ зарабатывать себе на жизнь он не сочтет достойным.

Нравственность человека определяется и его чувством справедливости, прежде всего, в том, кого он сам считает нравственным, какие именно поступки он сочтет безнравственными для себя и окружающих. Человек будет нравственным настолько, насколько далеко вне сословных привилегий или ограничений «ближайшего окружения» простирается его чувство справедливости.

Таким образом, с вознесение на небеса богини справедливости Астреи, роль божественного воздания принимает на себя эпическая форма в искусстве, прежде всего, литература. Интересно, что изобразительное искусство, скульптура и архитектура, само существование которых связано с использованием материальных и трудовых ресурсов общества, аккумулированных на государственном уровне или в частной собственности,  — исконно не считались видами искусства, находящимися под покровительством муз. Эти материальные памятники искусства ушедших эпох позволили многим представителям сильных мира сего «подправить общественное реноме», но в античной традиции за истинное искусство считаются лишь те жанры, при создании которых необходима лишь «искра божья». Только крупные формы таких видов искусств несут в себе и отблеск божественной справедливости, полное соответствие деяния и воздаяния.

Общество может считать себя настолько цивилизованным, насколько более точно его законы соответствуют той нравственной оценке, которая дается в произведении искусства, отмеченном «искрой божьей». И со времен римского права  уравнительная справедливость становится специфическим принципом частного права, тогда как распределительная — принципом публичного права, являющегося совокупностью правил государства как общественной организации.

Напрасный труд — нет, их не вразумишь,—
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация — для них фетиш,
Но недоступна им её идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья от Европы:
В её глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.
Фёдор Тютчев, май 1867

* * *

Неслучайно именно эпические жанры литературы подверглись установлению прокрустовых² ограничений «партийности в литературе». Отметим, что произошло это задолго до создания поэмы В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин», причем, при деятельном участии самого героя этого эпического произведения. И здесь важно выявить основные черты, которые автор произведения постарался обойти, руководствуясь личными принципами распределительной справедливости.

После невиданного расцвета большой русской прозы в конце ХIХ века «принцип партийности в литературе» доминировал на протяжении всего ХХ века. Это впервые за всю историю России позволило оставить общество без соответствующих художественных образов — в момент распада страны, уничтожения государственного достояния, существующей системы государственной власти, в период невиданного отката от путей цивилизованного развития и практически полного уничтожения нравственных основ бытия в конце ХХ века. Вследствие длительного существования подобного принципа, сегодня полностью изменилось и само отношение к книге – как к чему-то заведомо надуманному, лживому, чье содержание способно нанести лишь дополнительную душевную травму, «плюнуть в душу».

Как мы знаем, Владимир Ильич Ленин получил высшее образование уже после смерти отца, несмотря на то, что его старший брат Александр был казнен за участие в цареубийстве, а сестра Анна считалась неблагонадежной. Юридическое образование он получил на бесплатной основе с условием отработки трех лет после окончания университета. В этот период он пытался работать юристом, участвовал в нескольких несложных гражданских процессах, которые проиграл, не сумев должным образом отстоять права своих подзащитных.

Не разбирая сути этих дел, обратим внимание на уровень нравственности выводов, которые Владимир Ильич («солнцеликий защитник») сделал из своего краткого и вынужденного периода отработки по приобретенной профессии. С этого момента он решает, что защищать права «неустановленного круга лиц», — некого «класса социалистического пролетариата» — намного выгоднее и удобнее.

В русском языке многие юридические напрямую связаны с чувством справедливости. Например, «правосудие» — «правый суд, решение по закону, по совести, … правда» (Даль В. И. Толковый словарь Живого великорусского языка. Т. III. — М., 1998. — С. 380.).

Ленин, не сумев воплотить надежды на справедливость конкретных людей, решил выступать в интересах социальной группы «угнетенных». Тем самым он с легкостью преступает через   совокупность неотъемлемых принципов и прав личности, вытекающих из природы человека и независимых от объективной точки зрения человечества, отраженных в идеях естественного права (лат. jus naturale).

Естественное право противопоставляется позитивному праву, во-первых, как совершенная идеальная норма, к которой общество должно стремиться, совершенствуя существующие правовые нормы. Во-вторых, естественное право — это норма, вытекающая из самой природы человека, потому неизменная, в отличие от изменчивых правовых норм, зависящих от норм позитивного права, то есть, официально признанного права, действующего в пределах границ государства и получившие закрепление в законодательстве. На  основе идей естественного права были созданы и приняты Билль о правах в Великобритании, Билль о правах в США и Декларация прав человека и гражданина во Франции.

Позитивное право, положительное право (лат. ius positivum) — право, действующее в данный момент. Основными чертами позитивного права являются выраженность в источниках права, установленных или признанных государственной властью, изменчивость и зависимость от воли законодателя.

Ведь мы должны разъяснить природу права, а ее следует искать в природе человека; нам придется рассмотреть законы, на основании которых гражданские общины должны управляться; затем изучить уже составленные и строго определенные права и постановления народов; при этом мы не пропустим так называемых гражданских прав также и нашего народа.

(Марк Туллий Цицерон «О законах», VI, 17)

Еще раз отметим, что сам факт существования весь период человеческой истории сложнейшего эпического жанра свидетельствует о том, что человек по своей природе нравственное существо. По своей природе он стремится к «благому и спасительному», однако может оказаться принужденным обстоятельствами к безнравственным поступкам, при этом отлично отдавая себе отчет в том, насколько дурными они являются.

Но если мнения и постановления глупцов столь могущественны, что их голосование может нарушить порядок в природе, то почему же они не определят, что дурное и пагубное должно считаться благим и спасительным? Или, раз закон может создать право из бесправия, то почему этот же закон не может создать блага из зла? Однако, что касается нас, то мы можем отличить благой закон от дурного только на основании мерила, данного природой.

(Марк Туллий Цицерон «О законах», XVI, 44)

Развитие человеческого общества невозможно без развития области права. Цивилизационные процессы, таким образом, можно рассматривать как постепенное сближение позитивного и естественного права. Лучшие умы человечества рассуждали о создании таких общественных условий, чтобы каждая личность могла полнее реализовывать свои лучшие качества, заложенные природой, — на благо всего общества. А это возможно при возникновении условий наиболее полной самореализации в творческом созидательном труде.

В этом случае люди сами вольны выбирать сферы приложения своего труда, а принципы распределительной справедливости воспринимаются ими как должное, поскольку отнюдь не все стремятся стать «начальниками», не все хотят владеть «средствами производства», подавляющее большинство вполне устраивает скромная роль на общественной сцене при условии внутренней свободы.

Это достаточное доказательство того, что между людьми никакого различия нет. Если бы оно было, то одно единственное определение не охватывало бы всех людей. И в самом деле, разум, который один возвышает нас над зверями, разум, благодаря которому мы сильны своей догадливостью, приводим доказательства, опровергаем, рассуждаем, делаем выводы, несомненно, есть общее достояние всех людей; он различен в зависимости от полученного ими образования, но одинаков у всех в отношении способности учиться.

(Марк Туллий Цицерон «О законах», Х, 30)

Владимир Ильич Ленин свою собственную самореализацию проводит в логике полученной им профессии. Не сумев достойным образом представить интересы конкретных подзащитных, он решает стать защитником интересов «эксплуатируемого класса», разжигая в людях «классовую ненависть». Он призывает следовать «социальной справедливости», то есть восстановлению справедливости для строго определенной социальной прослойки, — за счет уничтожения других слоев общества.

Естественно, сам он собирается «представлять интересы» такого неопределенного составного «подзащитного» и после прихода к власти. Кризис легитимности им решается путем создания партии большевиков». В этом случае его «гонорар» за подобную «защиту» — практически безраздельная власть над огромной страной, над всеми ее ресурсами, в том числе и человеческими. Мнимый альтруизм «Ильича» подкрепляется мифами об «идейной убежденности».

Ведь самая большая несправедливость — желать платы за справедливость.

(Марк Туллий Цицерон «О законах», XVIII, 49)

Как адвокат-сутяга в судебной тяжбе выступает посредником между своим подзащитным и законом, стараясь выиграть различными ухищрениями определенные выгоды за счет других участников процесса, так и в «классовой борьбе» Ленин выступает аналогичным «представителем пострадавшей стороны», и вся его деятельность сводится к доказательству, что его «подзащитных» угнетали совершенно несправедливо, поэтому «поправить дело» можно лишь восстановлением «социальной справедливости».

Вслед за Марксом, Ленин дает определение «классов»:

«Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства»

(Ленин, Соч., т. XXIV, стр. 337).

Деление на антагонистические (непримиримо борющиеся между собою) социальные классы впервые наиболее полно и развёрнуто описал Карл Маркс.

В Манифесте коммунистической партии (1847 год) Маркс и Энгельс, хотя и не используя собственно термина «диктатура пролетариата», изложили основные положения концепции:

«Первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии. Пролетариат использует своё политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, то есть пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил.»

Обратим внимание на кардинальное различие в отношении к личности, к системе общечеловеческих ценностей, —  подобной «политической деятельности» и настоящего искусства. Хотя как бы на первый взгляд излагаются «благородные идеи» помощи страждущим, никто из которых, впрочем, не просил ни Маркса, ни Ленина о заступничестве лично.

Для искусства важна личность с достаточным интеллектуальным уровнем, обладающая необходимой широтой мировоззрения, что не зависит от классовой принадлежности. В момент соприкосновения с эпической литературой читатель является ключевой фигурой многослойного повествования, ведь без него — любая книга мертва.

Каждый делает из истории свои выводы, воспринимает героев по-своему, сообразно движению собственной души,  становясь Творцом уникального мира. И даже при коллективном чтении вслух или просмотре драматического произведения у каждого зрителя или слушателя возникнут свои мысли и чувства. Читатель мысленно проникает сквозь стены дворцов, встает на пороге хижин – и никакие «классовые различия» не могут остановить полет его фантазии. Он воспринимает героев живыми людьми, сколько бы веков их не разделяло, не говоря уж о каких-то сословных привилегиях.

А вот для «борцов за счастье» — необходима безликая толпа, где все должны думать одинаково, реагировать идентично, проявляя неукротимую «классовую ненависть». «Пролетариат» для Маркса или «народная масса» для Ленина — это некий подзащитный, который передает ему право выступать в своих интересах, свободу которого (ради его же блага) следует ограничить, строго регламентировав его поведение.

По сути, в случае этих двух неудавшихся юристов, не выигравших ни одного реального дела, мы сталкиваемся с извращенным юридическим подходом к окружающим, как к потенциальным подзащитным, ведение дел которых может принести выгоды. Но это такой составной, эклектичный подзащитный, поскольку в реальности нет ни одного человека, который бы соответствовал описанию «класса пролетариата».

Ленин весьма жестко очерчивает рамки «классовой принадлежности», как нечто врожденное и непреодолимое, практически все полемическую борьбу направляя на возбуждении классовой ненависти. Но сами сказки, мифы – показывают нам, как их герои в течение жизни переходят из одного «класса» в другой. Теория «классовой борьбы» не учитывает даже обыденной вещи – неурожая, при котором множество «эксплуататоров» может пополнить ряды «класса пролетариата». И поскольку в такой «теории» не учитывается даже естественный интерес людей друг другу, независимо от классовой принадлежности, не говоря об общей любви к Родине, любви к настоящему искусству, — мы понимаем, что «теоретики» отказывают ближнему даже в естественном праве.

Ущемленные права своих подзащитных они отнюдь не приближают к естественным, они пытаются их неестественно расширить, не уточняя, а кто же при такой распределительной справедливости станет… начальником?

Для роли такого «начальника» в марксистской теории разрабатывается химерическое понятие «диктатура пролетариата», как формы политической власти, выражающей интересы рабочего класса. Ленин в этом случае проявляет широко разрекламированную «скромность», не заявляя с «простотой» Наполеона, что он и будет «диктатором». Практически все его «труды» дореволюционного периода направлены на обоснование легитимности собственной роли «вождя пролетариата».

Маркс создает собирательный образ «класса пролетариата», который не учитывает, что конкретный человек в течении жизни по разным обстоятельствам может поменять несколько сословий. Даже в эпоху буржуазных революций он так и не продвигается дальше роли адвоката в этом гипотетическом процессе «классовой борьбы». Для Ленина сам захват власти в качестве «вождя пролетариата» — нечто вроде захвата судейского кресла и мантии, чтобы вершить судьбы в гипотетическом «судебном процессе». Отсюда и его риторика о «справедливом возмездии», «карающей руке пролетариата» и т.п.

И здесь он не изобретает ничего нового, создавая партию преданных единомышленников, как бы дополняя свою личность… полностью обезличенным химерическим образом партии.

Если герои эпических произведений полностью полагаются на свои силы, придерживаются писанных и неписанных законов общества, несут ответственность за свои поступки, — то партия у Ленина – это антиобраз, претендующий на истину в конечной инстанции. Партия призвана свершить сверхправосудие в классовых интересах, то есть попрать все существующие законы, проявив сверхсилу в захвате власти.

Согласно марксизму во время превращения капиталистического государства в бесклассовое коммунистическое общество должен пройти переходный период, когда государство ещё будет существовать, но власть в этом государстве будет принадлежать пролетариату, а формой власти будет диктатура. В этот переходный период неограниченная власть, по теории Маркса, будет употреблена на то, чтобы разрушить существующую политическую систему, а также подавить или физически уничтожить группы населения, поддерживающие эту систему. Иные формы перехода к коммунизму, согласно версии марксизма 40-х годов XIX в., невозможны.

Искусство (особенно эпическая литература) – объединяет людей, не делая между ними никаких различий, снимая все преграды. В этом его настоящая легитимная власть. Салонный роман, неинтересный разночинцу или крестьянину «от сохи», — остается всего лишь поделкой, эрзацем искусства.

В эпическом романе внутренний конфликт всегда включает себя мировоззренческие вопросы борьбы добра и зла, торжества справедливости. И эти вопросы куда больше «классовой ненависти» волнуют любого читателя, независимо от его сословной принадлежности. И сделанный нравственный выбор – намного больше значит в жизни каждого человека. Возникающий душевный порыв, желание сделать мир лучше – намного медленнее, чем «революционный взрыв», но куда надежнее и органичнее служит благу всего общества.

Жесткое закрепление «классовых признаков», конъюнктурное и тенденциозное представление противоречий, доведение любого «внутреннего конфликта» до «физического уничтожения группы населения», — это не только противоречит задачам и целям искусства, но это извращает суть и смысл закона. То есть в лице Маркса и Ленина мы видим юристов, решивших под прикрытием идеологии попрать закон… конечно, под предлогом его несправедливости.

Но несправедливость бывает двух видов: один — со стороны тех, кто совершает ее; другой — со стороны тех, кто, хотя и может, не отводит противозакония от тех, по отношению к кому его совершают. Ведь тот, кто, охваченный гневом или каким-либо другим треволнением, противозаконно нападает на кого-нибудь, как бы налагает руку на члена общества; но тот, кто последнего не защищает и с противозаконием не борется, когда может, совершает такой же проступок, как если бы он без помощи оставил родителей, или друзей, или отечество.

Именно такие противозакония, которые совершаются умышленно, с целью нанести вред, часто порождаются страхом, когда тот, кто думает повредить ближнему, боится, что ему самому, если он этого не сделает, нанесут какой-нибудь ущерб. Но в подавляющем большинстве случаев люди вступают на путь противозакония, чтобы достичь того, чего они сильно пожелали. В этом проступке самым явным образом сказывается алчность.

(Марк Туллий Цицерон «Об обязанностях», VIII, 24, 25)

* * *

Основоположники марксизма с нескрываемой неприязнью относились к личности Марка Туллия Цицерона, поскольку он был их полной противоположностью. Это не только самый выдающийся юрист своего времени, но два выигранных им дела навсегда определили цивилизованный путь развития человечества. Прежде всего, это дело против Гая Лициния Верреса⁶³ (лат. Gaius Licinius Verres; 114 до н. э. — 43 до н. э.), римского политического деятеля, бывшего сторонника Суллы.

Имея почти неограниченную власть на Сицилии, Гай Веррес отличился злоупотреблениями и вымогательствами, за что по возвращении в Рим был предан суду. Это было весьма рискованное дело, его значение для современников Цицерона было огромным. Многим поколениям римлян оно вернуло веру в справедливость. Речи Цицерона произвели такое впечатление на все общество, что до сих пор они считаются памятником литературы, а не судебной практики.

Ф. Энгельс в письме к К. Марксу от 17 марта 1851 г. (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXI, стр. 173) дает отрицательную оценку политической деятельности оратора Цицерона, утверждая, будто в качестве  политического  деятеля  Цицерон  отстаивал  исключительно интересы «всадников». Фридрих Энгельс считал, что Цицерон впоследствии  перешел  в  лагерь нобилитета⁶⁴, интересы которого отчасти стали   совпадать   интересы  «всадников».

Но как подобная тенденциозная оценка может учитывать действительные взгляды выдающегося человека своего времени, на две тысячи лет пережившего собственную кончину? Такая оценка не отражает и сути дела Гая Верреса. Если следовать логике «классовой ненависти», все всадники, включая Цицерона, напротив должны были горячо поддержать обвиняемого, даже не приняв иск жителей Сицилии. Но при огромном влиянии Гая Верреса, его попытках подкупа, прямого шантажа и давления, — от него отвернулось большинство порядочных людей, поскольку слухами о его бесчинствах «земля полнилась». Причем, он утратил поддержку вне сословий, чисто по душевному движению людей, по способности проявить сочувствие к тем, над кем он глумился.

Почувствовав это, Гай Веррес добровольно отправился в изгнание до окончания процесса.

Наибольшее раздражение у Фридриха Энгельса вызывало стремление Цицерона  примирить  интересы «всадников»  и  знати  под  властью  сената и установление «согласия сословий»  (consensus  ordinum) или «согласия всех благонамеренных», которое он сравнивает  с  гармонией  в  музыке.  Цицерон считал, что совершенствованием государственных законов можно улучшить положение всех слоев общества намного безболезненнее, чем «откровенным беззаконием».

Такой подход противоречил попыткам свести всю историю Рима – к «непримиримой классовой борьбе». Однако надо отметить, что именно из речей Цицерона Маркс черпал критику «правящих классов».

Второе дело, выигранное Цицероном, также имевшее историческое значение для всего человечества, было дело против Катилины.

Луций Сергий Катилина⁶⁵ (108-62 гг.) принадлежал к патрицианскому роду. Будучи одним из верных сподвижников Суллы⁶⁶, объявившего себя диктатором, он в 82-81 гг. лично участвовал в казнях по спискам, составленных Суллой. Казни совершались без суда и следствия, что до Суллы было не принято в Риме даже при подавлении мятежей, причем, уничтожались опасные конкуренты Суллы, как правило, состоятельные люди, имуществом которых он завладевал.

В этих условиях окончательно сформировался характер Катилины, как невероятно порочного, беспринципного, аморального и жестокого человека. По дошедшей до нас исторической монографии Гая Саллюстия Криспа⁶⁷ «О заговоре Катилины» мы можем сделать заключение, что этот римский патриций имел практически все черты, прославившие позднее всех политических авантюристов.

В столь большой и столь развращенной гражданской общине Катилина окружил себя гнусностями и преступлениями. Ибо любой развратник, прелюбодей, завсегдатай харчевен, который игрой в кости, чревоугодием, распутством растратил отцовское имущество и погряз в долгах, дабы откупиться от позора или от суда, кроме того, все паррициды любого происхождения, святотатцы, все осужденные по суду или опасающиеся суда за свои деяния, как и те, кого кормили руки и язык лжесвидетельствами или убийствами граждан, наконец, все те, кому позор, нищета, дурная совесть не давали покоя, были близкими Катилине и своими людьми для него. А если человек, еще не виновный ни в чем, оказывался в числе друзей Катилины, то он от ежедневного общения с ними и из-за соблазнов легко становился равен и подобен другим. Но более всего Катилина старался завязывать дружеские связи с молодыми людьми; их, еще податливых и нестойких, легко было опутать коварством. Ибо в соответствии с наклонностями каждого, в зависимости от его возраста Катилина одному предоставлял развратных женщин и юношей, другому покупал собак и лошадей, словом, не жалел денег и не знал меры, только бы сделать их обязанными и преданными ему. Кое-кто, знаю я, даже думал, что юноши, посещавшие дом Катилины, бесчестно торговали своим целомудрием; но молва эта была основана не столько на кем-то собранных сведениях, сколько на чем-то другом.

Историческая монография Гая Саллюстия Криспа «О заговоре Катилины»// Хрестоматия «Античная литература. Рим», (М., 1981) перевод С. Маркиша

Таким образом, мы видим, что Катилина тоже составляет себе партию почти «пролетариев»⁶⁸, которым «нечего терять, кроме своих цепей». На переднем плане разношерстых политических авантюристов выступает и ударная сила «пролетарского» движения – люмпены и уголовные элементы. А основная ставка, как и в любой партии, делается на молодежь, манипуляции энтузиазмом которой нисколько не изменились за два тысячелетия.

В заговоре участвовали, хоть и менее явно, многие знатные люди, которых надежды на власть побуждали больше, чем отсутствие средств или какая-нибудь другая нужда. Впрочем, большинство юношей, особенно знатных, сочувствовали замыслам Катилины; те из них, у кого была возможность жить праздно, или роскошно, или развратно, предпочитали неопределенное определенному, войну миру.

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

Юношам, которых Катилина, к себе привлек, он чисто на уголовный манер старался отрезать путь к честной жизни, заставляя их совершать преступления. Из их числа он поставлял лжесвидетелей и подделывателей завещаний, учил их не ставить ни во что свое честное слово, отрицать личное благополучие «ради общих интересов». Поначалу это было чем-то вроде игры – с непременной конспирацией, пренебрежением опасностью, «воспитанием стойкости». Впоследствии, лишив своих последователей доброго имени и чувства чести, окончательно порвав их связи со средой, сделав внеклассовыми элементами, — Катилина  требовал от них более тяжких преступлений, стараясь «окрестить кровью».

Сам он, «для того чтобы от праздности не затекали руки или не слабел дух», — убивал, не задумываясь, даже совершенно незнакомых невинных людей, подстерегая их в укромных местах. Со времен кровавого прихода к власти диктатора Суллы он уже не мог жить без убийств. И вот такой человек, «составив заговор», начинает «улавливать души», подбирать сторонников, совращать людей на преступление… не только против существующей власти, но, прежде всего, против существующего порядка вещей, против закона.

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

                                                   А. С. Пушкин Отрок

В 68 г. был претором, в 67 г. пропретором провинции Африки. В 66 г. Катилина добивался консульства, но был привлечен населением своей провинции к суду за вымогательство и потому был исключен из числа кандидатов, что побудило его принять участие в заговоре с целью захвата власти. Заговор провалился, но его участники остались безнаказанными и не были привлечены к ответственности.

Суд по обвинению Катилины в вымогательстве также закончился его оправданием, но само привлечение к суду не позволило ему участвовать в соискании консульства на 64 г. В соискании консульства на 63 г. участвовало семь человек, среди них Цицерон, Катилина, Гай Антоний.

Предвыборная агитация, во время которой была обещана отмена долгов, вышла за пределы законного, вследствие чего сенат принял особые постановления на этот счет. Стараниями нобилей и римских всадников были избраны Цицерон и Гай Антоний.

Политическая программа Катилины была неопределенной: приход к власти законным или же насильственным путем, ограничение власти сената. Катилина имел успех среди низших слоев населения, разорившихся ветеранов Суллы и среди разорившихся нобилей, надеявшихся освободиться от долгов и достигнуть высших должностей.

Конечно, такие «богатые задатки» типичного политического авантюриста складывались задолго до пособничества Сулле, еще в ранней юности. И здесь мы видим всю совокупность личных качеств, которых человечество относит к безнравственности.

«Еще в ранней юности Катилина много и гнусно блудил, — с девицею из знатной семьи, со жрицею Весты и еще с другими, — нарушая человеческие законы и божественные установления. Последней его страстью была Аврелия Орестилла, в которой ни один, порядочный человек не похвалил бы ничего, кроме наружности, и так как та не решалась выйти за него замуж, опасаясь взрослого уже пасынка, Катилина — на этот счет нет сомнений ни у кого — умертвил сына и очистил дом для преступного брака. Это злодейство, по-моему, было в числе главных причин, ускоривших заговор. Грязная душа, враждовавшая и с богами, и с людьми, не могла обрести равновесия ни в трудах, ни в досугах: так взбудоражила и так терзала ее бальная совесть. Отсюда мертвенный цвет кожи, застылый взгляд, поступь то быстрая, то медленная; в лице его и во всей внешности сквозило безумие.»

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

Поскольку речь зашла о делении общества на «классы», следует внимательнее рассмотреть ту социальную среду, в которой вызревали заговоры Катилины. Сама по себе эта вполне обычная история несет заметные черты, ставшие типическими во всех нелегитимных попытках захватить власть. Но при этом личности Катилины и Цицерона были настолько яркими, хоть и имевшие полярные представления о власти и законе, что надолго (а, возможно, навсегда) определили два способа прихода к власти:

• нелегитимный – когда политик даже не принимает иных путей укрепления власти, кроме неограниченной диктатуры. Политическая программа либо отсутствует вовсе, либо не оглашается предварительно. В ходе избирательной кампании или гражданских столкновений определенные прослойки населения призываются к восстановлению уравнительной справедливости среди сторонников – за счет противников нового режима. Среди заговорщиков – тесные узы преступного сообщества, будущий диктатор несет ответственность лишь перед «ближним кругом» сподвижников;
• легитимный – когда политик чувствует себя связанным общественной моралью, стремится к установлению общего согласия, ставит перед собой цели процветания государства.

Нелегитимный путь всегда предусматривает некий «переходный период», когда права граждан будут нарушаться с отъявленной жестокостью, дабы возместить «чувство справедливости» по возможности большего числа сторонников новой власти. И здесь приход к неограниченной власти диктатора Суллы навсегда определили действительный характер всех «переходных периодов», когда «неограниченная власть» используется лишь для устройства гражданской катастрофы. Поэтому визитная карточка любого нелегитимного прорыва во власть – гражданская война и масштабные репрессии.

Интересно в этом плане вспомнить формулировку Маркса «переходного периода»:

В этот переходный период неограниченная власть, по теории Маркса, будет употреблена на то, чтобы разрушить существующую политическую систему, а также подавить или физически уничтожить группы населения, поддерживающие эту систему.

Так чем же ограничивается власть? Только законом! Поэтому каждый, кто утверждает, будто ему нужны новые законы якобы для укрепления власти – на самом деле собирается отойти от существующего законодательства, увеличивая дистанцию между естественным правом и правом позитивным.

Неудивительно, что сподвижники Катилины, предвкушавшие его победу, с вожделением вспоминали приход к власти Суллы, когда тот увеличил число сенаторов сразу на 300 человек, в основном, за счет рядовых солдат, оказавших ему услуги. Другие его «партийцы» стали столь богатыми за счет конфискации имущества казненных Суллой, что «вели царский образ жизни».

Как далее пишет Гай Саллюстий Криспа в своей монографии «О заговоре Катилины»: «…каждый надеялся, что он, взявшись за оружие, извлечет из победы такую же выгоду». А когда человек берет в руки оружие, он забывает о законе.

Известное изречение «Когда говорят пушки, музы молчат» — это перефразированная латинская поговорка « Inter anna silent Musae» (интер арма силент музэ). Но это крылатое выражение было создано на основе цитаты из речи (52 до н. э.) Цицерона в защиту Милона: «Когда гремит оружие, законы молчат»  — Inter arma silent leges (интэр арма силент легэс).

В самой трансформации этой поговорки уже заложен глубокий смысл, поскольку цель настоящего искусства – восстановление справедливости в рамках обязательного и неукоснительного для всех закона, а не силой оружия, не насилием, а духовным ростом, осознанием своих обязанностей перед обществом, личным нравственным совершенствованием.

Саллюстий отмечает, что те, у кого вследствие победы Суллы подверглись проскрипциям родители, было разграблено имущество, ограничены гражданские права, ожидали исхода борьбы точно с такими же чаяниями⁶⁹. Они были лишены любых перспектив в будущем (то есть в их отношении абсолютно несправедливо были нарушены принципы естественного права), поэтому они были готовы аналогичным образом разрушить уже устоявшийся жизненный уклад других людей. И здесь мы видим, как нарушение справедливости с использованием государственной власти, пусть и с соблюдением видимости законности, — всегда ставит под вопрос само существование государства.

Все противники Сената были готовы к потрясениям в государстве. И в этой «испорченности нравов» современники видели то зло, которое «по прошествии многих лет снова поразило гражданскую общину» (Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»).

Прежде всего, те, кто всюду намного превосходил других постыдной жизнью и необузданностью, а также и другие, позорно растратившие отцовское имущество, — вообще все те, кого их гнусности и преступления выгнали из дома, стекались в Рим, словно в отстойную яму. Кроме того, юношество, скудно жившее в деревне трудом своих рук и привлеченное в Рим подачками от частных лиц и государства, уже давно неблагодарному труду своему предпочло праздность в Городе. Вот таких людей и всех прочих и кормило несчастье, постигшее государство. Тем менее следует удивляться тому, что неимущие люди с дурными нравами, но величайшими притязаниями заботились об интересах государства так же мало, как и о своих собственных.

…В это время держава римского народа, как мне кажется, была в чрезвычайно жалком состоянии. Хотя с востока до запада все повиновалось ей, покоренное оружием, внутри страны царило спокойствие, и в нее текли богатства, которые ценятся превыше всего, все же находились граждане, упорно стремившиеся погубить себя и государство. Ведь, несмотря на два постановления Сената, ни один из множества сообщников не выдал заговора, соблазнившись наградой, и ни один не покинул лагеря Катилины: столь сильна была болезнь, словно зараза, проникшая в души большинства граждан.

Безумие охватило не одних только заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерения Катилины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего. Но у римского плебса было много оснований поступать столь отчаянно.

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

Как видим, формулировка «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей» — Марксом взята напрямую из описания социального состава заговорщиков, как и само слово «пролетарий».

Отдельно Саллюстий выделяет «всех разбойников (в этой области их было великое множество) и кое-кого из жителей сулланских колоний — тех, кто из-за распутства и роскоши из огромной добычи не сохранил ничего».

Один неправовой приход к власти Суллы, последовавшее за ним перераспределение собственности – через много лет стали причиной заговоров Катилины именно в публичной демонстрации безнравственной «легкости», с которой этот человек перешагивал закон. Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» подробно описывает этот страшный период не только римской истории, но и всего человечества, поскольку время проскрипций нанесло глубочайшую травму человеческой нравственности.

Проскрипции⁷⁰ – это полное отсутствие нравственности, когда молчит не только закон, но умолкают и все музы, а с ними – любое благое движение человеческой души.

Диктатура пролетариата⁷¹ по Марксу и Ленину – это не что иное, как время проскрипций, возвращение диктора Суллы. Некоторым кажется, будто Цицерон, указывая алчность – главным препятствием правосудию, проявил наивность. Но не стоит забывать, что соратники Суллы, в том числе из «класса эксплуататоров» (например, Помпей, Красс, Лукулл) нажили огромные богатства на распродажах имущества и на внесении богатых людей в проскрипции. Красс, однако, был впоследствии отстранён от проскрипций из-за внесения человека в проскрипционные списки без согласования с Суллой (Плутарх «Красс», 6).

Сулла составил проскрипционный список в восемьдесят человек, не снесшись ни с кем из магистратов. Последовал взрыв всеобщего негодования, а через день Сулла объявил новый список в двести двадцать человек, затем третий — не меньший. После этого он обратился с речью к народу и сказал, что в списки он внёс только тех, кого припомнил, а если кто-нибудь ускользнул от его внимания, то он составит ещё другие такие списки…

Проскрипции свирепствовали не только в Риме, но и по всем городам Италии. От убийств не защищали ни храмы богов, ни очаг гостеприимства, ни отчий дом; мужья гибли в объятиях супруг, сыновья — в объятиях матерей. При этом павшие жертвой гнева и вражды были лишь каплей в море среди тех, кого казнили ради их богатства. Палачи имели повод говорить, что такого-то сгубил его огромный дом, этого — сад, иного — тёплые купанья (Плутарх, Сулла, 31).

Но, кажется, всего невероятнее случай с Луцием Катилиной. В то время, когда исход войны был ещё под сомнением, он убил своего брата, а теперь стал просить Суллу, чтобы тот внёс покойника в проскрипционные списки как живого. Сулла так и сделал. В благодарность за это Катилина убил некоего Марка Мария, члена враждебной партии, и принёс его голову Сулле, сидевшему на Форуме, а затем подошёл к находившейся вблизи кропильнице Аполлона и омыл себе руки (Плутарх, Сулла, 32).

По некоторым оценкам, жертвами проскрипций стали 90 сенаторов и 2600 представителей всаднического сословия, то есть Суллу можно отнести к «борцам за дело пролетариата», однако его правление, не решив никаких проблем, обусловивших его приход к власти, —  отбросило все общество в развитии, а затем вылилось в затяжной период гражданских войн. В античной литературе описывается странная мучительная болезнь, поразившая Суллу в последние годы жизни.

Он долгое время не знал, что у него во внутренностях язвы, а между тем всё тело его подверглось гниению и стало покрываться несметным количеством вшей. Многие были заняты тем, что днём и ночью снимали их с него, но то, что они успевали удалить было лишь каплей в море по сравнению с тем, что нарождалось вновь. Всё его платье, ванна, вода для умыванья, пища кишели этим разлагающимся потоком, — так развилась его болезнь. Много раз в день погружался он в воду, чтобы вымыть своё тело и очиститься. Но всё было бесполезно (Плутарх, Сулла, 36).

С научной точки зрения рассказ Плутарха считается легендарным, поскольку ни самозарождение, ни быстрое размножение вшей невозможны (у этих паразитов многодневный цикл развития). Но все античные авторы, повторяют именно эту версию, современный мир знаком с ней благодаря сочинениям Аристотеля. Попытки объяснить ее с рациональных позиций постоянно подвергаются критике с медицинской точки зрения. Историками высказывалось предположение, что предание о вшивой болезни Суллы вообще не имеет реальной основы и введено в оборот недоброжелателями диктатора уже после его смерти, поскольку античное предание о вшивой болезни как о каре богов нечестивцу имеет очень древние корни и находит отражение в новейшей истории⁷².

Можно считать, что средствами литературы в случае диктатора Суллы – была восстановлена справедливость легендарно или гипотетически, то есть сама версия о болезни возникла из фантазии авторов жизнеописаний, из их чувства справедливости. Однако мы можем судить лишь с современной точки зрения, не совсем понимая, насколько серьезно во времена Плутарха люди относились к литературе. Она создавалась вручную, с участием многих переписчиков, а сами свитки и списки были достаточно дорогими. К тому же в античные времена высоко ценилась греческая ученость, а Плутарх⁷³ был греком. И под такой ученостью понималась, прежде всего, безукоризненная нравственная позиция рассказчика. Плутарх создал своеобразный эпос жизнеописаний, включив в него и Тезея, как историческое лицо, а не мифического героя, собрав все свидетельства его возможной реальной жизни.

С одной стороны, это говорит о «богатой фантазии», но с другой свидетельствует о его непоколебимой и искренней вере. По этой причине он вряд ли стал бы таким образом «сводить счеты» с римским диктатором, проживая в Греции. Сулла стал героем его жизнеописания, в его задачу входило передать все сведения о нем как можно точнее. В молодости Плутарх вместе с братом Ламприем и учителем Аммонием посетил Дельфы, где всё ещё сохранялся пришедший в упадок культ Аполлона. Это путешествие оказало серьёзное влияние на жизнь и литературную деятельность Плутарха.

Сенека описывает красные пятна на лице диктатора Суллы, придававшие ему зловещий вид. Имеется множество свидетельств о том, что Сулла страдал от болезни, которую старался скрыть от окружающих. Об этом говорит и его неожиданный добровольный отказ от диктаторских полномочий. Да и вряд ли человек, живший в мире с собой, мог бы дойти до такого «способа управления» как проскрипции.

Неслучайно и о смерти «вождя пролетариата» ходило множество подобных «легенд», которые нашли отражение и в литературе.

Знаменитые врачи, и русские, и выписанные из Германии, больше ничего не могли и посоветовать. Он почти не спал. В Москве ходила глухая молва, будто по ночам Ленин «воет как собака», случайные прохожие в ужасе прислушиваются издали.

Марк Алданов «Самоубийство»

Литература отражала широко распространенные изустные версии, ориентируясь на соборное, общественное чувство справедливости. В литературу попадала лишь наиболее возможная версия, которая наиболее полно отвечала бы этому чувству при осмыслении жизненного пути покойного.

* * *

На примере заговора Катилины⁷⁴ видно, что безнравственный человек, готовый самым ужасным образом попрать закон, имея самые смутные представления о том, что же он будет делать в государственной власти, не способен сделать никаких выводов даже из упорных слухов, окружавших смерть диктатора Суллы. Эти слухи нисколько его не трогают и не пугают, как не задевает и попранная в отношении многих справедливость. Он, напротив, ищет, кому это может быть выгодно, кого устроит подобная расправа с ближним.

Саллюстий приводит список речи Катилины, где он свободно оперирует категориями добра и зла, обращаясь к «чувству справедливости» наиболее испорченной или отчаявшейся части общества. И если нравственный человек восстанавливает справедливость для других, то Катилина предлагает с помощью оружия восстановить справедливость лично для себя.

«Не будь доблесть и верность ваши достаточно известны мне, от благоприятного случая нам было бы мало проку; великие надежды и та власть, что у нас в руках, были бы тщетны, а сам я с трусливыми и ничтожными людьми не стал бы гоняться за неверным вместо верного. Но так как я во многих, и притом трудных, случаях оценил вас как храбрых и преданных людей, то я потому и решился приступить к величайшему и прекраснейшему делу, как и потому, что добро и зло, как я понял, для вас и для меня одни и те же. Ведь именно в том, чтобы хотеть и не хотеть одного и того же, и состоит прочная дружба.

О том, что я задумал, все вы, каждый порознь, уже слыхали ранее. Впрочем, с каждым днем меня охватывает все большее негодование всякий раз, как подумаю, в каком положении мы окажемся, если сами не защитим своей свободы. Ибо с того времени, как кучка могущественных людей целиком захватила власть в государстве, цари и тетрархи — их постоянные данники, народы и племена платят им подати, мы, все остальные, деятельные, честные, знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета, зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх. Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них в руках там, где они хотят; нам оставили они неудачи на выборах, судебные преследования, приговоры, нищету. Доколе же будете вы терпеть это, о храбрейшие мужи? Не лучше ли мужественно умереть, чем позорно лишиться жалкой и бесчестной жизни, когда ты был посмешищем для высокомерия других? Но поистине — богов и людей привожу в свидетели! — победа в наших руках. Сильна наша молодость, дух могуч. Напротив, у них с годами и вследствие их богатства все силы ослабели. Надо только начать, остальное придет само собой.

И право, кто, обладая духом мужа, может стерпеть, чтобы у тех людей были в избытке богатства, дабы они проматывали их, строя дома на море и сравнивая с землей горы, а у нас не было средств даже на необходимое; чтобы они соединяли по два дома и больше, а у нас нигде не было семейного очага? Покупая картины, статуи, чеканную утварь, разрушая новые здания, возводя другие, словом, всеми способами тратя и на ветер бросая деньги, они, однако, при всех своих прихотях, промотать богатства свои не могут. А вот у нас в доме нужда, вне стен его — долги, скверное настоящее, гораздо худшее будущее. Словом, что нам остается, кроме жалкой жизни?

Так пробудитесь! Вот она, вот она, столь вожделенная свобода! Кроме того, перед вами богатства, почет, слава. Фортуна назначила все это в награду победителям. Положение, время, судебные преследования, нищета, великолепная военная добыча красноречивее, чем мои слова, побуждают вас действовать. Располагайте мною либо как военачальником, либо как простым солдатом; я буду с вами и духом, и телом. Именно так надеюсь я поступать, сделавшись консулом, если только меня не обманывает предчувствие и вы предпочитаете быть рабами, а не повелевать».

Речь Катилины, приведенная в монографии Гая Саллюстия Криспа «О заговоре Катилины»

Перед нами образец политической демагогии⁷⁵, который на протяжении веков многократно повторялся. Основное содержание этого призыва предельно понятно: они — богачи, мы — бедняки, которых эти безнравственные богачи обокрали, что абсолютно несправедливо. Следует отнять у них то, что принадлежит нам по праву и что сделает нас свободными. И, конечно, счастливыми! Вот только что делать с теми, кто застит горизонты нашего счастья? Но абсолютно ясно, что никто лучше Катилины, прошедшего времена проскрипций, этого не знает.

В его речах впервые в истории прозвучали неоднократно повторявшиеся на разные лады призывы к «пробуждению». Саллюстий описывает, что, услышав речи Катилины, многие люди, «страдавшие от множества всяческих зол, но ничего не имевшие», — все-таки в большинстве своем пожелали узнать, каким образом будет он вести войну,  на какие выгоды они могут рассчитывать. То есть момент «пробуждения народа» выразился в деловом требовании гарантий за перечисленные им риски.

Саллюстий отмечает, что при всей туманности своих представлений Катилина оказался неготовым к четким и разумным требованиям беднейший участников, считая раньше, что с них вполне достаточно одного факта «пробуждения». Ему казалось «большой платой уже самая возможность нарушить спокойствие», то есть, продолжение народных «снов и сновидений».

Тогда Катилина посулил им отмену долгов, проскрипцию состоятельных людей, магистратуры, жреческие должности⁷⁶, — все, что сделал Сулла за период своего диктаторства, но уже в отношении тех, кто поднялся за счет прошлого государственного переворота. Не свое обещать легко, поэтому от себя лично Катилина прибавил «возможность грабить и все прочее, что несут с собой война и произвол победителей».

Кроме того, он громко упрекал всех честных людей, а каждого из своих восхвалял, называя его по имени; одному напоминал о его нищете, другому — о его вожделениях, большинству — о судебных преследованиях или о грозящем им позоре, многим — о победе Суллы, которая принесла им добычу. Увидев, что все возбуждены, Катилина, предложив им поддерживать его кандидатуру, распустил собрание.

А дальше Саллюстий сообщает несколько фактов уже из области «мифов и сказаний», но весьма органично вписывающихся в образ, созданный вполне реальными поступками Катилины.

В те времена говорили, что Катилина, после своей речи заставив сообщников присягнуть в верности его преступным замыслам, обнес их чашами с человеческой кровью, смешанной с вином; затем, когда все после заклятия отведали вина, как по обычаю делается при торжественных священнодействиях, он открыл им свой замысел и повторил, что он так поступил, дабы они больше доверяли друг другу как соучастники в столь тяжком преступлении.

Но и чаша с человеческой кровью не помогла. После комиций консулами объявили Марка Туллия и Гая Антония. Это вначале разочаровало заговорщиков, затем Катилина принялся готовить вооруженный мятеж. Он собирал оружие в различных местностях Италии; брал в долг деньги сам или по поручительству друзей, отправляя их в Фезулы к некоему Гаю Манлию⁷⁷.

В качестве «угнетенного класса» Катилина (став в этом предшественником многих политиков новейшего времени) рассматривал… женщин. Первенство идеи «освобождения женщин от векового гнета» принадлежит именно ему, поскольку до него женщин никто освобождать не стремился.

По римскому законодательству женщины не пользовались широкими правами, вернее, они не в полной мере могли использовать диспозитивный метод регулирования⁷⁸ частного права, то есть его автономность. Находясь под опекой мужа или семьи, женщины в этом случае как бы пользовались дополнительной защитой. Они не могли занимать государственные должности или служить в армии, однако женщины высших классов осуществляли политическое влияние через брак и материнство. Поэтому и «освобождаться» по призыву Катилины решились только женщины определенного поведения, которым требовалась большая свобода.

Вербуя сторонников среди всех слоев общества, он «пробудил» нескольких известных в Риме женщин, которые «вначале могли давать огромные средства, торгуя собой; впоследствии, когда с годами уменьшились только их доходы, но не их роскошь, они наделали больших долгов». С их помощью Катилина считал возможным поднять городских рабов, поджечь Город, а мужей их либо привлечь на свою сторону, либо убить.

 

Среди них была и Семпрония⁷⁹, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше — деньги ли или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то нежно, то лукаво; словом, в ней было много остроумия и много привлекательности.

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

Дошедшие до Нового времени речи Цицерона, труды Плутарха, Саллюстия и других историков, — вызывали неизменный интерес к детальному анализу истоков и причин заговора Катилины. Однако причины этого гражданского противостояния были настолько банальны, что долгое время не возникало творческого переосмысления образов той эпохи в искусстве.

Для героя эпического произведения в образе Катилины было недостаточно жизненной стойкости, готовности противостоять судьбе. Он шел к власти, чтобы удовлетворить порочность собственной натуры. При всей авантюрности сюжета — это не та основа, на которой может быть выстроен каркас мощного эпического произведения, в характерах героев которого все внутренние противоречия вытекают из их нравственного выбора. Герои проявляют свои человеческие качества вопреки  сложным, зачастую трагическим обстоятельствам, поэтому их выбор бывает мучительно сложным, что лишь вызывает дополнительный интерес к произведению.

Этот интерес тут же исчезает, когда выбор героя в любой заранее известен: он солжет, убьет, украдет, сбежит. Античные авторы утверждали, что выбор Катилины во всех жизненных ситуациях был самым безнравственным из всех возможных. Поэтому впервые лишь в конце XVI – в начале XVII века возникают первые попытки представить образ Катилины⁸⁰, но лишь в драматургии. Во-первых, как уже было замечено, роль Катилины была определена самим временем: эпосов о нем не сложили, а в памяти человечества он остался лишь человеком, которому обращены наиболее известные речи Цицерона. Во-вторых, в драматургии авторская трактовка укрепляется режиссерским и актерским прочтением роли, это делает образ героя более живым, приближает его к восприятию зрителей.

Наиболее известным произведением на эту тему является трагедия якобианской эры (временя правления Якова I) — «Заговор Катилины» Бена Джонсона. Впервые трагедия была опубликована  в 1611 года с хвалебными стихами и комментариями Фрэнсиса Бомонта (ок. 1584-1616),  Джона Флетчера (1579-1625) и Натана Филда (1587-1620). Среди актеров первой постановки  пьесы  Джонсона королевской труппой в 1611 года —  Ричард Бёрбедж и  Джон Лоуин [А. Смирнов  «Драматургия Бена Джонсона»].

Пьеса не имела успеха из-за попытки автора переложить пространные речи Цицерона в «нескончаемые обличительные монологи», как писали в предисловиях к ее печатным изданиям с изрядной долей осуждения к публике. На самом деле, с литературной точки зрения, пьеса была достаточно талантливой и не столь тяжеловесной.  Но публика не приняла трактовки образов-антагонистов Катилины и Цицерона. Все-таки ни тот ни другой не были достаточно цельными натурами, которые бы заслонили более значительные, с точки зрения искусства, персонажи своего времени: Цезаря, Антония и Клеопатру. Это живые люди, жизненные коллизии которых вызывают сопереживание читателей и зрителей.

При этом Бену Джонсону удались женские образы, в первую очередь, образ главной помощницы Катилины Семпронии. Кроме того, очень интересен монолог Катилины в конце третьей сцены, где он дает характеристику не только всем, кого собрал в качестве сторонников, но и своим замыслам. Он говорит, что никто из внешних врагов не совершит с его Отчизной того, что он совершит с ней за одну ночь.

 

 

Семпрония
Как затянулась сходка у мужчин!

Аврелия
И говорят еще, что многословье
Присуще женщинам!
(Шепчется с Катилиной.)

Фульвия отводит Курия в сторону.

Семпрония
Мы все решили
И действовать готовы.

Лонгин
Что за пылкость!
А впрочем, ты в ней знаешь толк.

Семпрония
Откуда
Тебе известно это, бочка с салом?

Лонгин
От дочери родителей твоих.

Катилина
Семпрония, оставь его.

Он шутит,
А думать нужно о вещах серьезных.
Аврелия сказала, что держалась
Ты с ними, как мужчина и оратор.

Семпрония
Иначе быть и не могло. Должны
Мы к делу перейти, а не дрожать
И ждать, пока наступит миг удобный.

Катилина
Разумные слова!

Семпрония
Наш заговор
Победой увенчается. Немногим
Рискуем мы.

Каталина
Аврелия, зови
Подруг к столу. Как! Фульвия исчезла?

Семпрония
Нет, просто голубки уединились.
Курий
Бедняжка так устала от сиденья!

Семпрония
И потому не терпится вам лечь?

Фульвия
Семпрония, мне в самом деле худо.
Прошу хозяйку извинить меня:
Здоровье я должна беречь. Прощайте.
Уж за полночь. Домой я отправляюсь,
Но Курия оставлю вам.

Аврелия
Прощай.

Курий
(тихо к Фулъвии)
Спеши к нему. Пусть он скликает стражу,
Затем что за Цетегом вслед туда
Направятся Корнелий с Варгунтеем,
Которым напускное дружелюбье
Скорее доступ к консулу откроет,
Чем дерзкий вид предшественника их.
Идем к носилкам. Кстати доложи,
Что был здесь Цезарь.

Катилина
Фульвия, ужели
Ты нас покинешь?

Фульвия
Милый Катилина,
Я что-то расхворалась.

 

Катилина
Ну, желаю
Тебе здоровья. Проводи к носилкам
Ее, Лентул.

Лентул
Почту за долг и счастье.

Все, кроме Катилины, уходят.

Катилина
Кого я только не избрал орудьем:
Безумцев, нищих, потаскух, глупцов,
Преступников и честолюбцев — словом,
Всю накипь Рима. Что ж! Нельзя иначе.
Ведь каждый на своем полезен месте:
Раб нужен, чтобы груз таскать, слуга —
Чтоб разводить огонь, мясник — чтоб резать,
А виночерпий — чтобы отравлять.
Вот точно так же и друзья мне служат:
Лентул — приманкой, палачом — Цетег,
А соглядатаями и бойцами —
Лонгин, Статилий, Курий, Цимбр, Цепарин
Со сворою изменниц и воровок,
Которым по привычке имя женщин
Присваиваем мы, хоть эти твари
Способны удушить родного мужа,
Коль он упрям, ограбить — коль покладист,
Чтоб только денег на разврат добыть.
Ужели не удастся Катилине
С их помощью так дело повернуть,
Чтоб им достался труд, а плод — ему,
Чтоб Цезарь пожалел о наставленьях,
Преподанных тому, кто сам научит
Его злодейству? В день, когда друг друга
Все эти люди истребят, как войско,
Что из зубов дракона родилось,*
И он погибнет в общей свалке так же,
Как Красс, Помпей и все, что на величье
Посмеет притязать. Пусть превратятся
В желчь кровь моя и в воду мозг, пусть меч,
Из рук моих, от страха дряблых, выпав,
Мне сам собою в грудь вонзится, если
Я пощажу того, кто не захочет
Слугою стать моим. А кто захочет,
Тот — жалкий раб и не опасен мне.
Пускай моя жестокость обессмертит
Мое вселяющее ужас имя,
И пусть потомки силятся напрасно
Содеянное мною повторить.
Все, что способны духи зла измыслить,
Все зверства и насилья, на какие
Ни галлам, ни завистливым пунийцам
Не удалось обречь мою страну,
Я совершу один за ночь одну.
(Уходит.)

[*имеется в виду миф об Аргонавтах, когда в качестве одного из испытаний царя Колхиды — Ясон был вынужден засеять поле зубами дракона, из которых взошли воины]

Бен Джонсон «Заговор Катилины», конец Сцены третьей

Закончив эти приготовления, Катилина, тем не менее, добивался консулата на следующий год, надеясь, что ему, если он будет избран, легко будет полностью подчинить себе Антония. В ходе столь бурной подготовки к избранию он предпринял несколько покушений на жизнь Цицерона, докладывавшего в Сенате сведения о численности и о намерениях войск, собираемых Гаем Манлием на средства Катилины.

Сенат постановил: «Да позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба». Это было формулировкой высшей власти, какую Сенат, по римскому обычаю, предоставлял магистрату:

• право набирать войско, вести войну;
• применять к союзникам и гражданам всяческие меры принуждения в Городе и за его пределами;
• обладать в походах не только высшим империем, но и высшей судебной властью.

Без такого решения Сената, т.е. «без повеления народа», консул не вправе осуществлять ни одного из этих полномочий. Таким образом, консулы получали особые полномочия на случай военных действий с Катилиной, который, не имея консульской должности, занимался всем этим негласно и без дозволения, собираясь вернуть Риму кровавое время проскрипций.

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…

А. С. Пушкин (1799-1837), роман в стихах «Евгений Онегин» (1823-1831) гл. 2, строфа 14

Меры для защиты принимались, Катилину пытались привлечь к суду на основании Плавциева закона [Закон о политических волнениях, проведенный трибуном Марком Плавцием Сильваном в 78 г.]. Наконец, — для того, чтобы скрыть истинные намерения, — он явился в Сенат. Очевидно, он рассчитывал прийти к власти путем избрания консулом, а после разделаться со всеми своими политическими противниками.

Тогда консул Цицерон, и произнес «блестящую и полезную для государства речь», которая обессмертила имя автора в веках и до сих пор цитируется фразой «О времена! О нравы!»

Это нисколько не смутило Катилину. Он принялся заверять всех, что ни к какому свержению власти не готовится, а затем произнес в сердцах не менее знаменитую фразу: «…<когда меня> хотят столкнуть в пропасть, то пожар, грозящий мне, я потушу под развалинами».

Но как только он сел на место, Катилина, по обыкновению готовый на любое притворство, начал, опустив глаза, жалобным голосом просить отцов-сенаторов не верить опрометчиво ничему из того, что говорят о нем: он-де вышел из такой ветви рода, смолоду избрал для себя такой путь в жизни, что от него можно ожидать только добра; пусть они не думают, что ему, патрицию, подобно своим предкам оказавшему много услуг римскому плебсу, нужно губить государство, когда его спасает какой-то Марк Туллий, гражданин, не имеющий собственного дома в Риме. Когда он стал прибавлять к этому и другие оскорбления, все присутствовавшие зашумели и закричали, что он враг и паррицида. Тогда он, взбешенный, бросил: «Так как недруги, окружив, преследуют меня и хотят столкнуть в пропасть, то пожар, грозящий мне, я потушу под развалинами».

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

Пока все это происходило в Риме, соратник Катилины  Гай Манлий, ставший впоследствии зачинщиком гражданской войны, — посылает своих сообщников к сенатору Марцию Рексу⁸¹ с письмом, содержание которого дополнительно разносится в списках (как спустя многие столетия распространялась нелегальная партийная печать).

«Богов и людей призываем мы в свидетели, император, — мы взялись за оружие не против отечества и не затем, чтобы подвергнуть опасности других людей, но дабы оградить себя от противозакония; из-за произвола и жестокости ростовщиков большинство из нас, несчастных, обнищавших, лишено отечества, все — доброго имени и имущества, и ни одному из нас не дозволили ни прибегнуть, по обычаю предков, к законной защите, ни, утратив имущество, сохранить личную свободу: так велика была жестокость ростовщиков и претора. Предки наши, сжалившись над римским плебсом, постановлениями своими часто оказывали ему помощь в его беспомощности, а совсем недавно на нашей памяти ввиду огромных долгов с согласия всех честных людей была разрешена уплата долгов вместо серебра медью. Часто сам плебс, либо из стремления к власти, либо возмущенный высокомерием магистратов, с оружием в руках уходил от патрициев. Но мы не стремимся ни к власти, ни к богатствам, из-за которых между людьми возникают войны и всяческое соперничество, но к свободе, расстаться с которой честный человек может только вместе с последним вздохом. Заклинаем тебя и Сенат — позаботьтесь о несчастных гражданах, возвратите нам защиту закона, которой нас лишила несправедливость претора, и не заставляйте нас искать способ возможно дороже продать свою жизнь».

Письмо Гая Манлия, приведенное в монографии Гая Саллюстия Криспа «О заговоре Катилины»

На это Квинт Марций⁸¹ ответил, что они, если хотят о чем-либо просить Сенат, должны сложить оружие и явиться в Рим с мольбой о прощении: «Сенат римского народа всегда был столь мягок и снисходителен, что никто никогда не просил его о помощи понапрасну».

Катилина же с дороги написал большинству консуляров и всем знатным людям, что он, «хотя на него и возвели ложные обвинения, склоняется перед Фортуной, не будучи в силах дать отпор своре недругов, и удаляется в изгнание в Массилию — не потому, что признаётся в столь тяжком преступлении, но дабы в государстве наступило успокоение и его борьба не привела к мятежу».

Квинт Катул⁸² огласил в Сенате письмо, сказав, что оно доставлено ему от Катилины. В нем Катилина уверял Квинта в своей невиновности и просил защитить своих союзников от оговора. Но о Катуле всем было известно, что он был сыном личного врага Мария, можно сказать, потомственный сторонник Суллы. Очевидно, подобные письма получали многие сенаторы, пришедшие к власти в период правления Суллы, но лишь один сенатор решился сообщить о подобном письме открыто.

У оставшихся в Риме заговорщиков шла бурная переписка, в том числе, с послами галльского племени аллоброгов, которые всё открыли правительству. При выезде галлов из Рима все они были арестованы, и Сенат получил первые письменные улики против заговорщиков: послания Катилины к вождям их племени.

Заговорщики в Риме были казнены, а значительно поредевшие войска Катилины через несколько месяцев были разбиты, сам он пал в бою.

Между тем после раскрытия заговора у простого народа, который вначале жаждал переворота и не в меру сочувствовал войне, настроение переменилось, и он стал замыслы Катилины проклинать, а Цицерона превозносить до небес; народ, словно его вырвали из цепей рабства, радовался и ликовал. Ибо, по его мнению, другие бедствия войны принесли бы ему не столько убытки, сколько добычу, но пожар был бы жестоким, неумолимым и чрезвычайно губительным для него, так как все его имущество — предметы повседневного пользования и одежда.

Гай Саллюстий Криспа «О заговоре Катилины»

* * *

Не только в описаниях Саллюстия, но и у Плутарха, в трудах других античных авторов, прежде всего, в речах Цицерона – встает образ Катилины, незаурядного человека своей эпохи, но полностью лишенного нравственного начала. Однако до сих пор идут споры о его «политической программе», поскольку многие исследователи не без оснований считают, что если таковая и была в списках, то, скорее всего, ее уничтожили в момент разгрома заговора.

Даже, если такая программа у Катилины была в действительности, мы должны признать на аналогичном захвате власти в начале ХХ века в России, что единственной политической целью такого заговора является захват власти с введением «переходного периода». И подобное поведение на общественной сцене отнюдь не вытекает из обостренного чувства ответственности и состраданию к тяготам ближнего. Подобные заговоры организуют люди, имеющие достаточно низкие нравственные качества.

Сам заговор Катилины интересен для нас тем, что выявляет основные черты политического авантюризма, желания любым способом обойти установленное законодательство. А обходят закон вовсе не для того, чтобы в дальнейшем его неукоснительно соблюдать.

Но этот заговор выявил еще одну интересную особенность. Насколько бы ни были скрытны и предусмотрительны заговорщики, как тщательно бы не уничтожалась вещественная память о заговорщиках, но образ Катилины, оставшийся в античной литературе, позволяет нам вынести свою нравственную оценку этому эпизоду «классовой борьбы».

Нельзя не заметить, что заговор был побежден литературными методами. Именно под влиянием нравственного призыва Цицерона, под влиянием его последующих речей начало меняться отношение к этому заговору, многими не воспринимавшемуся серьезно.

Историками воспринимается факт битвы намного более существенным, чем «просто слова» речей Цицерона, произнесенных в Сенате. Нам уже становится привычным принижение именно литературных методов, — из-за слишком длительного потребительского отношения к языку к литературе в рамках «партийности в литературе».

Однако в речах Цицерона против заговора Катилины содержится нравственная оценка подобной «простоте» в отношении легитимной государственной власти, которая уже в «генной памяти» всего человечества. И наиболее ценной в этом отношении является первая речь Цицерона, произнесенная непосредственно в ответ на выступление Катилины, после которой тот малодушно сбежал из Рима, бросив своих соратников.

Что дает нам описание битвы, когда правительственные войска разгромили два легиона Катилины? Здесь соотечественники сражаются друг против друга, а в гражданской войне героев не бывает. До этого просто нельзя доводить дело, не говоря о том, что в подобных битвах ни одна из сторон не сможет снискать бессмертной славы.

Поэтому для многих должно стать предостережением хотя бы то, что от всей бурной жизни Катилины, сумевшего в краткий период создать не партию, а действующую армию, мощную конспиративную организацию, имевшую огромное влияние в обществе, — осталась одна фраза, сказанная Цицероном: «О времена! О нравы!»

После заговора Катилины последовали события,  которые для большинства наших современников являются «визитными карточками» Древнего Рима: убийство Цицерона, убийство Цезаря в Сенате, история Антония и Клеопатры… Но глубокий нравственный смысл этих событий, ставших основой мировоззрения всего человечества, заключается именно в первой речи Цицерона о заговоре Катилины.

В сущности, этой речью он, как это принято выражаться, «сам подписал себе смертный приговор». Однако мы видим, что произнесенные им слова – будто прорезают пространство и время безошибочной нравственной оценкой. И в самом стечении всех этих трагических обстоятельств мы должны отметить «несущественную» деталь: главное определение, которое становится критерием оценки всех последующих «поворотов истории», — дается именно юристом, для которого смысл права совпадает с задачами высокого классического искусства.

Для Цицерона юстиция — не на словах, а на деле несет справедливость, придает жизни высокой смысл, а не уничтожает его вместе с правами личности, одинаково ценными как для настоящего искусства, так и для неизвращенных уголовными мотивациями принципов права.

При этом несложно заметить, что Цицерон, имея, казалось бы, неизмеримо больше власти и политического влияния, чем Катилина, — следует в публичной и профессиональной деятельности жестким нравственным критериям. Ведь все это происходит уже после кошмара проскрипций, в которых Катилина принимал самое непосредственное участие. Мы тут же понимаем, что если бы Цицерон проиграл дело Верреса, — он бы тоже вошел в проскрипционные списки.

Возникавшее у современников раздражение от постоянного «самовосхваления» Цицерона (см. главу I), отмеченное Плутархом, — вытекало, скорее всего, из его постоянных и мучительных размышлений  о собственной жизни, о том, какой опасности он подвергает близких своими выступлениями. При чтении дошедших до нас речей сквозь века доносится их жертвенный смысл.

 

Клод Лоррен. Пейзаж со сценой жертвоприношения Аполлону. Кембриджшир

Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен; Молчит его святая лира; Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел. Тоскует он в забавах мира, Людской чуждается молвы, К ногам народного кумира Не клонит гордой головы; Бежит он, дикий и суровый, И звуков и смятенья полн, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы… А. С. Пушкин (1799-1837) «Поэт»

Цицерон «делает, что должно», но каждого удивляет, что преуспевшему в злодеяниях Катилине более года не удается уничтожить Цицерона. Заговорщик чувствует в Цицероне прямую угрозу своим замыслам, хотя знает, что тот не воспользуется своей властью в не правовом русле. До сих пор в изложении тех событий внимание намеренно концентрируется на отдельных нарушениях законодательства… в отношении отъявленного мерзавца Катилины – например, отмечается, что Цицерон превысил свои полномочия при казни оставшихся в Риме (после побега Катилины в Массилию) заговорщиков.

Игнорируя нравственный смысл действительных подробностей жизни Катилины, можно игнорировать и нравственный смысл истории человечества, что будет означать общий отход от гуманистических принципов развития человеческой цивилизации, по сути, деградацию⁸³.

Мы отдалены от тех событий во времени, поэтому хорошо знаем, что сподвижнику Катилины Гаю Манлию удалось после гибели своего предводителя втянуть все римское общество в затяжной период гражданских войн.

Нравственные критерии анализа этого среза прошлого будут состоять, прежде всего, в том, где каждый из нас будет искать… справедливость. Несложно заметить, что до сих пор, в рамках «классового» («формационного»⁸⁴) подхода в исторической оценке истории – большинство наших посредников усматривают… в неудаче заговора Катилины. В современных энциклопедических справочниках «справедливости ради» отмечается, что ведь большинство современников было мало знакомо с «политической программой» Катилины, а Цезарь и вовсе не успел высказаться о ней публично:

Источники наших сведений о Катилине (главным образом Цицерон и Саллюстиево сочинение «Bellum Catilinarium») страдают односторонностью и оставляют не вполне выясненными некоторые вопросы, напр. о политической программе заговорщиков и об отношении к ним Цезаря.

 

«Только тогда, когда битва завершилась, и можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. <…> Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он ещё дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни.»

Саллюстий, О заговоре Катилины,

(По материалам Википедии)

При этом, ради такой же «справедливости», акцент сопереживания/сочувствия смещается к незаурядной личности Катилины, который действительно имел мощную харизму, которую и свозь века можно почувствовать из книги Саллюстия. Это… нечто вроде «обаяния разбойника», которое и сегодня используется в искусственном общественном воссоздании личности средствами PR-кампаний… в точности так же дискретно⁸⁵, фрагментарно, без учета всего жизненного пути очередного «народного трибуна»⁸⁶.

Если не видеть напрашивающиеся исторические параллели, история будет повторяться по замкнутому кругу. Разве до сих пор не повторяется в навязчивой настойчивостью тот же принцип «формирования оппозиции»? Как правило, люди, напрямую причастные к возникновению социального напряжения в обществе, в тот момент, когда они «вылетают из обоймы», — вдруг начинают «клеймить недостатки», умалчивая о собственной роли в создании этого негативного положения. Это происходит с навязчивой закономерностью, в точности так же, как формировал ряды своих сторонников разорившийся Катилина.

В его речах все, кто испытывал невыносимые тяготы бытия, возникшие из предыдущего правления Суллы, чьим клевретом являлся Катилина, — слышали именно то, что хотели. Но практика показывает, что человек, не увидевший в своем существовании проявления высшей справедливости, которая не всегда соответствует обычной человеческой логике, — будет стремиться восполнить пережитый социальный крах и утраченное состояние, — именно теми способами, которыми он его приобрел. Но при этом он будет постоянно спекулировать  понятиями именно высшей справедливости, ставя себя не столько во главе государственного управления, а, по сути, добиваясь божественной власти – права попирать человеческий закон, действовать вопреки естественному праву.

Можно не гадать о содержании «политической программы» Катилины, а с уверенностью утверждать лишь то, что своим заговором он желал вернуть золотые лично для него времена Суллы. Он неоднократно заявлял о необходимости массовых проскрипций, снискав поддержку, как у жертв прежних проскрипций, так и у тех, кто в них участвовал. Сам он уже не мог решить ни одной личной проблемы без убийства, вплоть до проблемы личного досуга.

Несмотря на то, что многие отчаявшиеся люди искали для себя самый короткий способ достичь справедливости, раскрытие заговора сделало этот путь для них наиболее длинным. Но при этом ведь никто не сомневался, что Катилина предлагает незаконный и абсолютно безнравственный путь. Они позволяли себя обмануть, соблазнить и втянуть в очень опасную игру, — видимостью восстановления справедливости для себя лично. Не замечая при этом, что в отношении самого Катилины приговор «Высшего Суда» уже вынесен: он уже потерял все, что приобрел своим участием в зверствах проскрипций.

Казалось бы, судьба несправедливо обошлась с его противником Цицероном. Голову Цицерона Марк Антоний вручил своей жене Фульвии Бамбуле⁸⁷, что ставит множество вопросов к повествованию Саллюстия, утверждавшего, будто лишь благодаря ее «тайной помощи» Цицерону удалось обмануть рук наемных убийц Катилины, явившихся прямо к нему в дом.

Скорее всего, после раскрытия и общественного осуждения заговора Катилины, большинство его тайных сторонников были вынуждены сочинять о себе истории, будто именно благодаря их помощи Цицерону удавалось избежать расправы. Но дикий поступок Марка Антония, выдававший в нем неумного, завистливого и легко управляемого человека (на что в свое время рассчитывал Катилина), полностью уничтожил все эти попытки как-то обелить себя в истории. Мы понимаем, что женщина, игравшая головой Цицерона, не могла следовать высокому чувству справедливости, она была на стороне тех, кто попирал естественное право сограждан, кто прорывался к власти, чтобы вновь грабить и казнить.

Но высшая справедливость этой трагической истории в том, что Цицерон остается в веках непревзойденной личностью даже для тех, кто ни разу не читал его работ, мало знаком с обстоятельствами его жизни. Марк Антоний остался в истории игрушкой Клеопатры, полностью подавленный ее личностью. Фульвия отравилась, понимая, что потеряла любимого человека, а Клеопатра гибнет, потеряв все, что имела, — без каких-либо проявлений «классовой борьбы».

* * *

В отличие от Катилины, герой поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин», на первый взгляд, не скрывал своей политической программы. Мы хорошо ее помним по лозунгам «Наша цель – коммунизм!» и расхожим определением этого понятия из учебников по «научному коммунизму».

Коммунизм (от лат. commūnis — «общий») — в марксизме гипотетический общественный и экономический строй, основанный на социальном равенстве, общественной собственности на средства производства.

Казалось бы, замечательная идея – уравнять всех в правах «социально», уничтожив «классовые различия». Здесь нам следует выставить временную точку отсчета: на наш век не достались периоды гражданских войн (хотя нас постоянно попрекали спасением от них⁸⁸), мы не проходили жестокой социальной ломки, мы жили в обществе, которое не раздирали противоречия искусственного, неправового и несправедливого разделения.

Однако каждый знает об этих периодах из истории собственной семьи. И каждый, прежде всего, душевным болезненным откликом отмечает в этих рассказах ранящие моменты утраты семейной собственности, не только гарантировавшей социальный статус, но и являвшейся залогом настоящей внутренней свободы.

Здесь мы вплотную подходим к самому источнику права в цивилизованном обществе, к необходимости и истинной «исторической закономерности» — возникновения закона. Конечно, сама необходимость закона – в защите прав собственности, которая и дает настоящую свободу, а стремление ею обладать на законных основаниях – является настоящим двигателем общественного прогресса.

И как раз законная основа, легитимность обладания собственностью – лучше всего отражает либо нравственное начало собственника, либо его полнейшую безнравственность.

Так или иначе, но и религиозные заповеди, вытекающие из древних обычаев, которые первобытном обществе соблюдались из чувства самосохранения, — нашли отражение в становлении законодательной системы государств античности.

Читать по теме:

 

• НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ АНАЛИЗА. Часть I
• НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ АНАЛИЗА. Часть II
• НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ АНАЛИЗА. Часть III
• НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ АНАЛИЗА. Часть IV