Сирены. Часть II

Pino Giuseppe Dangelico

Аделаида: Диана, весь этот ужас чем закончился прошлый раз? Сергей успокоился?

Диана: Да, Сергея я тогда немного утихомирила. Но насчет ужасов не уверена. Боюсь они нам ещё предстоят.

Натали: Как?! А мы-то с Аделаидой надеялись отделаться легким испугом.

Диана: Увы! Надеюсь, вы припасли изрядный запас водки? Похоже сейчас она понадобится уже нам…

Сергей Ткачев: Добрый вечер, дамы! А кто это посягает на мою водку?

Аделаида: Сергей, это не мы.

Натали: До чего вы довели Диану, Сергей, раз даже она теперь нуждается в столь крепком алкоголе?

Сергей Ткачев: Я?! Да я не при чем. Я тих и кроток …и на всякий случай прихватил бутылочку. А то вас, дамы, только за смертью посылать…

Аделаида: Так мы же не сирены с гарпиями какие-нибудь, к таким вещам не приучены.

Натали: Не наш функционал.

Сергей Ткачев: Хорошо, переформулирую. Я вас послал за живительной влагой, а вы и пропали…

Аделаида: Не надо бесполезных попреков. Мы здесь, напитки тоже. Так что, перестаньте ворчать…

Натали: Диана, что там у вас ещё припасено в продолжение заявленной темы? Что вы так долго обсуждали в прошлый раз?

Диана: Дамы, вот я тут справочку для вас припасла. Обсуждали мы очередную, наредкость «знаменитую» писательницу.

Сергей Ткачев: Ага, нынче попадаются всё писатели такие знаменитые, что без долгого объяснения, о ком речь, никак не обойтись.

Анна Альфредовна Старобинец 

Родилась: 25 октября 1978 г., Москва

Биография

Анна Старобинец — один из немногих русскоязычных авторов, работающих в стиле «horror fiction». Родилась в Москве, училась в востоковедческом лицее, потом в МГУ на филологическом факультете. На протяжении жизни занималась разнообразной деятельностью: от переводчика-синхрониста и частного репетитора английского языка до расклейщика объявлений и даже официантки. По окончании МГУ устроилась в газету «Время новостей». С тех пор занимается журналистской деятельностью. В разные периоды работала в следующих изданиях: «Время новостей», «Газета.ру», «Аргументы и факты», «Эксперт», «Гудок». Работала как журналистом, так и редактором отдела культуры. В данный момент работает в журнале «Русский репортер». Кроме того, пишет сценарии для кино и телевидения. Совместно с Вадимом Соколовским Анна Старобинец работала над сценарием отечественной фэнтези-картины — «Книга мастеров» (2009). Вдова писателя Александра Гарроса, растит дочь и сына. Книги Старобинец переведены на английский, французский и испанский языки. Работы автора неоднократно попадали в списки номинантов на международные литературные премии в области фантастики.
Библиография

2005 — Переходный возраст (сборник мистических повестей и рассказов)

— Переходный возраст

— Живые

— Семья

— Агентство

— Щель

— Правила

— Яшина вечность

— Я жду

2006 — Убежище 3/9 (роман, мистический триллер)

2008 — Резкое похолодание.Зимняя книга (сборник повестей и рассказов)

— Домосед

— Неуклюжи

— Прямо и налево

— Резкое похолодание

— В пекле

2009 — Страна хороших девочек (детская сказка)

2010 — Первый отряд: истина (роман)

2011 — Живущий (роман)

2011 — Котлантида (детская сказка) 2

013 — Икарова железа. Книга метаморфоз (сборник повестей и рассказов)

2015 — В логове волка (детский детектив)

2016 — Право хищника (детский детектив)

2016 — Когти гнева (детский детектив)

2017 — Посмотри на него (автобиографическая проза)

Титулы, награды и премии

Повесть «Переходный возраст» в 2013 году была награждена премией «Нокт» от испанской Ассоциации писателей хоррора как лучший зарубежный рассказ или повесть.

В 2014 году сборник «Икарова железа» стал первым в номинации «Нацбест-начало», учрежденной в том же году для награждения авторов моложе 35 лет в рамках российского литературного конкурса «Национальный бестселлер».

Экранизации

«Первый отряд» — совместный анимационный проект японской Studio 4 °C, канадской Molot Entertainment и российских авторов, фэнтези на тему Великой Отечественной войны, в рамках которого создан видеоклип, полнометражный фильм, роман Анны Старобинец «Первый отряд: истина» и манга художника Энки Сугихары.

«Страна хороших деточек» — фильм режиссера Ольги Каптур , снятый в 2013 году по одноименной книге А. Старобинец.
Премии

Номинант

2018 г. — Национальный бестселлер (Роман, Посмотри на него)

2014 г. — Новые горизонты (Споки)

2014 г. — Премия Горького (Писатели, Живущий)

2014 г. — Национальный бестселлер (Роман, Икарова железа. Книга метаморфоз (сборник))

2014 г. — НОС (Премия Новая словесность, Икарова железа. Книга метаморфоз (сборник))

2012 г. — Странник (Образ Будущего, Живущий)

2012 г. — Национальный бестселлер (Роман, Живущий)

Диана: Заодно, вот пояснение по поводу жанра, чтобы вы были в курсе, какие ужасы имелись в виду.

Хоррор ( horror literature, horror fiction) — жанр литературы, призванный напугать читателя, вселить в него чувство тревоги и страха, создать напряженную атмосферу ужаса или мучительного ожидания чего-либо ужасного. Жанр использует эффект саспенса (от английского suspense), то есть гнетущей неизвестности и неопределенности.

Жанр хоррор. Так хочется страшненького! / Проза.ру

Натали: Ой, речь пойдет про ужастики! Какая прелесть! Я знаю, что японцам специально летом такую киношку показывают, чтобы легче было перенести жару. Зрители от ужасов холодеют.

Сергей Ткачев: Знаете, голубушка, у нас сейчас итак холодно. Аделаида, где ваше сало и графинчик. Желаю выпить и закусить, дабы последующие кошмары рассматривать на сытый желудок.

Pino Giuseppe Dangelico

Диана: Сергей, вы как всегда зрите в корень. Поскольку имеющихся хорроров на пропитание данному автору явно не хватает. Подобно нынешним полуголодным актерам, сдавшим свою профессию, такие же полуголодные писателишки подшабашивают преподавательским трудом.

Проект Анны Старобинец «Внутренний подросток. Проза»

Этот проект для тех взрослых, в чьей душе живет подросток, который хочет писать!

Когда набор на онлайн-программу Анны Старобинец только начался, мы получили большое количество писем от взрослых слушателей, жаждущих попасть на программу. «Ну почему, боже, почему я не подросток?», – восклицали взрослые, самостоятельные и независимые. Мы сдались и решили пойти на эксперимент – открыть группу для взрослых. По счастью, Старобинец действительно не делает скидок на возраст, о чем и предупреждает в своей программной речи, поэтому мы проанализировали курс и пришли к выводу, что взрослые вполне могут его слушать безо всякого впадения в детство. Наш эксперимент удался на славу, и мы готовы повторить наш курс «Внутренний подросток».

В ходе онлайн-встреч мы будем обсуждать Оруэлла, Голдинга, Питера Хега. В программе «скелет» истории, создание героя и антигероя, речь персонажей и идеальное завершение сюжета. Полную версию программы можно увидеть на странице курса

Как устроен этот проект?

Проект разбит на две части: базовую и продвинутую.

Первая часть посвящена навыкам письма. Мы будем помогать вам собирать скелет истории, оживлять героев, заставлять их говорить своими голосами, создавать и разрешать конфликты. А также редактировать свои тексты.

Во второй части мы сконцентрируемся на более профессиональных аспектах писательского ремесла – таких, как искусство названия или умение играть по жанровым и стилистическим правилам. Мы освоим комедии и трагедии, детективы, хорроры и триллеры, фэнтези и сказки. Будем учиться создавать напряжение в тексте, писать смешно, пугать читателя и доводить его до слез.

Кто читает лекции?

Анна Старобинец пишет фантастику и триллеры для взрослых («Живущий», «Икарова железа», etc), а также сказочные и детективные истории для детей («Страна хороших девочек», «Котлантида», «Зверский детектив»); лауреат российской литературной премии «Нацбест: начало» и испанской премии «Nocte» в области фантастики. Книги Старобинец переведены практически на все европейские языки, изданы также в США и готовятся к изданию в Арабских Эмиратах.

Цена 15 тыс. руб.

Аделаида: Вот одного не пойму, зачем при переизбытке трудовых ресурсов на данном сегменте деятельности плодить себе конкурентов? Весьма недальновидно.

Сергей Ткачев: Ой, да ладно. Это же такой платный кружок по интересам. Даже его создатели не верят в эффективность и необходимость подобного «образования».

Диана: Сергей, но давайте зафиксируем, что данная деятельность позиционируется, как требующая определенных профессиональных, то есть хорошо формализованных умений и навыков. То есть, имеются определенные правила, а, следовательно признается некая нормативная система.

Сергей Ткачев: Дианочка, не грузите. Итак тошно…

Диана: Хорошо. Обсудим данный момент чуть позже.

Pino Giuseppe Dangelico

Натали: А меня интересует горячее желание этой самой Ани Старобинец всяческим образом подзаработать на детках. Хотя, очевидно, что она их не любит. По крайней мере, не своих. Они для неё только корм для собственных детей. Просто, гарпия какая-то.

Диана: Да, тетенька успела уже поспекулировать на теме ювенальной юстиции. Здесь приведу небольшую цитату. Особо желающие с полным текстом статьи могут ознакомиться по ссылке.

13.02.2013 Бес сиротства

После принятия «закона Димы Яковлева» проблема сиротства и детского неблагополучия в России стала наконец предметом общественной дискуссии: раз мы не отдаем «бесхозных» детей на Запад, что мы делаем с ними здесь? Более 60 тысяч родителей у нас ежегодно ограничиваются в родительских правах или полностью их лишаются. Пока Госдума планирует создать Министерство по делам сирот и рассмотреть во втором чтении закон об опеке и социальном патронате, «РР» решил выяснить, можно ли спасти семью, которую, по мнению органов опеки, остается только разрушить.

…..

Я наблюдаю за ними и понимаю, что сегодняшняя «з­ащита детей» в России — это сфера, в которой начисто отсутствуют объективные профессиональные критерии как процесса, так и результата. Все действительно зависит исключительно от человеческих свойств сотрудника, и не похоже, что новые законы с их высоким «пределом усмотрения» помогут эту ситуацию переломить.

Аделаида: Да, очередная спекуляция на теме. Описать какой-то единичный факт, не сделать внятного анализа. Хотя, очевидно, что проблема глубоко социальная. Но предпочитается таскаться толпами по чужим домам, создавая новые виды идиотской деятельности — психологов всяких, социальных работников, волонтеров.

Сергей Ткачев: А нашу «писательницу» раскручивают давно, между прочим…

Натали: Ой, как хорошо, что я про неё раньше не знала. Почему-то обошлась в воспитании своего ребенка без её книг. Только её кошмаров для детской психики не хватало. Она их, похоже специально так ужасно пишет, чтобы создать новых пациентов для тех самых психологов, соцработников и волонтеров.

Pino Giuseppe Dangelico

Диана: Действительно, странные какие-то потуги у мамы такого количества детей, чтобы непременно чужие дети, даже которые избежали участи существования в маргинализировавшихся вследствие гуманитарной катастрофы семьях познакомились с ужасами и кошмарами в детской литературе.

06.10.2011 Анна Старобинец: «Между сумасшествием и чудом выбираю чудо»

Анна Старобинец из тех авторов, на которых с печальным постоянством лепят ярлыки и коммерческие стикеры – то ли из благоговения, то ли из невежества. «Филип Дик по-русски», «новый Гейман», «Петрушевская нового поколения», «русский Стивен Кинг» – неизбежный и беспощадный… Но раз за разом ярлыки отпадают – и остается сильная, самодостаточная литературная фигура, способная удивлять и увлекать за собой читателей. Отклеиваются стикеры – и остаются замечательные книги. «Убежище 3/9» – мрачная фантасмагория, на которую нанизаны бусинки хоррора, фольклора и прикладной эсхатологии. «Переходный возраст», «Резкое похолодание» – путешествие по темным уголкам человеческой души и биологии. «Первый отряд. Истина» – пример того, как под цветастым глупым фантиком спрятать первосортный горький шоколад. Теперь и «Живущий» – история о будущем, наступления которого никто ждет, но которое приближает каждый.

Мы побеседовали с Анной о книгах, сценариях, перспективах, маленьких детях, больших проблемах и множестве других вещей. Плоды этой беседы – несколькими пикселями ниже.

Здравствуйте, Анна!

Три года назад в интервью журналу «Rolling Stone», рассуждая о перспективах русского хоррора, вы заметили: «Материал, который предлагают это время и эта страна сейчас, максимально аморфен. Поэтому здесь очень плохо с хорошим жанровым кино и литературой… У нас не может быть хорошего фантастического триллера, потому что это западная вещь. Нам нужно изобрести какой-то вертолет, велосипед…» Как считаете, изменилось ли что-нибудь с тех пор? Приблизились ли мы хоть на шаг к этому велосипеду – не говоря уже о вертолете?.. К ужасам обращается немало начинающих авторов, но многие и по сей день предпочитают писать не про «вась, игорей и жень», а про «джонов, ников и кейт»…

Если честно, я пока не вижу никаких позитивных изменений, и, по-моему, это логично. Для того, чтобы вводить элемент фантастического или ужасного в реальную жизнь, нужно очень четко представлять себе систему координат, в которой располагается эта самая «реальная жизнь». В США и Европе такая система координат есть. У нас нет. Там можно задать некое изначальное «дано»: к примеру, что Джек (врач) и его жена Мэри (домохозяйка) с двумя своими очаровательными малышами живут в загородном доме с бассейном. Дальше произойдет нечто ужасное, из стен полезут щупальца или в подвале обнаружится призрак невинно убиенного пациента, не важно, – но мы хорошо себе представляем ту нормальную жизнь, которую ведут герои, прежде чем погрузиться в ненормальную. Что у нас? Врач и его жена живут в загородном доме, отлично. Откуда у них такой дом? Где он столько украл, этот врач? Он что, брал взятки? Или он лечит премьер-министра? Мы сразу уходим в сторону, мы должны объяснить массу неочевидных вещей… Поэтому проще писать про Джонов, чем про Вань. Вани слишком зыбки и неоднозначны.

На какой почве мог бы вырасти самобытный русский хоррор? Фольклор, история, повседневность, злоба дня?.. Михаил Елизаров («Кубики», «Мультики»), к примеру, находит нотки ужаса в перестроечной и постперестроечной действительности… Может быть, «Груз 200» Балабанова и книжки Масодова – это максимум того, что мы можем сделать в жанре?

Самобытный русский хоррор может вырасти на любой почве – это вопрос таланта и вкусовых предпочтений автора. Мне нравится скрещивать фантастический миф с повседневностью, а Балабанову нравится смаковать гнилостные процессы в масштабах страны и Истории, и то и другое страшно.

Вопреки тому, что внушили себе критики, ваше творчество нельзя свести исключительно к хоррору (и уж тем более – к «русскому Стивену Кингу»). И все же интересно было бы узнать, какие представители жанра оказали на вас наибольшее влияние – в литературе и кино (если не брать не раз упомянутых вами Геймана, Брэдбери и Булгакова, которые к «страшным» жанрам обращались не слишком часто).

Писатели: Эдгар По, Герберт Уэллс, Уильям Голдинг, Кафка, Сартр, Оруэлл, Чак Паланик, Гоголь, Достоевский, Стругацкие, Беляев. Режиссеры: Терри Гиллиам, Тим Бертон, Дэвид Финчер, Йос Стеллинг, Тарковский, etc. Не согласна насчет Геймана, Брэдбери и Булгакова – они страшные. Путешествие мертвой жены главного героя автостопом в «Американских богах» – это не только смешно, но и жутко. Ненастоящая «другая мама» с пуговицами вместо глаз в геймановской же «Коралине» чуть не довела моего ребенка до заикания. После рассказа Брэдбери «Уснувший в Армагеддоне», прочитанного в подростковом возрасте, мне снились кошмары неделю, после его же «Вельда» – дня три. От булгаковской фразы «потому что Аннушка уже пролила подсолнечное масло» мне до сих пор не по себе.

Аделаида: Как видим существующий психологический эффект, явно отрицательный, фиксируется и не отрицается.

Диана: Получается, что человек прекрасно осознает, чем занимается на самом деле. Заявленному заголовку следует не доверят. Он заведомо ложен.

06.10.2011 Анна Старобинец: «Между сумасшествием и чудом выбираю чудо»

Добрая половина хоррор-классики посвящена детям: от «Кладбища домашних животных», «Сияния» и «Знамения» до «Звонка» и «Сайлент Хилла». Вы тоже не остаетесь в стороне: можно вспомнить и «Переходный возраст», и «Правила», и «Резкое похолодание», не говоря уже о «Первом отряде» с «Убежищем». Чем, на ваш взгляд, обусловлена притягательность детских образов для жанра? Существуют ли для вас как писателя какие-то табу в отношении детей, которые вы никогда не нарушите?

Дети почти всегда находятся в междумирье, на границе фантазии и реальности, у них еще не сформированы окончательные представления о том, что существует на самом деле, а что снится, они сами еще такие неокончательные, находящиеся в длительной стадии метаморфоза. Поскольку они изначально живут на самом краю реальности, их легче всего с этого края – в художественном смысле – столкнуть. Табу – да, существуют: детская порнография.

Пугают ли вас собственные книги? Мы вот никак не можем забыть эпизод с Полуденной из «Убежища 3/9» – кажется, такой кристальной чистоты ужаса в новой русской литературе еще не было…

Иногда пугают. Не книги, а образы, приходящие в голову для нужд той или иной книги. Но в целом у меня довольно крепкая психика.

Вы однажды признались, что считаете роман «Страж» Чарльза Маклина одним из лучших триллеров, написанных в XX веке. Концовка этой книги породила множество споров среди читателей, ведь однозначного ответа на самый главный вопрос автор так и не дал. Хотелось бы услышать вашу версию событий. Кто такой Мартин Грегори — Хранитель или псих?

Естественно, однозначного ответа и не может быть, автор предлагает читателю на выбор две опции. Другое дело – сужу не только по себе, но и по своим коллегам, – автор всегда сам болеет за какой-то один ответ в созданной им же «вилке». Лично я, когда предлагаю читателю выбрать между чудом и сумасшествием, обычно склоняюсь к версии чуда. Чисто интуитивно мне кажется, что Маклин – тоже. Чудо интереснее.

Верите ли вы в абсолютное зло? Можно ли говорить о понятиях добра и зла, не привязывая их к человеку и человечеству?

Нет, нельзя. Добро и зло – относительные понятия.

Специально для проекта «Сноб» вы написали рассказ «Икарова железа», в котором обычная бытовая история с внедрением фантэлемента получила серьезную глубину. Как сами относитесь к подобному гипотетическому «апгрейду» в виде операции? Можете представить себя на месте героини с аналогичным решением?

Хочется верить, что я в аналогичном случае не стала бы пытаться вынуть из мужчины душу. Впрочем, в ситуации экзистенциального выбора мы все иногда ведем себя как полные уроды.

Вы приняли участие в межавторском проекте «Москва Нуар» – и были одним из немногих авторов, сыгравших по всем правилам: «Автобус Милосердия» – это самый настоящий нуар, действие которого развивается в Москве. В родной город вы наведывались и до этого – в «Домоседе», «Живых», том же «Переходном возрасте»… Чем может Москва привлечь авторов хоррора и смежных жанров? Есть ли в ней тот самый «нуар», мистический флер? Если да, удалось ли кому-нибудь его передать?

Флера в Москве нет, а вот нуара хоть отбавляй. По-моему, жуткое местечко. Мне нравится Москва Андрея Рубанова в «Хлорофилии».

Текст «Первого отряда» наводит на мысль, что в процессе работы вам пришлось ознакомиться не с одной и не двумя оккультными теориями – хотя бы поверхностно. Было ли, на ваш просвещенный взгляд, в работах Мигеля Серрано и ему подобных хоть какое-то разумное зерно? Или же все эти разглагольствования о Полой Земле, гиперборейцах и т.п. – не более чем фантазии не вполне здоровых людей, в лучшем случае – неудачные метафоры? Вообще, чего больше в вашем романе – иронии или, так скажем, серьеза?

Склоняюсь к варианту не вполне здоровых людей. Мигеля Серрано читала как фантаста – весьма увлекательного, однако. Иронии и серьеза в «Первом отряде» фифти/фифти.

Как родился и развивался замысел «Живущего»? Вкладывали ли вы в текст полемику с классиками – Замятиным, Оруэллом, Диком?.. Насколько реален антиутопический сценарий, описанный в романе?

По-моему, допущение, сделанное мной в романе «Живущий», – все человечество посредством своего рода сети сливается в один живой «роящийся» организм, – в современной антиутопии смотрится очень уместно, оно просто само напрашивается. Полемики с классиками у меня нет – но да, я сознательно постаралась вписать «Живущего» в мировую традицию жанра: Оруэлл, Хаксли, Замятин.

Уже после несколько страниц «Живущего» начинаешь себя очень неприятно чувствовать в социальных сетях. Работает ли текст в двух направлениях? Не было ли у вас дискомфорта от пребывания в Интернете во время написания романа?

Если действительно было неприятно – я рада. Значит, мне удалось сделать текст достаточно эффективным. Сама я испытываю некоторый дискомфорт от пребывания в сети вне зависимости от того, пишу антиутопию или нет.

Аделаида: Можно не тараторить? Что это за дурацкие вопросы и ответы о вещах абсолютно неизвестных читателю статьи?

Натали: Не ругайтесь. Это проявление авторской «мании величия», будто бы каждый знаком с её произведениями и в состоянии понять, о чем идет речь.

Pino Giuseppe Dangelico

Сергей Ткачев: Ага, должен заметить, что это яркое проявление журналистского непрофессионализма даже на уровне школьного образования. Вспомните, что в сочинениях по литературе требовалось изложить некую преамбулу, не смотря на хрестоматийность изучаемого произведения, а затем уже делать некие выводы. Здесь же кроме журналиста и автора у стороннего читателя нет возможности понять, что они имеют в виду.

Диана: Сергей, боюсь объяснение данного «непрофессионализма» журналиста ещё проще — он сам ничего не читал, а вопросы заготовила интервьюируемая особа, все-таки страдающая, по всей видимости, «манией величия»

06.10.2011 Анна Старобинец: «Между сумасшествием и чудом выбираю чудо»

Аудио-издательство «МедиаКнига» перевело в звуковой формат роман «Убежище 3/9». Довелось ли прослушать эту замечательную, на наш взгляд, постановку? Если да, то как оцените результат?

Да, я слушала – и знаю, что многим постановка нравится. Меня в целом все тоже устраивает – однако, на мой вкус, актрисы (я именно про женские роли) в некоторых местах переигрывают, мхатовская манера исполнения не всегда хорошо сочетается с моими текстами.

Представьте, что вам нельзя больше оставаться в реальном мире, но можно перебраться в одно из ваших произведений – на выбор. Куда бы вы не согласились отправиться ни за какие коврижки? Куда бы отправились охотнее всего? Какую личину выбрали бы?

Я бы, безусловно, отправилась в одну из детских книжек, взрослые мои произведения для жизни не подходят (и пишутся вовсе не для того, чтобы создать пространство уюта, надежды и позитива). Так что я бы выбрала «Котлантиду».

Практически все ваши тексты проникнуты глубоким пессимизмом, временами переходящим в цинизм. Не опасаетесь за читателей? И насколько такие взгляды свойственны вам как человеку? Если это не слишком личный вопрос…

За читателя я не опасаюсь – мне кажется, у него сегодня столько всего развлекательно-позитивненького, что ему очень даже не помешает что-то противоположное. Цинизма я ни за собой, ни за своими текстами, если честно, не замечала. Некоторый пессимизм мне присущ, но, конечно, не в таких масштабах, как можно было бы предположить по моим книгам.

Кто вы на мировоззренческой шкале – прагматик, материалист, мистик, агностик, скептик?.. Допускаете ли возможность, что какие-то события из ваших рассказов и романов могли бы произойти в реальной жизни – хотя бы по принципу вероятности?

Я агностик и к мистицизму совсем не склонна, но на фантазию не жалуюсь. Фантастические допущения в моих текстах – это именно фантастические допущения.

Ваши книги начинают просачиваться на западный рынок – издан на английском «Переходный возраст», на Лондонской книжной ярмарке состоялась презентация «Живущего»… Каковы первые отклики? Как вы оцениваете свои перспективы?

«Переходный возраст» издан не только на английском, но еще на итальянском, польском, болгарском, а сейчас вот права купили испанцы. Права на «Живущего» уже собираются купить итальянцы и англичане. Итальянская пресса писала о «Переходном возрасте» очень тепло, в результате меня пригласили на итальянский книжный фестиваль. Британцы писали о «Переходном возрасте» мало – но, когда писали, делали это вполне комплиментарно, даже чрезмерно, где-то я прочла, что, мол, все настолько круто, что Эдгар По буквально «нервно курит за барной стойкой». Это приятно – но, что до перспектив, тут все не так просто. Западный книжный рынок – особенно англоязычный его сектор – довольно закрытый для чужаков. То есть чужаков они издают – но на правах некой «диковинки», этники, экзотики. Если в случае каких-нибудь африканцев или турков такой подход вполне уместен, продвижение русской литературы он только ограничивает. Современные русские писатели чувствуют себя частью общеевропейского культурного и социального контекста – им же предлагают маленькое литературное гетто и упорно ждут от них мишку, водку и балалайку. Причем «ждут» уже на стадии покупки прав. Скажем, «Живущего» – абсолютно интернациональный, «глобальный», не завязанный на российской географии и действительности роман – продать на Запад благодаря этой глобальности не проще, а гораздо сложнее, ведь там нет «загадочной русской души» или какой-нибудь еще клюковки. Ну а душе и клюковке (которые, конечно, тоже имеют право на существование) на западном книжном рынке полагаются крошечные тиражи и близкое к нулю продвижение. Так ситуация выглядит сегодня – однако у меня есть основания надеяться, что в ближайшем будущем она изменится. В последние пару лет интерес западных агентов и издателей к русской прозе возрос – полагаю, рано или поздно они решатся допустить нас до основного литературного потока.

У вас подрастает дочь. Разрешаете ли вы ей читать свои же рассказы ужасов? Если нет – как объясняете это? Может быть, она знает вас исключительно как детскую писательницу – автора «Котлантиды» и «Страны хороших девочек»? И что подтолкнуло вас попробовать себя в детском жанре?

Своей дочери я не разрешаю читать рассказы ужасов – ни свои, ни чужие. Точно так же, как не разрешаю ей читать книги, где есть сцены секса или насилия – просто эти тексты не рассчитаны на детскую психику. Отдельные свои рассказы я, безусловно, разрешу ей прочесть еще до наступления совершеннолетия, остальное пусть читает, когда будет достаточно взрослой. Но она знает, что я пишу не только детские книжки, а еще и страшные для взрослых. Пока что знакомство с моим страшным творчеством ограничивается рассматриванием обложек. Что до детского жанра – как я уже много раз говорила, мне показалось, что российским детям (в том числе моей Саше) сейчас не хватает современной, увлекательной и несюсюкательной детской прозы. Я написала две детских книжки, довольна результатом и собираюсь писать еще.

С «Книгой мастеров» вы вошли в индустрию кино – но, насколько нам известно, остались недовольны тем, как ваш сценарий был перенесен на экран. Планируете ли вы продолжить сотрудничество с кинематографистами? Какое из ваших произведений хотели бы увидеть экранизированным в первую очередь?

Да, «Книгой мастеров» я действительно осталась недовольна – но планирую пробовать еще. Только что я закончила работу над сценарием полного метра по своей детской книжке, называться он будет «Страна хороших деточек». Надеюсь, на этот раз фильм получится. Что же до моих желаний – я бы очень хотела увидеть экранизацию «Живущего», из него можно было бы сделать отличный фантастический фильм, но, увы, пока это просто мечта – у российского кинематографа не бывает таких бюджетов.

Как относитесь к всевозможным писательским конвентам и премиям? В планах на будущее у нас есть задумка организовать слет авторов, читателей, киноделов, игроделов, в общем всех, имеющих отношение к хоррору или пограничным жанрам. Был бы интересен вам такой вот условный «УжасКон»?

У меня нет никакого специального отношения к премиям. Хорошо, если они честные, плохо, если междусобойчики. Условный «УжасКон» – затея хорошая, но, по-моему, рискованная. В этом жанре у нас мало по-настоящему качественной литературы, так что премия может просто утонуть в потоках второсортного трэша. Если вам удастся этого избежать – я буду искренне рада.

Pino Giuseppe Dangelico

Натали: Ан нет! Мой ребенок, все-таки, вляпалась в эту Анечку. Они с папой сходили на эту киношку. (Как это сейчас называется?) постпродакшен (что ли?) был бешеный. Притащили даже какую-то шикарно изданную книженцию (перед сеансом купили), где-то в доме валяется. Помню там какие-то наши знаменитые тогда актеры играли. Рассказали про оформление фойе перед показом. Рекламу по телеку долго крутили. Вот только впечатлений не было. Надо будет спросить, помнит ли дочь сейчас хоть что-то. Боюсь, что вряд ли…

Аделаида: Надеюсь, без кошмаров обошлось?

Натали: Да. И на том спасибо.

Диана: Вот поэтому-то и не понравилась автору экранизация, наверное…

15.12.2005 Анна Старобинец «Переходный возраст» 

sidner Прочитав первую повесть, задаешься невольно таким вопросом — для чего? Почему надо писать о ребенке, который в подушке прячет гнилые конфеты, а под постелью прячет пуды сахара, чтобы прокормить муравьиную колонию, поселившуюся в его теле и возглавляемую Королевой, задавшейся целью переселить славных насекомых «из лесов — в города», а именно в человеческие тела… Ради какой такой цели?

Если все же рассматривать литературу как искусство, то она должна хоть что-то нести людям — либо эмоциональный заряд, либо мысль, либо идею, ну хотя бы что-то, что может заставить задуматься. Эта повесть «написана в традициях Кинга, но заставляет вспомнить о Кафке» (см. аннотацию), лично я не то, что о Кафке не вспомнил, я и о Кинге не думал…
Книжка Старобинец похожа на горькую пилюлю плацебо, которая очень горькая, противная, но как лекарство — пустышка. Проблема только в том, что пилюля в горло проскакивает — не заметишь. Начинаешь читать — не понимаешь что к чему, а потом, догадываясь, чем все закончится, незаметно для себя самого — дочитываешь. И вот здесь и кроется, видимо, причина популярности молодого автора (другой я просто найти не могу) — сначала привлечь отвратными подробностями, а потом сделать так, чтобы, не замечая их особенно, читатель книжку быстренько прикончил и сам себе в итоге удивился.
Тем не менее, рассказы (не все, конечно) достаточно изобретательны и иногда остроумны, здорово подмечены некоторые персонажи, и, если бы в начале сборника не стояло этой повести, мне бы книжка не показалась такой противной.

«Яшина молодость» понравилась очень — смешной, грустный, остроумный рассказ о кризисе среднего возраста у отдельно взятого еврея-ипохондрика, у которого внезапно остановилось сердце. Неожиданно приятная и положительная концовка (после повести я ожидал похорон заживо, это как минимум) оставили приятное впечатление.
Остальные рассказы не всегда оригинальны, иногда автор увлекается самоцитированием, а последняя миниатюра необычайно отвратительна и мерзка — любовь главного героя к чудовищу, появившемуся из кастрюли с заплесневелыми трехнедельными щами.
Так что, если есть здесь любители подобных «баек» — милости просим, автор называется издателем «русским Филипом Диком» и номинирован на премию «национальный бестселлер-2005».

Comments

21.12.2005 Anonymous: Кстати, хочу вас немного утешить номинировал на премию «Национальный Бестселлер» эту книгу не кто-нибудь, а сам автор этой книжки — то есть Анна Старобинец -:)

Так как А.Старобинец одновременно является не только автором этой книги, но и редактором отдела «Культура» в журнале Эксперт, она, по сложившейся традиции этого журнала, имеет право ежегодно выдвигать номинантов на эту премию. Вот она сама себя и выдвинула в этом году -:)

Аделаида: Ой, держите меня семеро!.. Так она (в качестве редактора) рекомендовала «по сложившейся традиции» — саму себя в качестве автора? Наверно, искренне рассчитывая, будто все будут теперь рваться в этот журнал «Эксперт», а не выкинут любые упоминания о таком местечковом болотце?

Натали: А вы обратили внимание на замечание о самоцитировании. Зря автор (Анна Старобинец) в предыдущем интервью заявляла о собственном душевном здоровье. Ой зря…

Сергей Ткачев: Это до какой степени надо не иметь стыда в зачатке, быть настолько некультурной и ограниченной, чтобы даже не прикинуть, во что это может вылиться в дальнейшем? Все же должна соображать, что в русские писатели решила пристроиться, у нас традиции на сей счет суровые. Заявленным «профессионализмом» не обойтись. Это не израильский форум, где все писатели и все самые великие.

Диана: Все же хорошо иметь эталонный образец творчества в лице вашей сестры, Сергей. Полностью  наша Матерая Бабища (это я от Бой Бабы ещё не отошла) реализовалась в самых мужских областях, сказав и сделав то, на что большинство мужиков оказалось неспособными, потом пошла целину Великого и Могучего разгребать.

Аделаида: И уж не обчекрыженной моське Старобинец с нашей ИА сравниваться! Наша-то Сама и красотой вышла и талантами. Дочек своих особо не совала, дочки сами бросаются амбразуры затыкать, чисто чтобы всем помочь выцарапаться из этого болота с квакушками вроде Старобинец…

Сергей Ткачев: Позорище это, спорить не стану. Однако для местечковой, полностью аморальной среды, — дело обычное. До них такого не водилось, но как поперли… так ведь сплошь и рядом! Вспомните рассказ о том, как редактор РОМЭН выставил свою жену-трактористку под псевдонимом с «Валторной Шилклопера» (щелкопера?), уверенный, что книжек в конкурсе все равно никто читать не будет.

Натали: Да-да! И помните, как ИА рассказывала о литературной карьере водителя-экспедитора издательства «Летний сад» Юрия Мамлеева, выставившего от издательства свой роман «Фрау Шрам» на премию «Букер — Открытая Россия» (2003), воспользовавшись тем, что главный редактор и владелец был очень занят написанием романа в стихах «Исповедь алкоголика»?

Аделаида: Понятно. Значит, Старобинец действительно поддерживала традиции, сложившиеся в этой маргинальной среде.

Сергей Ткачев: Еще какой маргинальной!

2009г Свято и тать Современная проза между сказкой и мифом

 Пустовая Валерия Ефимовна — литературный критик. Выпускница факультета журналистики МГУ (2004). Сотрудник журнала «Октябрь». Выступала со статьями и рецензиями о современной прозе в журналах «Континент», «Октябрь» и других периодических изданиях. Постоянный автор «Нового мира».

 

А. Старобинец — И. Боровиков ^[15]

… «Не имеет аналогов» — выдало издательство сертификат «жанровому эксперименту, на который пошла Анна Старобинец» в «Убежище 3/9» (из аннотации к роману). (…)

Сказочный роман Старобинец возвращает мифосознанию бескомпромиссность. Обращаясь к древним представлениям об инобытии, она исходит из его мифологического восприятия как доподлинно сущего измерения, чья бесчеловечная инаковость не может быть нейтрализована нашим неверием или неведением его законов.

Попадание в сказку, которому детская литература сообщила чудесный, влекущий пафос, в романе Старобинец восстанавливает свой архаический, долитературный смысл: путешествия к смерти. Попасть в сказку, по канону, значит быть «детенышем», брошенным своей матерью. Главный герой сказки, канонично обозначенный поначалу как просто Мальчик, оказывается в ино-пространстве сказочного леса после того, как получил серьезную травму мозга, упав с висячего кресла в аттракционе ужасов, и был отдан в больницу для безнадежных детей. Отчаяние его канонических попыток вырваться из леса становится понятным, поскольку в романе они приравнены к попыткам вернуть свое сознание из комы. Бессознательность Мальчика — это обращенность его сознания в иномир. Он думает и видит, но, думая и видя только инореальность, бьется в тенетах леса-болезни, не умея отыскать дорогу домой.

Сказка не выпускает добычу — и Мальчик решает задачу возвращения по-другому. Чтобы воссоединиться с сыном, его мать должна сама отправиться в сказку, в романе — буквально умереть.

Ни в образах, ни в ситуации сказки Старобинец нет поэтому ничего литературно-«сказочного». Сказка не обещает ни красоту, ни победу. Открывшейся правдой придавлен герой повести «Домосед», с детства наслушавшийся от бабушки о древних болотах, на которых возведен их дом. «Те далекие болота моих детских фантазий были подвижными, яркими и сказочно-зелеными» — «эти были попросту равнодушными, от них тянуло гнилью и смертной тоской». Сопоставление воображаемой сказки и сказки, в которую на самом деле попал герой, глубоко иронично: так в повести «Переходный возраст» мальчик сочинял сказку о своей победе над вторжением инопланетян — но, как мы узнаем позже, ему уготована роль жертвы вторжения (муравьев).

Фольклорная сказка — метафора путешествия в пространство смерти, а литературная — метафора этой метафоры. Старобинец счищает с канона культурные наслоения, лишая сказку метафоричности. В сказочной части ее романа нет означающих и означаемого. Пытаясь следовать архаическому смыслу канона, она воспроизводит его строго и буквально.

В сказке все не понарошку: «Ты меня не слушаешься. <…> Сейчас я тебя убью», — проговоривший эту воспитательную формулу леший в конце главы непременно зажарит на шампуре шестерых только что галдевших гномиков. Вместе с очнувшимся в лесу Мальчиком мы доподлинно видим — «белую матовую кость» в башмаке Яги, доподлинно трогаем — ногти на засове из человечьей ноги, доподлинно теряем равновесие — на скользком от горячего масла подносе, покачивающемся под детенышем. И не приведи вас Бог смотреть, когда зайцу, в котором утка, в которой яйцо с иглой, будут вспарывать живот.

Художественное достижение Старобинец, конечно, не в тошнотворности этих «ужасов», а в их своеобразной невыдуманности — автор просто разрабатывает по максимуму прием образного проживания канонической схемы, в общем-то основополагающий для литературной сказки. Но там, где другие идут по пути художественного перевода архаической схемы на модернизированный язык культуры, Старобинец дает подстрочник, создавая эффект умаления авторского сознания.

А между тем в продумывании канона до деталей, им упущенных, как раз и проявляется сила художнического начала. Так иллюстрация к сцене с пряничным домиком из сказки братьев Гримм обретает подвижную трехмерность — как только мы вслед за автором ясно видим, что такой дом не могли бы не облепить мухи.

Наибольшая же, как я считаю, удача Старобинец в оживлении мертво-культурной схемы — это образ кисельной топи «с резким ягодным запахом» возле теплой и маслянистой молочной реки, вызывающей одновременно «жажду и отвращение»: «Мальчик выпил всю пригоршню <…> а потом с ужасом обнаружил, что увяз уже по пояс в кисельном берегу».

Восстановленная зримость сокрытого мира сказки — своего рода возмездие инобытия, высвобожденного из подсознания культуры. Антицивилизационный пафос сказочного канона у Старобинец противоположен не только «демиургической» игровой деконструкции, что очевидно, но и чувству утраты в сказках «человеческого» интереса.

Натали: Зря профессиональный критик так восторгается «удачей» Старобинец. Это всё от незнания материала фольклорного, основанного на знании бытовых реалий, продуцирующих образ. Кисель, подразумевающийся в сказках — овсяный. Крахмал, между прочим, производится из картофеля, который вошел в рацион русского крестьянина сравнительно недавно. ИАД про картофельные бунты начала XIX века подробно рассказывала. А художественный образ про кисельные берега гораздо старше. Овсяный кисель подавался с молоком, которым поливался. Это было лакомством, поэтому будоражил фантазию и создавал выразительный и поэтичный образ. Отсюда уважение и восхищение, а не пренебрежение, которым пронизана вся «новая» анечкина трактовка.

2009г Свято и тать Современная проза между сказкой и мифом

Эффект созерцания инобытия в ее произведениях сродни классическим формулам: «не ждали» и «есть и Божий суд». Средствами сатиры и антиутопии изображая дневную московскую реальность (в романе не обходится без отсылок к недавним политическим интригам и обличения роли телевидения, и насмешки над стандартами жизни в обществе потребления), Старобинец обнажает ее половинность, восстанавливая мир до целого средствами сказки.

Акт возвращения дневному миру цивилизации его вывернутого продолжения — мира ночного и архаичного (то есть возникшего на заре времени, задолго до, а значит, и не в связи с цивилизацией, с ее ведением и неведением, верой и неверием) — есть действие глубоко мифологичное. В этом смысле расширение частной сказочной истории до апокалипсического, вселенского сюжета в романе вовсе не следствие инерции пробега.

Литературная миссия Старобинец — остановить профанацию жанра, опрокинув комфортное восприятие сказки как груды культурных артефактов, — не может состояться без реабилитации мифа как праосновы сказочного канона. В истории культуры сказка подобна воспоминанию о сне — встрявшем в дневное сознание в виде «ошметков какой-то большой, бесформенной, нездешней правды». Составить из ошметков целое способен только миф. Сказка приручает ужас и смерть — миф возвращает им серьезность неизбывных свойств бытия. Сказка интересуется частной судьбой — миф достраивает ее космический ландшафт. Поэтому удвоенная разработка образов сказочника («Того, Кто Рассказывает»), злой колдуньи и Мальчика Вани как, соответственно, бога-творца, демона и спасителя мира нацелена на преодоление инерции энергетического истощения жанра, благодаря его восстановленному подключению к представлениям о сакральных, сверхчеловеческих основаниях мира.

«Скучная, неловкая, недоразвитая логика бодрствования» в первых произведениях Старобинец капитулирует перед сномотмщенной инореальности. Обличая недальновидность ее цивилизованного восприятия как сна. Неверие, развившееся в потребительство и гедонизм как базу постмифологической культуры, вовсе не отменило интереса инореальности к человеку — но сделало его перед ней беззащитным. Захвачена сказкой вся Россия, обращенная ведьмой Люсифой в спящее королевство («Убежище 3/9»), гибнут брат и сестра, приспособленные цивилизацией насекомых под муравейник («Переходный возраст»), обезлюдевшая Москва оставлена во власть биологических роботов («Живые»).

Восприятие инореальности у Старобинец почти невротично. Это связано с глубоко архаичным характером мифосознания, которое ей дано воспроизвести. Чувствительность к инореальности — почти инстинктивная основа ее художественного мира, подрывающего принципы современного цивилизованного сознания. Подобно тому как сказочному путешествию в иномир Старобинец возвратила смысл пересечения границы смерти, так и мифологической бинарности, давно нейтрализованной символизмом культуры, она возвращает архаический нерв страха: живого — перед мертвым, видимого — перед невидимым, человека — перед нечеловеческим.

Подключение к мифу избавляет сказочный канон от педагогической сентиментальности — доведенной до абсурда, скажем, в «Вербе-хлест» Петрушевской, когда спущенного с цепи злодея, только что отрубившего голову королеве, удается усмирить угрозой лишения «вечерней конфетки».

Сказка Старобинец — пространство чудовищного, нечеловеческого, таков же в ней и образ зла. «Чушь. У нас тут злых вообще нет. У нас только Нечистые», — раздраженно осаживает леший Мальчика («Убежище 3/9»). «Нечистые» — образ зла гораздо более древний, чем его культурная, этическая трактовка. Это «зло» как принципиально «чужое», иноприродное человеку. Ни сентиментальный диалог с «нечистыми» («демиургическая» сказка), ни их этическая интерпретация как жертв плохого воспитания (сказка «человеческого» интереса) в прозе Старобинец невозможны: инореальности посторонни человеческие мотивы и чувства. «Зло» механично, безлично, чужеродно — оно не меняется, не любит, не умирает. И потому с отстраненной иронией взирает на человека как на существо «крайне непрочное и уязвимое», «не самое удобное в быту» («Живые»).

Классические образы антиутопии — роботы и тоталитарный муравейник, — как и традиционные мистические персонажи, не единственный у Старобинец способ изобразить «чужое». «Зло» проникает в человека почти на клеточном уровне, что создает в ранней прозе автора эстетику отвратительного. Эстетика отторжения у Старобинец — реакция на вторжение. Невротическая травма, с которой начинается эта проза, чурающаяся всего толпяного, системного, насильственного, омертвевшего и огрубелого. Начинается — но не сводится к этой травме. Страшные сказки Старобинец — образцовая иллюстрация к претворению болезненности в искусство. Невротическое переживание высветляется в духовный сюжет.

Серьезность «героической» сказки вовсе не в том, что она страшна. А в том, что — требовательна. Магическую силу героя испытывала архаическая сказка, проверяя, знает ли он, как «вынудить вход в иной мир»^[16]. Сказка Старобинец является испытанием духовной силы человека, которая включает в себя не только знание законов иномира, но и внутреннюю правдивость.

Три типа героя затронуты этой ситуацией испытания.

Первый попадает в сказку в строгом соответствии ее правилам. Это детеныш, вызывающий у «нечистых» канонный интерес, который объясним, если поверить догадке Проппа о восхождении сказки к обряду инициации, и тем более понятен, если учесть профанацию (то есть обращенность к непосвященным — женщинам, детям) как культурный пафос сказки в отличие от мифа. Околдованный муравьиной королевой Максим в «Переходном возрасте», взятый на воспитание к Яге Ваня из «Убежища 3/9», отчасти девочка Соня в повести «Резкое похолодание» взаимодействуют с иномиром потому, что таково их сюжетное предназначение. Их личные особенности при этом не важны: не случайно начало сказки застает их типичными детьми в типичных для детства ситуациях.

Второй подпадает под действие инопространства по еще более отвлеченным от его существа причинам. Это максимально соответствующий дневной норме, а значит, невероятно далекий от сказки персонаж: милая Вика, сестра Максима, чванливая докторша в больнице Вани, спортивная Лена, которой завидует Соня. Их гибель от вторжения — извод антицивилизационного выпада автора и одновременно переживание трагизма «сказочного» рока.

Оба этих типа задействованы сказкой как герой и антигерой, но в совокупности всех планов произведений они породнены участью жертвы. Настоящий, более чем сказочный, сюжет романа и повестей держится не на них. То, что мальчик заблудился в сказочном лесу, только соответствует нашим ожиданиям. Напряжение приходит в текст, когда в декорациях детской сказки — на тропе с хлебными крошками — мы видим взрослую женщину.

Герой третьего типа, истинно главный герой Старобинец, взрывает биологию экзистенцией, а канонический пафос добра претворяет в проблему пребывания в правде.

В духовном пути Марины, матери Максима, и Маши, матери Вани, происходит динамическое сопряжение миров реального и инореального. В отличие от сыновей, которые словно запроданы сказке и потому лишены возможности включить в сюжет свою свободную волю, обе героини могут принять самостоятельное решение о пересечении границы. Их задача — осознание существа свершающейся «сказки» и своей роли в ней.

Мотив ответственности запускает движение сюжета вины. Героини кажутся жертвами, потерявшими сыновей из-за злых козней «нечистых». Но в том-то и дело, что силы «зла», для которых наше тайное очевидно, своим вторжением реагируют на духовную слабину. Именно слабину — а не проступок моралистического характера: существо «преступления» героинь гораздо тоньше, а потому незримо для обыденной этики.

Драма незримой, неизобличенной вины роднит Марину и Машу как эскиз и законченный портрет. Чем занята Марина в то время, пока в сыне ее свершается чудовищный эксперимент муравьиной цивилизации? Она усердно подавляет в себе осознание сигналов «чужого». И в этом смысле, при внешней кроткой расслабленности, внутренне — предельно напряжена. Ее бездействие, равнодушие, усталость не что иное, как внешние признаки духовной капитуляции, — не случайно последние сцены повести показывают ее покорно приходящей кормить чудовищных муравьиных отпрысков. И не надо сентиментальной патоки — материнский героизм тут ни при чем. Марина сделала все возможное, чтобы проглядеть, проспать сказку, и ее финальное служение делу муравьиной матки — гротескный образ подчинения человека враждебным силам нечеловеческого, силам зла и смерти.

Марина боится «вспоминать», как Маша боится «подумать». Ее линия в романе начинается с ситуации странной болезни — все углубляющегося провала забвения. Она, как и Марина, до поры отказывается знать о «сказочном» роке в судьбе ее сына. Она «сама отдала» его лесу — ее визит в больницу в этом смысле повторяет на новом уровне ее отказ пойти с ним в пещеру ужасов. Героиня «преступна» не столько действием своим, сколько бездействием. Ее «трансформация» в тело умирающего клошара — очищающий акт приобщения героини к той боли, которой она бежит, за которую не смеет принять ответственность. Воплощение избегания, потери себя. В оставшиеся дни жизни ее нового тела Маша должна успеть вспомнить все, докопавшись до момента личностного слома.

Невротический мотив захваченности враждебными силами, таким образом, постепенно высветляется до сюжета покаяния как сознания личной вины. Лес фольклорной, архаической образности пронзает луч позднейшей христианской этики: покайся — и обретешь мир («Убежище 3/9»), за тайное воздастся явно («Резкое похолодание»), примиритесь с недругом до суда («Домосед»). Но что это: эволюция или истощение — пока трудно сказать. Усложнение духовного конфликта избавляет прозу Старобинец от дешевого электричества травматизма — но и в образах иномирия снижает напряжение подлинности.

Натали: Диана, как вам нравится «профессионализм» весьма профессионального литературного критика, который изучает исходный материал, анализирует, получает выводы.

Диана: По-моему, этот результат следует соотнести с имеющимися достижениями и постулатами педагогической науки. Нет ли здесь заведомых противоречий?

Натали: Отсюда несложно сделать вывод, что полученный отрицательный результат запланирован.

2009г Свято и тать Современная проза между сказкой и мифом

Художественные результаты повестей «Домосед» и «Резкое похолодание», включенных в последний по времени сборник Старобинец, приходится поэтому расценивать как контрастные.

«Домосед» — вершина высветления. Повесть многопланово разрабатывает тему беззакония, невротически затронутую Старобинец еще в раннем рассказе «Правила». Убыванию сакрального в человеческой цивилизации (ценностная девальвация показана в истории одной семьи, от старшего советского поколения до новейшей молодежи) соответствует нарастающий ком нарушений в инореальности домовых. Если «Убежище 3/9» праздновало победу архаики, вобравшей в лес весь цивилизованный мир, то «Домосед» оплакивает крушение архаического предания, обличая убывание закона как рок современности.

В прозе Старобинец инстанцией закона является иноцарство, в котором исполнение «правил» не потеряло сакральный смысл удержания мира от катастрофы. Духовный сюжет повести совершается поэтому в герое, невообразимом для ранней Старобинец, — «чужом», «нечистом», домовом. Одно за другим совершает он «преступления», разнуздывая себя тем больше, чем ощутимей подсознательный стыд. Герой упускает точку обратимости, когда его покаяние, отказ от своевольного вредительства могли бы остановить инерцию крушения. Финальная сцена пощечины исполнена глубокого трагизма его непрощенной, а значит, непоправимой вины.

Увлекательная сказка-триллер «Резкое похолодание» как будто воспроизводит традиционные для Старобинец мотивы и ситуации. Но в исполнении каждого из элементов появилась какая-то самоимитация, расчет на эффект вместо подлинной боли. Отсюда непреднамеренное, как мне кажется, «двойничество» в этой истории: дублированы фигуры запроданных сказке детей (Соня и ведьмин внук Ренат, по логике незримого, платят искажением плоти за преступление взрослых), дублирован носитель сокрытой вины (и Соня, и ее мать одинаково претендуют на эту роль), дублирована фигура ведьмы, по отношению к ранней прозе дублирован образ подростковой «заколдованности» (жирный Максим — жирная Соня). Мотив духовной апатии буквализован в образе «мерзлой крови». Глухая к иномирию героиня становится властительницей сказки, а сама сказка сведена к детективной тайне, что в сочетании с вялой попыткой под конец намекнуть, что волшебница все же была настоящей, создает ощущение изношенности уже внутреннего канона самой Старобинец.

Усложнившаяся чувствительность автора сродни включению ритуального барабана в большой оркестр. В этих условиях важно не начать барабанить по скрипкам. Этап обновления образности под новый нерв может затянуться, но главное, чтобы Старобинец в отношении собственного творчества, как в отношении реальности, не боялась перейти границу.

Pino Giuseppe Dangelico

Аделаида: «Околдованный муравьиной королевой Максим» — это ведь уже диагноз. С учетом того, что это сама Старобинец аннотации строчит, сама себя повсюду выдвигает. Ее «Переходный возраст» это какая-то извращенная сатанинская хрень про муравьиные полчища, захватывающие тела чужих детей… С одной стороны, явная концовка романа Маркеса «Сто лет одиночества», с другой стороны… совершенно понятно, на чьей стороне сама Старобинец. Лично мне многое объясняет ее дикое (для русской литературы дикое, для местечкового кошмарика — в самый раз) построение. Она ведь тут не за людей, она за насекомых.

Диана: А использование архетипов и персонажей русского фольклора — такое же захватывание чужих тел муравьиными полчищами.

Сергей Ткачев: «Ранняя Старобинец» для которой что-то там «характерно»… Совсем уж крышей съехали эти сирены и гарпии. Пока Сама не сказала, кому что из них «характерно», она вообще никому не интересна. Тем более, в нашей сегодняшней жизни.

Аделаида: Но она-то на нас и не рассчитывает! Она пристроилась редактором и на будущее шарашит! Она понимает, что нас в настоящем уделают, а ее жалкие потуги на почве искусств мы вряд ли оценим. Вот она и использует служебное положение для создания самой себе плацдарма в более цивилизованных странах. Чтобы изображать из себя пострадавшую от реформ, как Светлана Алексиевич.

Натали: Но та в Германии пристроилась все же с советскими тиражами.

Диана: А Старобинец пристраивается к детской литературе, поскольку здесь и тиражи больше, распространяются почти принудительно, да и экранизация сразу выдвигает ее из рядов прочих квакушек.  Она точно про убежище думает! Поэтому у нее так роман называется.

Сергей Ткачев: Только по фабуле… это не просто «густой коктейль из чертовщины и быта, чистых эмоций и фантастических теорий», это хорошая такая шиза… шизофрения.

Анна Старобинец «Убежище 3/9»

Роман Анны Старобинец – густой коктейль из чертовщины и быта, чистых эмоций и фантастических теорий. Во время командировки в Париж журналистка Маша сначала оказывается в чужом теле, а потом встречается с потерянным сыном, который, в свою очередь, загадочным образом погружается в сказочный мир, населенный Горынычами, Водяными и прочей древнерусской жутью. Чтобы выбраться из лабиринта иррациональных событий, Маше придется принять правила игры, какими бы безумными они ей ни казались, и сосредоточиться на том, что является для нее главным в настоящий момент: на отношениях с мужем и ребенком. Рецепт не новый, но подкупающе универсальный.

Лимбус-Пресс, 448 с.

ТЕКСТ: Галина Юзефович

Сергей Ткачев: Ну, вот какая еще «древнерусская жуть»? Ведь настолько недоразвитые, что не могут определить, что и где украли! Это японские сказки у нее! Просто прикрыла русскими фольклорными персонажами. У меня где-то лежит этот том про муравьиное королевство, где один самурай прожил целую жизнь во сне… Там еще про бабочку было, да вся эстетика оттуда.

Диана: Полагаете, сложно догадаться, откуда эта убогая почерпнула эстетику эпистолярной переписки с детьми? Просто в данном случае… это уж вообще ни в какие ворота!

«Какой мне хотелось быть для тебя…»

Говорить с детьми о вещах личных не всегда легко. По нашей просьбе четыре известные писательницы взялись за перо, чтобы поделиться со своими детьми мыслями и чувствами, которые иногда так непросто высказать вслух.

Анна Старобинец, дочери 2 года

Последняя вышедшая книга – «Убежище 3/9» (Лимбус Пресс, 2006).

ФОТО НАТАЛЬЯ РОДИОНОВА И ВАДИМ ЖОЛОБОВ

«Здравствуй, родная моя.

Садясь за это письмо, я чувствую себя этаким персонажем из приключенческого фильма. Он сидит на необитаемом острове, болтая голыми ногами в лазурной океанской воде, рядом с ним – пустая бутылка, в руках – клочок бумаги. На нем герой выводит корявым нервным почерком: «Я не знаю, кто вы. Надеюсь, когда вы прочтете это письмо, будет еще не слишком поздно. Такого-то числа такого-то месяца я потерпел кораблекрушение у таких-то берегов…».

Только ты, Санька, пойми меня правильно. Я вовсе не имею в виду, что ты стихийное бедствие сродни кораблекрушению (хотя, чего уж там, после твоего рождения многое в моей жизни перевернулось с ног на голову). Я имею в виду, что, когда ты получишь это мое послание, то есть когда ты освоишь чтение, ты ведь будешь уже совсем другая. Я не знаю, какая.

Пытаться как-то прогнозировать, а уж тем более корректировать твою будущую личность – не в моих силах. Слишком уж много времени ты проводишь не со мной, а со всякими няньками или бабками-дедками (действительно слишком – прости, пожалуйста). Зато ты, вероятно, никогда не услышишь от меня традиционное раздраженно-надрывное: «Я тебе все отдала…»

Так вот, я не знаю, кто ты. Сейчас, когда я это пишу, ты все еще покладистое, похожее на хомячка существо, говорящее о себе во втором лице («хочешь мультики смотреть», «хочешь мишку возьмить»). Но я надеюсь, я очень надеюсь, что, когда ты это прочтешь, «будет еще не слишком поздно». Надеюсь, я не успею еще повторить всех ошибок моих родителей, но при этом успею повторить то хорошее, что сделали для меня они. Надеюсь, мы с тобой будем родными. Надеюсь, у меня хватит мозгов на то, чтобы правильно распределять свое время и чаще быть с тобой рядом. Надеюсь, у тебя хватит великодушия на то, чтобы прощать меня, если меня рядом нет».

Аделаида: Мило. Это полное убожество пишет, которой по умолчанию дать дочери нечего. В два года ребенка каждая нормальная мать пашет с утра до вечера и все силы вкладывает в развитии ребенка, не самооправдательные письмишки строчит… наверно, наряду с доносами.

Сергей Ткачев: Это за наш общий счет, пока все решают, как могут вопросы всего общества! От этого убожества бесполезно требовать чего-то общественно-полезного, она просто тля.

Диана: Нет, это уже не просто тля, это именно гарпия! Пристроилась, не только сосет, но вовсю гадит. И ведь эту общественную систему создавала не она, это все общество создавало, чтобы на такой момент не оставаться с одним пением сирен, а все же найти дорогу в будущее для своих детей, а не для отродья ни на что не пригодных тупых девиц, у которых руки растут из жэ, а извилин всего одна, — та, которая соединяет пищевод и задний проход. Цитата Классика, конечно, но вполне к месту.

Натали: Заметьте, что русская литература, благодаря таким мерзавками, больше не выполняет своих прямых функций, то подросшая доченька все же должна знать, что пока ее малахольная мамаша манкировала своими прямыми обязанностями и писала подобные письмишки, никто из окружающих не относил это даже к приличиям. И за педагогическую запущенность потом доченьке спуску не дадим! И больше из этого источника никому и смс не требуется, пускай дочка не рассчитывает паразитировать, как ее дурно воспитанная мамаша.

Pino Giuseppe Dangelico

Диана: Ой, я еще раз этот маразм зачитаю! Извините, не из бытового садизма, а просто там понятно, что аннотации и статьи о себе-любимой пишет сама эта дура Старобинец: «Чем занята Марина в то время, пока в сыне ее свершается чудовищный эксперимент муравьиной цивилизации? Она усердно подавляет в себе осознание сигналов «чужого». И в этом смысле, при внешней кроткой расслабленности, внутренне — предельно напряжена. Ее бездействие, равнодушие, усталость не что иное, как внешние признаки духовной капитуляции, — не случайно последние сцены повести показывают ее покорно приходящей кормить чудовищных муравьиных отпрысков…»

Аделаида: Какая дрянь! У нее психика извращенная! «Чудовищный муравьиный эксперимент»… И вот как на такое аргументировано парировать, если перед нами типичная истеричка, банальная тупая дура с маниями и фобиями?

Диана: Но больная на головку всех здоровеньких обскакала, поскольку в ней стыда — как у муравьиной матки.

Анна Старобинец «В логове Волка» (изд-во Clever) 7+

Возможен ли настоящий скандинавский детектив для детей, написанный по всем правилам этого модного жанра? Чтобы зверское преступление, толпа подозреваемых, множество обманчивых версий, сложный внутренний мир главного героя и финал, который всех удивит? Такой уже есть. «В логове Волка» написала «взрослый» автор Анна Старобинец, которая, кажется, иногда для удовольствия пишет детские книги, — родители любят их так же сильно, как дети, потому что они ироничны, с одной стороны, и написаны со всей жанровой серьезностью — с другой. Итак, совершено зверское (детектив-то зверский — то есть про зверей) преступление: цинично сожран Заяц. От него остались только косточки да клок шерсти. Барсук и Барсукот идут по следу… Один подозреваемый сменяет другого. Прорабатываются все версии, сыщики проявляют профессиональную изощренность и в финале таки найдут преступника. Ни за что не угадаете, кто это.

Натали: Меня уже тошнит от этой Старобинец… а каково бедным детям? Ведь чтобы такое писать, надо в детстве точно не читать с мамой «Доктора Айболита» и «Муху Цокотуху».

Сергей Ткачев: Как напишут заведомую дрянь, так начинают изворачиваться. То у них эта дрянь «скандинавская», будто никто не читал замечательных скандинавских писателей-сказочников! Чисто местечковое хамство!

Диана: А еще никто не читал «Эмиль и человек из спичечного коробка» и «Эмиль и берлинские близнецы»… чтобы после них оскоромиться «детскими детективами» Старобинец.

«В логове волка» Анны Старобинец

Детский детектив – редкий жанр, а детский психологический детектив и подавно. И потому серия Анны Старобинец «Зверский детектив» обещает стать событием. Первая история – об убийстве Зайца. Бывает, мы судим о людях по внешности (слишком хорошо) или по прошлому (слишком плохо), а лесные детективы Барсук и Барсукот научат не торопиться с выводами, особенно с осуждением. Отличный способ познакомить ребенка с основами права и психологии. Мне, как юристу, особенно понравилась подача презумпции невиновности – не каждый специалист объяснит это понятие так просто и доступно.

Аделаида: Почитаешь про «серию необычных книг» этой шизофренички, так приятно вспомнить, что у нас в детстве были обычные детские книги, без таких вывертов возле чужой нравственности. Экспериментов дуры Улицкой всем хватило. Тоже, небось, саму себя на конкурсы пропихивала от всех ихней вороньей слободки.

Анна Старобинец: «Зло — понятие относительное» 

В издательстве Clever появилась серия необычных детских книг современной писательницы Анны Старобинец: это психологические детективы для школьников (и не только).

Psychologies: В одной небольшой истории вы поднимаете этические, юридические и психологические «взрослые» вопросы: мести, порядочности, предательства, профессиональной ангажированности, презумпции невиновности, этики следствия и дознания, справедливости наказания. Как думаете, детям какого возраста будут понятны и интересны эти темы? Требуют ли они комментариев взрослых?

Анна Старобинец:  Мне кажется, «Зверский детектив» — это чтение для детей от семи лет (и дальше хоть до старости). Именно с этого возраста такие темы — порядочность, этика, предательство, справедливость и так далее — детям уже интересны: я сужу по своей дочери и ее сверстникам. Делить темы, жанры и сюжеты на взрослые и невзрослые я не люблю. Я считаю, ребенок способен понять любую общечеловеческую, не узкопрофессиональную тему — нужно просто дать себе труд подобрать подходящие слова и интонацию. Иногда они понимают больше, чем мы хотели бы. И уж точно больше, чем им, по нашему мнению, «положено». Конечно, есть какие-то табуированные вещи, от которых детей необходимо оградить, — сцены насилия, порнография etc. Но все остальное сортировать на взрослое и детское я смысла не вижу.

А используемые термины вроде «психологическая травма», «чувство незащищенности», «ожидание агрессии извне», «амнезия на нервной почве»?

А. С.:  Термины у меня в книге обычно объясняются — либо через прямую речь персонажей, либо через контекст, — но, если у ребенка остаются вопросы, взрослый, конечно, всегда может дополнительно прокомментировать.

 

Один из ваших героев — Кот, упорно рисующий полоски на морде и идентифицирующий себя как барсука только из любви к вырастившему его старому Барсуку. Другой герой — скворчонок, живущий в заячьей семье в клетке и под черной тряпкой. Тема отношений чужого ребенка с новой семьей как-то особенно важна для вас?

А. С.:  В том, что касается Барсукота, мне интересна скорее тема влияния социальной среды vs генетической предрасположенности. Вот пред нами кот, для которого с младенчества примером для подражания был Барсук. Что берет в нем верх? Его кошачьи инстинкты, повадки, кошачье устройство его тела — или его привычка, чисто социальная, быть барсуком и гордиться этим? Каждый раз при столкновении наследственного и социального в Барсукоте происходит внутренний конфликт, разыгрывается внутренняя драма. Мне как автору такой персонаж — с надломом, с конфликтом, живущий не в ладу с самим собой, — чисто эгоистически выгоден. Он получается многограннее, интереснее, ярче, непредсказуемее, чем просто кот.
Ну а скворчонок в клетке под тряпкой — это совсем другая история. Тут мне просто хотелось показать, что Зайцы, привычно позиционирующие себя как жертвы, тоже имеют у себя в доме собственную жертву. То есть их виктимность, уязвимость — очень неоднозначна. Для Скворчонка они — агрессоры. При этом они истерически навязывают окружающим образ зайцев как страдальцев и страстотерпцев. А скворчонок терпит молча. Иногда настоящую жертву вообще не слышно.

Остальные герои тоже, что называется, со сложной судьбой и личной драмой. Заячьей семье негде жить, Заяц решается на двойное преступление из лучших побуждений, Барсук стареет и опасается потерять профессиональные навыки, вегетарианские законы леса охраняют животных от хищников, но никто, похоже, не замечает геноцида насекомых, и прочее, и прочее. Это сознательный ход — показать детям, что гладкой судьбы не бывает и за каждым из нас стоит личная боль? Или вы преследовали какую-то иную цель?

А. С.:  Звери у меня антропоморфные, лесной социум задуман как срез человеческого, а в человеческом мире однозначных характеров, судеб и ситуаций не бывает. Все относительно, у всех есть свои тараканы, свои травмы и свои «скелеты в шкафу». Я не то чтобы хотела детям что-то показать. Просто это так, это законы не только литературы, но и жизни, и я следую им, когда придумываю характеры и коллизии.

Детектив как жанр с самого начала предполагает задачу «найти виновного». Как полагаете, эта задача — поиска виновного и вынесения приговора — уместна для ребенка?

А. С.: А почему нет? Жанр действительно предполагает наличие и поиск виновного, это увлекательно, это развивает логику, и я не вижу никакой причины детей этого жанра лишать. Наоборот, я придумала серию «Зверский детектив» по просьбе моей дочери — ей очень хотелось читать триллеры и детективы, а для детей в таком жанре написано не много. Ну и что касается темы вины. Позиция интеллигента вроде бы требует учить ребенка тому, что в любом конфликте виноваты обе стороны. Такой подход во многих случаях правилен, однако он не должен становиться формальным и единственно возможным: дети очень остро чувствуют несправедливость. Бывает, что виноват действительно кто-то один, кто-то конкретный. Да, у его плохого проступка, у его плохого поведения может быть причина, да, иногда виноватого можно пожалеть — но он все равно виноват, и очень несправедливо не признавать этого, а главное, вообще не давать себе труда разобраться в том, что случилось. К сожалению, взрослые — учителя, родители — часто не хотят разбираться. Ну грубо говоря, два мальчика подрались — значит, оба виноваты и оба должны быть наказаны. Но ведь вполне возможно, что один из них — агрессор. Мы же, если произошло столкновение двух автомобилей на дороге, не ждем, что гаишник скажет: «Оба виноваты». Мы ждем, что он разберется, кто нарушил правила дорожного движения и стал виновником аварии. А детям почему-то отказываем в праве найти виновника. Но бывает и так, что ребенка, который несколько раз накосячил, в школе начинают огульно обвинять в любом хулиганстве. В этом смысле детектив — скорее психотерапия для ребенка, чем пособие по «поиску виноватого». Потому что нормальное расследование предполагает не поиск «крайнего», а поиск истины и восстановление справедливости. Именно поэтому Барсук Старший, начальник Полиции Дальнего Леса, так настаивает на употреблении правильных слов — например, он требует, чтобы Волка называли «подозреваемым», а не преступником, пока не окончится следствие и не будут предоставлены доказательства его вины. Все — и звери, и читатели-дети — исходят из того, что Зайца съел именно Волк, а Барсук Старший — просто зануда. А потом оказывается, что вариантов на самом деле несколько, и мотив был не только у Волка. И обвинять Волка огульно — несправедливо.

Сюжет вашего детектива до известной степени фрустрирует читателя: виновного нет, виновна сама жертва, сознательно занимающая позиции жертвы и спекулирующая на них. Это совпадает с вашей этической позицией отсутствия зла как такового?

А. С.:  Нет, я считаю, что зло, конечно же, есть. Просто зло, во-первых, понятие относительное: иногда оно вдруг служит добру, или помогает лучше разглядеть добро, или, даже будучи злом, умудряется вызывать у добра сочувствие. Но об этом, безусловно, куда лучше написал Булгаков в «Мастере и Маргарите», чем я в «Зверском детективе». Ну а во-вторых, зло — это такая штука, которая, если ты с ним имеешь дело, требует участия не только сердца, но и интеллекта. Чтобы понять, где зло, что зло и кто зло, нужно уметь анализировать, понимать, что иногда зло очень здорово умеет притворяться, прятаться, мимикрировать под добро или просто под норму. Добро и зло, жертву и гонителя легко спутать. Так что моя этическая позиция в данном случае проста: хочешь быть на стороне добра — анализируй, разбирайся, не делай поспешных выводов.

Вы верите в целительные функции наказания? В то, что страх перед наказанием предотвращает преступления?

А. С.: В целительные функции наказания я не очень верю. Все эти «постой в углу/посиди на нарах и подумай о своем поведении» — это просто фигура речи, углы и нары не работают в качестве питательной среды для развития рефлексии или совести. Но я верю, что наказание формирует в голове провинившегося (и его окружения) причинно-следственную связь между действием и последствием: «Если я совершу вот это — мне тогда прилетит вот это. Оно мне надо?» Я верю, что страх перед наказанием часто перевешивает желание совершить преступление. Относительный порядок в мире держится именно на этом страхе, а вовсе не на христианских и культурных традициях и ценностях.

А если речь идет о детях, можно ли «хорошо» наказать своего ребенка? Какие наказания для вас приемлемы? Полезны?

А. С.: В том, что касается детей, для меня приемлемы ненасильственные (я никогда не бью детей, не шлепаю, не трясу и тому подобное) и неунизительные, логичные наказания-последствия. Если моя 11-летняя дочь Саша не сделала уроки и получила двойку — я не возьму ее на день рождения, не разрешу смотреть кино или как-то еще развлекаться, пока все не будет сделано и пока не появится другая, более симпатичная оценка. Наказание логично: время, которое могло бы быть потрачено на удовольствие, теперь придется потратить на несделанную работу. Не потому что двойка, а потому что безответственность. За двойку, полученную из-за допущенных во время контрольной ошибок, я наказывать вообще не буду. Человек может чего-то не понимать, это не преступление. Или еще пример. Если Саша вместо того, чтобы ночью спать, тайком переписывается с друзьями в соцсетях, я забираю у нее мобильный на какое-то время и уж точно прошу сдавать его нам на ночь. Потому что обман доверия — преступление. Я перестаю доверять — я усиливаю родительский контроль. Причина — следствие. Обычно Саша против моих мер наказания не возражает и не обижается — думаю, потому, что они действительно кажутся ей логичными. В целом мы обычно обходимся малой кровью. Мои наказания довольно мягкие, но и Сашины «преступления» тоже вегетарианские. Мне повезло, у нее очень кроткий и веселый нрав.

Pino Giuseppe Dangelico

Продолжение следует

Читать по теме:

• Сирены. Часть I
• Сирены. Часть II
• Сирены. Часть III
• Сирены. Часть IV