В минувшие выходные с блеском прошел вебинар Ирины Анатольевны по самым известным романам Сомерсета Моэма «Луна и грош» и «Театр».
Литературных вебинаров, как правило, ждешь всю неделю, ведь это редкое удовольствие слушать саму Каллиопу о литературе… как бы изнутри творческого процесса. И каждый раз все смутные ощущения не только расставляются по полочкам с абсолютно точными нравственными ориентирами, но непременно происходят какие-то открытия.
Когда все переформатируется в системном анализе с чисто женской страстью к уборке и наведению чистоты с девизом «Добро всегда добро, даже если ему никто не служит, а зло — всегда зло, даже если все кругом злы» (с. Честертона) — открытия происходят самым обыденным образом, поскольку поднимается мощный пласт общечеловеческих ценностей, истории и культуры, очищенных от политических и идеологических отмазок… в уголовной мотивации «у меня не было другого выхода». Такое под силу только нашей Каллиопе, поэтому воспринимается «обыкновенным» чудом, в чем-то даже привычным и… остро необходимым завершением сумбурной недели в нашей серенькой жизни под предводительством аморальных идиотов и неграмотных выскочек.
С творчеством Сомерсета Моэма большинство из нас познакомилось еще в советское время, поскольку нельзя было не попасть под обаяние талантливой советской постановки романа «Театр» 1978 года… С грустью думаешь, что все эти «самоопределившиеся нации» Прибалтики, отколовшись от Советского Союза, полностью лишились сегодня такой важной идентифицирующей черты, как литература, драматическое искусство, не говоря уже о кино. Никто не ждет от них подобных творческих взлетов, поскольку им очень долго придется переваривать последствия этого маргинального шага… пожалуй, до полной маргинализации «самосознания»… до уровня уборщиков и бомжей Европы.
Вот когда мы на второй вечер вебинара посмотрели несколько фрагментов из телефильма «Театр» 1978 г. с несравненной Вией Фрицевной Артмане… вспоминая, какую жизнь ей устроили под занавес «освободившиеся от советского колониального гнета» и окончательно оборзевшие соплеменники… то пропасть между духом и сознанием нации — и сегодняшним маргинальным уровнем местечковой нацменовщины была настолько очевидной, что стало абсолютно ясно, где присутствует подлинное духовное развитие, а где налицо полнейшее моральное разложение и отвратительная деградация до позорного уровня люмпенов. «Зато европейских люмпенов!» — вставлю для политкорректности.
Роман «Луна и грош» был написан в 1919 году, сразу после возвращения Моэма из России, где он поддерживал прямые контакты с Керенским и пытался навязать России в качестве диктатора сумасшедшего социопата Савенкова, чтобы добиться продолжения кровавой бойни Первой мировой войны.
Ирина Анатольевна подчеркнула, что, несмотря на слухи о заказном характере этой вещи, призванной популяризировать и в чем-то придать черты агиографичности люмпенскому житию импрессионистов-символистов-сюрреалистов и прочих деятелей современного искусства, замешанного на презрении к публике (как и к жизни общества в целом), и самовыражению-опорожнению «внутреннего мира художника» в окружающее пространство, Моэм анализирует впечатления и результаты своего вояжа в Россию, невольно отражая и личные выводы.
То есть, даже если эта вещь и была заказной, она объективно является произведением искусства (в отличие от подавляющего вала мазни кисти представителей современного искусства), поскольку в ней идет анализ влияния искусства на окружающих, а затем есть безусловно верные нравственные выводы… которые позволяют докопаться до отвратительной изнанки этой чисто финансовой аферы.
Роман был написан на основании биографии Поля Гогена, что придало ему потрясающую жизненность. Но Ирина Анатольевна отметила, что, безусловно, роман писался и во внутреннем монологе с пьесой Бернарда Шоу «Дилемма врача». Дедюхова моментально вскрывает все ассоциативные цепочки, как… каракатица устриц, уж извините меня за такое непрезентабельное сравнение, поскольку все это производит именно такое ошеломляющее впечатление.
У вас вообще возникает ощущение, что вы находитесь внутри самого исследуемого писателя, внутри его «потока сознания», в самом эпицентре рождения образов, в основу которых идет весь его накопленный к тому времени жизненный опыт. И при этом возникает стройная картина, поскольку понимаешь, что это абсолютно точные ассоциации.
В качестве главного момента биографии Поля Гогена Моэм выбирает уход биржевого маклера… то ли в искусство, то ли просто в жизнь. И прямо по тексту, где Моэм подчеркивает необъяснимость и странность этого неожиданного поступка, Дедюхова тут же выщелкивает главную мысль, ускользавшую и не дававшуюся тебе раньше: на самом деле, в этом повороте событий\биографии нет ничего «неожиданного», это совершенно обоснованно и логично, поскольку никакого «резкого поворота» нет, биржевой маклер в главном герое так и остается биржевым маклером вместе со своим «уходом в искусство»… поскольку на наших глазах формируется новая финансовая афера.
Биржевой маклер в главном герое встает на новый уровень: раньше он просто следовал за денежными потоками, а теперь он их сам создает… из грязи, страданий, подлости, жестокости… всего того, что несут в себе при создании неправедные финансовые потоки, а вовсе не произведения искусства.
Дедюхова тут же выхватывает характерные черты, которые у читателя остаются в полной сумятице, особенно на фоне «критических разборов» наших тупых «литературоедов», бла-блакающих о трудностях «пути в искусстве». Напротив, главный герой шагает по судьбам близких людей, не связывая себя с моральной ответственностью даже перед собственными детьми… а перед завершающими страницами жизни в Полинезии даже успевает поработать… надсмотрщиком на плантации. И мы понимаем, что там может творить этот на глазах деградирующий биржевой маклер в своем падении… то бишь в «трудном пути в искусстве».
Эже́н Анри́ Поль Гоге́н (фр. Eugène Henri Paul Gauguin [øˈʒɛn ãˈʁi ˌpol ɡoˈɡɛ̃]; 7 июня 1848 — 8 мая 1903) — французский живописец, скульптор—керамист и график. Наряду с Сезанном и Ван Гогом был крупнейшим представителем постимпрессионизма. В начале 1870-х годов начал заниматься живописью как любитель. Ранний период творчества связан с импрессионизмом. С 1880 года участвовал в выставках импрессионистов. С 1883 года профессиональный художник. Работы Гогена при жизни не находили спроса, художник был беден[3]. Картина Гогена «Когда свадьба?» — одна из самых дорогих проданных картин.
…Слава пришла к художнику после смерти, когда в 1906 году в Париже было выставлено 227 его работ. Влияние творчества Гогена на искусство XX векабесспорно.
Жизнь Гогена легла в основу романа Сомерсета Моэма «Луна и грош». В нём описывается простой английский брокер Чарльз Стрикленд, бросивший семью, работу и дом, для того чтобы заниматься живописью. В романе жизнь Гогена обрывается вследствие болезни проказой.
В честь Гогена назван кратер на Меркурии.
О последних годах жизни Гогена был снят биографический фильм с Дональдом Сазерлендом в главной роли «Волк на пороге» (1986). В 2003 году был снят очередной фильм с Кифером Сазерлендом в главной роли — «Найденный рай» (2003), в котором центральное место занимают непростые отношения художника с женой и его жизнь на Таити.
Также французский режиссер Эдуард Делюк снял фильма «Гоген» с Венсаном Касселем в главной роли о периоде жизни художника в Полинезии. Премьера фильма ожидается в конце 2017-ого года.
Сомерсет Моэм, как «Шпион, вернувшийся с холода» (англ. The Spy Who Came in from the
Мы видим, как на наших глазах вообще-то формируется новая, чисто финансовая афера, вроде тюльпаномании в Нидерландах в 1636—1637 годы, когда возникает кратковременный всплеск ажиотажного спроса на
луковицы тюльпанов, разоривший многих. Там была мошеннически созданная афера, которая не могла продержаться долго, ведь каждая луковица за сезон дает при правильном подкорме в среднем три-пять «деток», в чем уже заложен механизм обвальной инфляции. Голландская живопись не могла стать предметом ажиотажного спроса, при котором можно «грести деньги лопатой» (главный признак любой финансовой аферы), поскольку там надо было вначале заплатить художнику, долгое время оттачивавшему свое мастерство, значительную сумму. В классической живописи, требующей высокого мастерства, этим биржевым маклерам, встраивавшимся в прямые отношения между художником и обществом, становилось возможным получение сверх доходов лишь на подделках и контрафактах.
А здесь… в никому неизвестном искусстве, возникает уникальная поистине возможность! Особенно при возвеличивании художника после смерти, что в этот бурный период не так уж и цинично звучит, поскольку с Первой мировой войны человеческая жизнь на глазах девальвирует. И славу делают «профессиональные» критики и «эксперты», то есть вполне внятно финансируемая система, что очень удобно. Это ведь отнюдь не публика, уже отказавшаяся от такого «искусства». Это управляемые, подконтрольные люди.
Заметим, что и в романе «Луна и грош» (Луна — как нечто вечное и в то же время отражение бренности бытия, «ничто не вечно под Луной», и грош — как символ финансовых потоков, выстраиваемых процентщиками и ростовщиками) о самом Стрикленде даже в Полинезии никто не вспоминает, как о человеке, но все страшно переживают, что не скупили его картины по дешевке, чтобы сейчас разбогатеть, не работая.
То есть… ничего в этих произведениях искусства, хотя и вызывавших потрясение у видевших их, не предвещало, что они станут именно теми картинами-акциями, которые потом резко взлетят в цене.
Ирина Дедюхова
Ну, у каких «литературоедов» вы раньше могли прочесть о том, что роман «Луна и грош» — это описанный процесс создания «картин-акций»? Но, не правда ли, в данный момент приходят в порядок все сомнения и противоречивые чувства, рождавшиеся после прочтения этого романа?
А какой пласт информации поднят… при этом литературном анализе? И кто на такое способен из нынешних неграмотных и безнравственных выскочек, являющихся типичными финансовыми мошенническими проектами… самой отвратительной и маргинальной прослойки ростовщиков и процентщиков…
Я с ужасом думаю, что вот могла бы прожить жизнь и так не узнать, отчего же при столь любимом романе «Театр» — всегда с отвращением вспоминала поистине жуткие впечатления от романа «Луна и грош»… Ни разу потом не возникало желания перечитать это вновь… чувствовала себя опустошенной и обманутой. Только после вебинара, когда все стало понятно, все связалось («само рассортировалось») воедино… опять захотелось перечитать этот роман. Может быть не сразу, но скоро, в ближайшие выходные.
Сомерсет Моэм постоянно подчеркивает, что Стрикленд терял интерес к созданным картинам, как только заканчивал их. Он их не выставлял даже, теряя к ним всякий интерес после создания. Это означает, что именно творческие душевные силы у него не были задействованы… в процессе самого творчества.
А этого просто не может быть по умолчанию. Заметьте, меня-то бьют и убивают именно молчанием, тем, что типа «не замечают», глумлением «вас никто не прочтет»… И в такой перспективе что-либо творить практически невозможно. Поэтому и… ничего «писать в стол» тоже невозможно. Кто говорит такое, либо мошенничает, либо врет. Отклик нужен немедленно! Там в душе возникает такая дыра, что необходим человеческий отклик… А если он не нужен, то, простите, у этого «творца» точно нет души.
Здесь надо действительно поставить биржевого маклера, который, как Поль Гоген, будет выхватывать творческую манеру то у Каро, то у Писсаро (ему без разницы), нащупывая чисто финансовые предпочтения «похожести на искусство», требующие при этом минимума затрат… Ведь не странно ли, что Стрикленд живет на парижском дне, хотя его жена уверена, что он может себе позволить роскошные отели и кутежи с известными танцовщицами? А он как раз проводит «чистый эксперимент» по минимизации затрат.
Но что тогда он вкладывает в это «новое искусство», что так поражает его избранных зрителей, на которых он словно проверяет… шок!
Искусство — это не шок, это катарсис, духовное очищение от грязи нашего бытия, прежде всего, духовной грязи, которую Стрикленд словно сеет вокруг себя… Не зря же он и гибнет от проказы. Так и хочется сказать, что весь его путь в искусстве — это путь прокаженного, отравляющего души… желанием получить мгновенный денежный куш. Только помер — тут же его мазня взлетела в цене! Не надо ждать сто лет, как это было с голландцами. Да и на содержание (воспитание и обучение вообще побоку) такого «творца» особо тратиться не надо, он же изначально не профессионал! Он биржевой маклер, который скоренько овладел этими примитивными приемчиками! И в его задачу входит шокировать зрителей, а не вызвать в них потрясение катарсиса. Он тут свой «внутренний мир» выворачивает… Ну, полностью в логике устройства последующих «акций» и «бьеннале» с приколачиванием яиц на Красной площади. А чего? Люди создавали государство, культуру… долго работали над собой. А тут пошел и яйца приколотил по предоплате. Типа все ищите скрытые смыслы и постигайте «внутренний мир художника».
Удобно для неграмотного маргинального быдла.
Это не только отрицание действительной искры божьей, мук творчества, долгой работы над собой… настоящего таланта и гения. Это не только намеренная маргинализация сознания зрителей\слушателей\читателей… Это намеренное уничтожение стремления человека к творчеству и самосовершенствованию в других областях… Это уничтожение главной задачи искусства… а значит отрицание самого нравственного смысла бытия, заключающегося в справедливости всего сущего, в духовной поддержке человека в нравственных поисках… Да это по сути отрицание Бога, полнейшее безбожие. И, как следствие, отрицание пути развития, навязывание деградации и маргинализации сознания. Если одним словом — полнейшее скотство, прости меня Господи!
Ну, мы сегодня имеем тому множество примеров! Хотя бы взять «Игру престолов», где постоянно идет этот намеренный шок. Но Джорж Мартин ведь только продолжает приемчики успеха, почерпнутые у Стивена Кинга. А натурализация на телеэкране этого маргинального бреда закрепляет у многих в сознании «мертвые зоны» неверного нравственного выбора. И некоторое время человек живет только этим шоком. Но потом он все равно выйдет\отойдет от его влияния, поскольку у человека много степеней самозащиты и самоадаптации. Поэтому я всегда и говорила, что попытки «плюнуть в душу», «надавить на соплю», ударить в солнечное сплетение, нанести настоящую душевную травму — это не методы искусства, это методы нейролингвистического программирования, методы искусственной маргинализации сознания. И только. И, конечно, с расчетом выбить деньги.
Так что же изливал Стрикленд в этих своих картинах? А у Сомерсета Моэма об этом сказано противоречиво… будто он сам мучительно искал оправдания самому себе в собственных попытках поучаствовать в русской истории в самый тяжелый ее момент.
С одной стороны он отмечает, что картины писались так… «будто Стрикленд познал душу Вселенной». Здесь главное — сослагательный тон. Будто познал, а может и не познал… без поллитры не познать. А у нас нынче яйца на Красной площади приколачиваются в этом сослагательном наклонении, будто какой-то хрен с помойки чего-то там познал во Вселенной. И все понимают, что человека-то потеряли! Такое ведь уже не лечится.
С другой стороны Моэм постоянно подчеркивает демонический характер такого творчества, когда на зрителя изливается визуальный контакт с теми демонами, которые терзают душу взбесившегося биржевого маклера…
Но тут ведь есть и серьезные последствия психологической травмы (не говоря о финансовых потерях). Рано или поздно человек оправляется от шока, перестает «фанатеть» и… чувствует себя духовно опустошенным и обобранным на эмоции и на чувства.
Типа «так сам виноват», мол, нечего было смотреть! Кстати, сейчас люди уже и не читают… Никого не колышет, зато есть система, изрыгающая из себя чисто финансовые «проекты». Сейчас ведь и ценность произведений искусства оценивается по «финансовым результатам». О целях и задачах искусства здесь бухтеть — «мимо денег».
Вон Серебренников очень талантлив, потому что смог отмыть фуеву кучу бабла…
Мы ведь не с искусством имеем уже дело, с финансовой пирамидой. А на это способны только ростовщики, процентщики, которым изначально плевать на человеческую жизнь, как Стрикленду. Демонизация у него проявляется в заболевании проказой. Он, презирающий общество, становится настоящим изгоем «как прокаженный» в прямом и переносном смысле. И все его искусство — это внутренняя проказа.
Так не проказу ли пытался рассевать тот же Серебренников?.. Это же намеренное вываливание самой отвратительной душевной грязи! Поэтому такое… предпочитали и не смотреть.
Но… тут ведь уже свойство биржевых маклеров. Настоящее искусство — это среда\площадка нравственного выбора. Иначе и катарсис невозможен! Катарсис вообще возникает, когда человек умиляется благородству души. Вообще нет ничего в мире умилительнее… трогательнее! Я так рыдала в детстве над «Путешествие голубой стрелы» Родари, до сих пор плачу… А помните, как старшее поколение оценивало фильмы? Вызвал фильм слезы катарсиса — зрители ревут, значит, фильм хороший. Но это слезы не от душевной боли, а от… почти беспомощной любви ко всему миру, к людям.
Искусство создается в изначальной уверенности, что человек — по своей природе нравственное существо, а не «тупое быдло», как нам много лет вбивалось. Искусство вообще создается исключительно из-за слезы умиления, если хотите. После нее ведь ничего не надо! После нее ничего не бывает.
А свойство биржевых маклеров в том, что они никакого выбора стараются не оставить… чтобы минимизировать финансовые риски. Какой выбор с сериалом «Игра престолов»? Ну, я бы, конечно, того Мартина в задницу забила, причем в сто раз дешевле… так именно поэтому я сама нынче в заднице. Смекаете?
А здесь можно в догадках пойти дальше, поняв, что все эти Игры престолов делаются на ворованные у нас деньги. Что-то мне подсказывает, что на свои такую фигню не устроишь. И в результате мы получим… пустоту и плевок в душу.
И тут, конечно, именно на судьбе Стрикленда, на его триумфе проказы физической и духовной, Моэм делает выводы о результатах всех гуманитарных катастроф ХХ столетия…
Ирина Дедюхова
… Полагаю, что всем еще предстоит переварить такую глубину нового знакомства со всем известным романом… Но после такого анализа мы перешли к роману «Театр», вновь и вновь удивляясь потрясающей правдивости образов, понимая, почему так полюбилось это произведение в советское время.
Волшебное послевкусие советской художественного фильма 1978 года режиссера Яниса Стрейнча до сих пор оказалось еще не утраченным, нисколько не перебитым «Игрой престолов»… поэтому к просмотру ленты Иштвана Сабо 2004 года я приступила с большим интересом.
Разочарование началось с первых кадров, когда просто рассматриваешь главных героев и примеряешь к ним литературный материал. Ну какая из Аннет Беннинг (номинация на «Оскар» 2005 года за исполнение этой роли, единственная номинация этого фильма) Джулия Ламберт? Да никакая!
Вы прислушайтесь как звучит… Д-ж-у-л-и-я-л-а-м-б-е-р-т … и вдруг астеничная, плоскогрудая, неврастеничная актриса, без малейшего намека на аристократизм, хотя оригинальное название фильма и звучит Being Julia «Быть Джулией», то только потому, что создатели фильма где-то в глубине души осознавали, что Джулией ей никогда не стать.
Джереми Айронс конечно внешне красавец, но образ Майкла он представил каким-то убогим. Ему бы милостыньку просить на паперти, а туда же… «самый красивый мужчина в Лондоне».
Эх, не надо было ему Гумберта в набоковской Лолитте играть, вот и вышел на выходе никому не нужный, жалкий мужчинка… с глазами побитой уличной псины…
Боже, как невероятно хорош в сравнении с ним Гунар Целинский в советской постановке 1978 года… Это был действительно роскошный мужчина, по самой манере держаться мы все узнавали то особое обмирание женской\девичьей души при настоящей мужской, властной и всеобъемлющей красоте.
С мужчинами в Лондоне похоже напряженно, с СССР конца 70-х совершенно не сравнить, потому что влюбиться зрелой женщине в серую мышь, именуемую Том Феннел в исполнении Шона Эванса просто невозможно, только бледная моль — Эвис Крайтон может составить ему компанию.
В советское время подобных жертв со зрителей (еще и предлагая откровенную сцену жалкого трах-тарараха с подобным убожеством) никто не требовал. Ивар Калныньш именно тогда завоевал женские сердца, грустным биением, подтверждавшим, что у восхитительной Джулии Ламберт не было ни единого шанса устоять…
Долли де Вриз (Мириам Моргулис) вообще позабавила, учитывая, что вообще этот персонаж отражает царившие тогда в Европе феминистские тенденции женской гомосексуальности. Ну, какая, скажите на милость, из этой трепаной старушни — лесбиянка?..
Но она и не аристократка! После Эльзы Радзиня мы видим эдакую базарную хабалку, которая выгодно вложила деньги в Джулию, и все. Конечно намек на лесбиянство от этой торговки с Привоза выглядел бы просто глупо, наверное, поэтому от него отказались…
Осталась лишь робкая (и невероятно неуместная) попытка подсмотреть за обнаженной Джулией. Это было больше похоже на то, что ей нужен визуальный контакт с собеседницей, а его перекрыли банным халатом.
Долли была, прежде всего, аристократкой, именно поэтому ее лесбиянство было… пикантной деталью. Но после такой постановки о ее аристократизме никто никогда не узнает.
Лорд Чарльз также заметно отличался отсутствием аристократизма…. поэтому авторы тут же вставили от его имени шикарное пояснение его неспособности к физической любви — гомосексуализм в совершенно современном стиле «Я играю в другой лиге!»
У Сомерсета Моэма была другая мысль! Надо любить, надо рисковать, набивать шишки, делать ошибки… иначе представится возможность, желанное само упадет в руки, пытаясь как-то заглушить боль… а ты (увы) ни на что не способен.
Вспомните, какого смешного лорда Чарльза мы видели в 1978 году! Он вообще не понимал, чего от него ждет зрелая женщина! Он точно не догадывался, будто в таких делах бывают вдобавок какие-то «ориентации»…
И что же ставят нынче англичане?.. Что же они тогда сами-то поняли в Сомерсете Моэме?.. Похоже, ровным счетом ничего. И как все же здорово, что в моей жизни был совсем другой «Театр»…
Что-то неладно в Британском королевстве… Заигрались в сексуальность, уже не одно десятилетие этот признак является основным параметром для всех категорий публичных людей, вот и пожинают, что зазывно обсасывать маслинку накачанными губешками могут, а играть классику — нет.
И самое главное в этом «Театре» нет… театра! Ведь это такая тонкая грань изобразить театр в жизни, что родной сын засомневался, где его мать настоящая… И все персонажи поддерживают этот флер театральности, не срываясь с визгливые скандальные сцены, как у Аннет Беннинг, и уж точно не демонстрируя откровенный трах-тарарах. Зачем? В искусстве полно других, пристойных методов, чтобы подтвердить\обозначить близкие отношения между героями.
К концу фильма начинают доставать… вроде бы незначительные детали, какие-то «неточности» в постановке, которые бы и не заметила, будь сама постановка достойной. Но когда видишь предметы интерьера 60-х годов, нынешние приметы времени вроде ламп Тиффани, которых не было в 30-е годы… это означает, что никакого театра нет, а подобные мелочи цепляют, чтобы пропустить мимо ушей какое-то убожество вместо текста Моэма.
И постепенно тебя добивает пошлятина, которую не пускала раньше, стараясь не замечать. Это когда, например, старый наставник говорит не «чем больше актер, тем больше у него пауза», а что-то про умение «расставлять ноги»…
А зачем, скажите на милость, было переиначивать на свой местечковый лад финальную сцену, где великая актриса мстит своим талантом, своим жизненным опытом, вычеркивая из жизни этого совершенно не нужного ей молодого мужчину… вместе с его девицей? Красный платок и серебристое платье гораздо визуально убедительнее, чем тысячи серо-коричневых накидок с гусями-лебедями.
Но главное… в новом фильме уничтожена знаменитая пауза Джулии Ламберт! Здесь Джулия тараторит, не умолкая, как базарная торгашка… мстительно добивая соперницу.
Не держит паузу в фильме и Майкл… В романе он говорит: «А я, дурак, хотел заключить с ней контракт!» В фильме он его заключил «на год, на 8 спектаклей в неделю на одной сцене с Джулией Ламберт»! И этот пришел праздновать триумф над жалкой Эвис Крайтон. Так и думаешь: «Да ты, батенька, редкий садист!»
Перечитаем, что же на самом деле там о сцене и подписании контракта?
Тут уж Джулия была не в состоянии скрыть лёгкую улыбку. Похвала всегда приятна артисту. Единственная большая мизансцена Эвис была во втором акте. Кроме неё, в ней участвовала Джулия, и Майкл поставил сцену так, что всё внимание зрителей должно было сосредоточиться на девушке. Это соответствовало и намерению драматурга. Джулия, как всегда, следовала на репетициях всем указаниям Майкла. Чтобы оттенить цвет глаз и подчеркнуть белокурые волосы Эвис, они одели её в бледно-голубое платье. Для контраста Джулия выбрала себе жёлтое платье подходящего оттенка. В нём она и выступала на генеральной репетиции. Но одновременно с желтым Джулия заказала себе другое, из сверкающей серебряной парчи, и, к удивлению Майкла и ужасу Эвис, в нём она и появилась на премьере во втором акте. Его блеск и то, как оно отражало свет, отвлекало внимание зрителей. Голубое платье Эвис выглядело рядом с ним линялой тряпкой. Когда они подошли к главной мизансцене, Джулия вынула откуда-то – как фокусник вынимает из шляпы кролика – большой платок из пунцового шифона и стала им играть. Она помахивала им, она расправляла его у себя на коленях, словно хотела получше рассмотреть, сворачивала его жгутом, вытирала им лоб, изящно сморкалась в него. Зрители, как заворожённые, не могли оторвать глаз от красного лоскута. Джулия уходила в глубину сцены, так что, отвечая на её реплики, Эвис приходилось обращаться к залу спиной, а когда они сидели вместе на диване, взяла девушку за руку, словно бы повинуясь внутреннему порыву, совершенно естественным, как казалось зрителям, движением и, откинувшись назад, вынудила Эвис повернуться в профиль к публике. Джулия ещё на репетициях заметила, что в профиль Эвис немного похожа на овцу. Автор вложил в уста Эвис строки, которые были так забавны, что на первой репетиции все актёры покатились со смеху. Но сейчас Джулия не дала залу осознать, как они смешны, и тут же кинула ей ответную реплику; зрители, желая услышать её, подавили свой смех. Сцена, задуманная как чисто комическая, приобрела сардонический оттенок, и персонаж, которого играла Эвис, стал выглядеть одиозным. Эвис, не слыша ожидаемого смеха, от неопытности испугалась и потеряла над собой контроль, голос её зазвучал жестко, жесты стали неловкими. Джулия отобрала у Эвис мизансцену и сыграла её с поразительной виртуозностью. Но её последний удар был случаен. Эвис должна была произнести длинную речь, и Джулия нервно скомкала свой платочек; этот жест почти автоматически повлек за собой соответствующее выражение: она поглядела на Эвис встревоженными глазами, и две тяжелые слёзы покатились по её щекам. Вы чувствовали, что она сгорает со стыда за ветреную девицу, вы видели её боль из-за того, что все её скромные идеалы, её жажда честной, добродетельной жизни осмеиваются столь жестоко. Весь эпизод продолжался не больше минуты, но за эту минуту Джулия сумела при помощи слёз и муки, написанной на лице, показать все горести жалкой женской доли. С Эвис было покончено навсегда.
– А я, дурак, ещё хотел подписать с ней контракт, – сказал Майкл.
– Почему бы и не подписать…
– Когда ты имеешь против неё зуб? Да ни за что. Ах ты, гадкая девчонка, – так ревновать! Неужели ты думаешь, Эвис что-нибудь для меня значит? Могла бы уже знать, что для меня нет на свете никого, кроме тебя.
Майкл вообразил, что Джулия сыграла свою злую шутку с Эвис в отместку за довольно бурный флирт, который он с ней завел, хотя, конечно, сочувствовал Эвис – ей чертовски не повезло! – не мог не быть польщенным.
– Ах ты, старый осел, – улыбнулась Джулия, слово в слово читая его мысли и смеясь про себя над его заблуждением. – В конце концов ты – самый красивый мужчина в Лондоне.
Я все чаще и чаще думаю, что эта иноязычная публика просто тупая… а самые главные потрясения вплоть до катарсиса от встречи с хорошо известными произведения можно испытать только на русском… Когда творец изначально следует целям и задачам искусства. Как-то так.
1 comment
Спасибо Adelaida!!!! Согласен с Вами на все 100% (как говорит И.А. — только после того как Вы сказали))))))