Журналист. Часть II

Судьба журналиста-международника побросала нашего героя Марка Франкетти по разным местам и горячим точкам. Совершенно неожиданно в 2002 году одна из таких горячих точек оказалась очень близко от места его тогдашнего проживания. Как мы помним из предыдущих рассказов, с 1997 года он обосновался в Москве на Кутузовском.

Такое ощущение, что ему надоело мотаться на Кавказ…

Обратите внимание, как обыденно человек сочетает в своем интервью, практически, не меняя отношения и интонации по поводу двух совершенно разных по значимости тем …для нас, но не для него. Для него равнозначны и его проблемы с посещением Чечни, и теракт на Дубровке, где погибло 130 человек.

Кстати, даты у материала нет, её можно приблизительно определить лишь по контексту.

«Сегодня гораздо больший контроль»
Корреспондент Sunday Times Марк Франкетти — о своей работе на Кавказе и во время захвата театрального центра на Дубровке

Сегодня в Чечне нет Росинформцентра. Войны в Чечне тоже нет. И со времен последней спецоперации на Кавказе в России произошло многое, в том числе трагические захваты заложников в Москве, на Дубровке, и в Беслане. Между тем, политика в отношении журналистов, работающих сегодня в Чечне, не меняется. По крайней мере, в отношении иностранных журналистов. Об этом рассказывает корреспондент британской газеты Sunday Times в России Марк Франкетти, одним из первых иностранных журналистов получивший возможность работать на Кавказе, а также бывший непосредственным участником событий во время захвата «Норд-Ост».

Марк Франкетти

— Вы работали на Кавказе с самого начала спецоперации?

— Кажется, мы – я и фотокорреспондент Sunday Times чуть ли не первыми получали аккредитации от Росинформцентра, под номерами 001 и 002. Я очень часто бывал на Кавказе в то время, и, в общем-то, работать нам не мешали. И хотя, даже несмотря на полученную аккредитацию, всегда во время поездок в Чечню нужно было специальное сопровождение, но в принципе, особенно и не проверяли. Мне кажется, что в самом начале спецоперации они не хотели, чтобы мы там работали. И контроль тогда был довольно жесткий. Но ведь в любом случае, если человек упорно искал возможности и работал, у него эти возможности появлялись. Я, например, несколько раз летал туда с Геннадием Трошевым. И тогда это не был вопрос аккредитации. Он просто взял меня с собой, и как доступ к информации, конечно, это была уникальная возможность, ведь я летал прямо с ним, в его вертолете. Так что с одной стороны, журналистам не разрешали там работать самостоятельно, без сопровождения. Но с другой – никто не проверял, не отслеживал публикации, и когда мы летали с Трошевым, никто особо не нервничал, когда потом материал был опубликован. Мне кажется, что, как это ни странно, гораздо больший контроль сегодня, когда уже войны нет, когда все более спокойно.

— Сегодня тоже нужны аккредитации?

— Разумеется, аккредитации нужны. И мы и сегодня не можем официально поехать туда без этого документа. Его выдают Министерство внутренних дел и Министерство иностранных дел, и его очень долго приходится получать, порядка 2 месяцев. Когда аккредитация на руках, это дает возможность поехать работать в Чечню, но опять же только в сопровождении представителей МИДа. Надо подписывать специальный документ, что журналист ознакомлен с правилами работы, и так далее. То есть, и сегодня все поездки организовывает МИД. Они решают, к кому ехать, с кем встречаться, на какой срок.

— Это решают центральные силовые структуры, или органы «на местах»?

— Наверное, они решают это как-то совместно. Когда такая поездка организуется, обычно в план включается интервью с Рамзаном Кадыровым. И так далее. Главное, что ведь это просто смешно. Ведь сегодня ситуация там гораздо спокойнее. Там сейчас не идет война, нет спецоперации. И почему существует такой жесткий контроль, я не знаю.

— Сейчас у вас есть аккредитация?

Рамзан Кадыров

— Как-то я поехал в Чечню сам, чтобы получить интервью с Рамзаном Кадыровым. Это было не просто интервью. У меня была история человека, который 360 дней сидел в подвале, в Гудермесе (сейчас он уехал из Чечни, кажется. получил политическое убежище в Норвегии). И у него были конкретные обвинения против главы республики. Так что, пообщавшись с ним, я пытался организовать интервью с Кадыровым. Чтобы рассказать ему, о чем мы пишем. Чтобы дать ему возможность оправдаться. Я разговаривал с его людьми, они все устроили, Кадыров был согласен на встречу, все на все были согласны. Мы договорились, и я поехал в Грозный. А в тот день, когда я приехал, приехала в Чечню и делегация иностранных журналистов. Там были люди из New York Times, и их сопровождал представитель МИДа. Он меня узнал, и в результате интервью вообще отменили. Потому что я приехал в нарушении всех правил, без сопровождения, и так далее. Мне это показалось нелепым. Ведь если я договорился с премьер-министром об интервью, то причем тут сопровождение МИДа? Например, когда-то, за год до смерти Кадырова-старшего я брал у него интервью, и тогда никаких проблем не было. В общем, после этого случая, когда пришло время, и срок моей аккредитации истек, новую мне не дали, не продлили мне разрешение работать. Именно потому, что я нарушил эти правила. Тогда разрешение было действительно полгода, сейчас – сейчас я даже не знаю, сколько времени оно действительно. Сейчас я пытаюсь снова получить эту аккредитацию. Ведь тогда мне сказали, что разрешения я больше не получу. И не то, чтобы они читали газеты и задумались, что вот Марк Франкетти гадость написал или встречался с кем-то «не тем». Нет. Просто меня увидел этот МИДовец и написал рапорт. В общем, этого интервью с Кадыровым у меня так и не случилось.

— Но ведь вы договорились напрямую с главой республики.

— Самое интересное, они в МИДе говорили, что если люди Рамзана возьмут на себя ответственность, если есть договоренность о встрече на таком уровне, то в принципе и разрешения и не нужно. Но это все не так, это все — слова. Но в чем-то проще работать сейчас. Ведь сейчас там нет войны. Такие поездки сейчас происходят чаще, чем в то время. Но это не интересно. А если неофициально – они за этим сейчас пристальнее смотрят. Вот это меня и поражает. Мы получаем какой-то специальный документ, хотя у нас есть российская виза. Но ведь Чечня – часть России. И там нет чрезвычайного положения, нет военной операции. Там действительно спокойнее, чем в конце 90-х, строится республика, люди нормально живут. То есть, тогда это хоть как-то можно было оправдать ситуацией в республике, но почему такая ситуация сохранилась сегодня – я этого не понимаю.

23 октября 2002 года в Москве 40 чеченских террористов захватили в заложники зрителей в театральном центре на Дубровке

— Ну а журналистская работа во время терактов? Во время захвата театрального центра на Дубровке вы были внутри, общались с террористами. Это было сложно организовать?

— Во время захвата и проведения спецоперации я был внутри три раза. Два раза общался с боевиками и третий раз был в театре после того, как их уже убили. С самого начала все было по моей инициативе. Мне удалось созвониться с одной из заложниц, у которой был мобильный телефон. Я попросил, чтобы она передала сообщение чеченцам, что я, Марк Франкетти, журналист из Sunday Times, много работал в Чечне, и я хотел бы с ним общаться. Попросил, передать, чтобы они пустили меня внутрь. И они сказали «да». После этого я получил разрешение на эту встречу от штаба, лично от Ястржембского. Заложница эта была на связи с людьми из штаба. И она сказала им, что чеченцы (это был второй день захвата) хотят пропустить людей из «Красного креста» и корреспондента Sunday Times Марка Франкетти. Это звучало так, словно мы с ними друг друга знаем, и словно это – их условие. Ну а для сотрудников штаба было все равно, кто пойдет, главное, чтобы люди попали внутрь. Так как тогда вообще еще не было общения между оперативным штабом и чеченцами. Они надеялись получить больше информации, любой информации. Так что они в принципе были «за». Так я попал туда в первый раз.

— После этого вас допрашивали?

— Да, конечно. Меня допросили. И тут же обо мне забыли. Это был не журналистский штаб, а оперативный – там работали представители ФСБ, «Альфы», люди Лужкова и так далее. И там, в штабе, мне и удалось достать мобильный телефон Мовсара Бараева. И я начал ему звонить. В какой-то момент я дозвонился и попросил у него интервью. Ведь в первый раз, когда я прошел внутрь, я не смог с ним поговорить, он спал, я говорил с его помощником. Бараев начал мне все рассказывать по телефону, но я его прервал, сказал, что лучше встретиться лично и попросился внутрь еще раз. Он согласился, но поставил условия, что я должен быть один и с камерой.

Ястржембский Сергей Владимирович

Потом долго шли переговоры со штабом, можно ли мне пройти внутрь еще раз или нельзя. Ястржембский был в тот момент у Путина и был недоступен. И я потом подумал и рассудил, что все решил как раз Ястржембский. Конечно, совместно с ФСБ и силовыми структурами, но в его отсутствие люди из ФСБ сами решения не приняли и внутрь меня не пустили. Так что во второй раз я снимал лично Мовсара Бараева. Единственно, что мне не разрешили в тот момент показать эти съемки по телевидению. Сказали, что по закону о борьбе с терроризмом нельзя их демонстрировать в эфире, это будет считаться пропагандой терроризма. Ну а третий раз я был после штурма. Снова благодаря людям Ястржембского. Там в то время уже работали сотрудники прокуратуры, другие специалисты, и все было гораздо жестче. И все же когда там уже не было заложников, только мертвые чеченцы, меня пропустили. После проведения спецоперации я не чувствовал никакого давления и никакого контроля. Ну, кроме того, что мне не разрешили показать эти пленки. Не было контроля и по поводу того, что и как я буду писать . Они прекрасно понимали, что я не российский журналист, и никакого давления просто не может быть. Мне кажется, что они потом даже ничего и не читали, в общем, я чувствовал себя достаточно свободно.

— В течение этих трех дней вы бывали в оперативном штабе, вы получали от них какую-то информацию? То есть, у вас была информация не только от чеченцев, но и от российской стороны?

— Я много общался с представителями оперативного штаба. В том смысле, что они меня допрашивали. Но если я начинал задавать вопросы, они ничего не говорили, на вопросы не отвечали. Так что не могу сказать, что оперативный штаб предоставлял какую-то информацию. Конечно, я знал и видел больше, чем если бы я был за кордоном, это понятно. У меня даже была встреча с руководителем оперативного штаба Владимиром Проничевым во время захвата. Но опять же – это он задавал мне вопросы. Впрочем, сложно представить, чтобы они после допроса давали мне интервью. Так везде происходит. Но сам факт, что во время теракта и удерживания заложников у меня была возможность зайти и разговаривать с террористами – если бы такое случилось на Западе, этого бы не было вообще. Да, конечно, на Западе силовики доносили бы до журналистов и свою точку зрения, свой взгляд на ситуацию. Но во время захвата «Норд-Оста» ведь тоже были какие-то пресс-конференции в пресс-центре при оперативном штабе. Но одно дело, когда идет полномасштабная и длительная военная или антитеррористическая спецоперация. Другое – когда происходит захват заложников. Я в таких ситуациях на Западе не работал, это ведь был не просто теракт. Но все же думаю, за границей у меня не было бы таких возможностей, я уверен. Если бы «Норд-Ост» был в Лондоне, Скотланд-Ярд совершенно точно не пустил бы журналиста Sunday Times общаться с террористами. Так что с точки зрения профессиональной, журналистской то, что у меня получилось в Москве — это была удача. И потом, нам ведь отдали пять заложников, включая одного англичанина, когда мы туда заходили. Кроме того, была и информация. Я ведь там многое видел. Так что от моего визита точно была только польза.

24 октября в здание театрального центра боевики пропустили депутата Госдумы РФ от Чеченской республики Асламбека Аслаханова, депутата Госдумы и певца Иосифа Кобзона (на фото), британского журналиста газеты The Sunday Times Марка Франкетти. Переговорщики вывели из здания несколько человек

— После того, как все закончилось, вы оцениваете открытость спецслужб так же высоко? Они были открыты, когда журналисты попытались расследовать всю историю штурма Дубровки и освобождения заложников?

— Да они и во время захвата не были открытыми. Просто это лично мне так повезло. Мне точно также повезло и потом, когда у меня сразу после «Норд-Оста» была встреча в ФСБ на очень высоком уровне. Это было неофициально, не для печати, но я был удивлен, что вообще такая встреча состоялась, ведь после таких случаев они обычно закрываются совсем. Но если говорить не о моем везении, а вообще о журналистах и спецслужбах, то конечно после теракта органы были абсолютно не открыты.

По этому поводу очень интересно вспомнить, что же говорили и что беспокоило журналистов сразу же после теракта. Исключительно в профессиональном аспекте. И, знаете, признаюсь честно, тогда даже в том состоянии шоковой анестезии от всего происшедшего я даже не возражала и внутренне соглашалась с их позицией, …с их чудовищной позицией. Настолько тогда ещё пребывала в плену иллюзий (как и многие). Даже после «лихих 90-х»…

Они занимали третью сторону в конфликте. Они желали быть НАД схваткой. Они претендовали на право наблюдать за чужой смертью. Они желали быть техническими работниками реалити-шоу.

Но при этом их очень беспокоит собственная шкурка. Очень!!! Они ни капельки не стесняются в этом признаться, даже на фоне рискующих погибнуть и погибших детей. Они обвиняют спецслужбы в том, что в той трагедии журналистов подвергли гипотетическому риску. А про риски заложников и речи нет.
Обратите, обратите внимание. И недели не прошло со дня штурма на Дубровке.

«Норд-Ост» — точка отсчета новых отношений власти и прессы
31 Октябрь 2002
Олег Панфилов
Сегодня в программе:

— «Норд-Ост» — точка отсчета новых отношений власти и прессы

Олег Панфилов: Кажется, что события на Дубровке во время захвата заложников на мюзикле «Норд-Ост» не только приблизили чеченскую трагедию к Москве, но и обозначили новую российскую государственную политику в области средств массовой информации. Еще не успели похоронить погибших, не дожидаясь официальных результатов расследования, власть начала борьбу с прессой. Госдума срочно приняла сразу в двух чтениях поправки к закону «О средствах массовой информации», первое чтение которых состоялось еще в декабре прошлого года. Министерство по делам печати срочно написало методические рекомендации по освещению в средствах массовой информации чрезвычайных ситуаций, представляющих угрозу безопасности людей. В общем, власть начала еще одну попытку выстраивания журналистов во фронт, требуя от них послушания и содействия. Первые окрики последовали после первых репортажей и публикаций. Напомню, что Министерство по делам печати выражало недовольство в адрес телекомпании НТВ, телеканала «Московия», сайта радиостанции «Эхо Москвы», «Российской газеты». Пресса последних дней все чаще стала обращаться к проблемам работы журналистов во время октябрьских событий в Москве, отдавая все-таки предпочтение тому, что журналисты работали как могли, насколько им позволил профессиональный уровень и спецслужбы, пытавшиеся их контролировать.

В нашей сегодняшней программе принимают участие два журналиста, побывавшие в здании на Дубровке и встречавшиеся с чеченскими боевиками. Это корреспондент телекомпании НТВ Борис Кольцов, корреспондент британской газеты «Санди Таймс» Марк Франкетти, а также юрист Центра экстремальной журналистики Борис Пантелеев, готовый дать свою юридическую оценку работы журналистов.

Борис Кольцов, к вам первый вопрос: вы сделали попытку проникнуть в здание театрального центра на Дубровке. Боевики, как оказалось, вас не ждали, тем не менее вы эту попытку сделали. Что вы думаете по поводу того, что новые поправки лишат вас в будущем возможности работать репортером в таких подобных экстремальных ситуациях?

Борис Кольцов: На мой взгляд, главный вопрос, насколько полезен или неполезен был мой поход. И в этом смысле можно думать о будущем. То есть в принципе я не сам туда шел, а по согласованию с властями, и поэтому я понимаю, что это было нужно не только мне, но и им в какой-то степени, не знаю, насколько им это было нужно, но тем не менее нас туда отправляли сотрудники штаба. Исходя из этого, думаю, что даже те рекомендации из Министерства печати, которые сейчас существуют, они все равно не предусматривают такого детального подхода к происходящему. Я не исключаю, что, не дай Бог, что-то подобное будет, все равно в рамках переговоров с террористами может возникнуть ситуация, когда журналисту придется туда идти, как ходил Сережа Дедов, который снял заявления Бараева, и тот просто не услышал того, что хотел услышать, поэтому у нас возникли проблемы. Я не думаю, что впереди нас ожидает какое-то жесткое разграничение, кто чего делает, потому что в любом случае любая ситуация она не стандартная и не предугадаешь. Сколько рекомендаций ни пиши, какие поправки не вноси в закон, ситуация всегда разная. Мы можем вспомнить Буденновск, вспомнить Первомайское, теперь в Москве. И каждый раз все по-другому. Я не думаю, что своими рекомендациями Министерство печати поставило крест на возможном походе когда-нибудь в будущем куда-то еще. Но другой вопрос, полезно это или нет, у меня нет ответа на этот вопрос. Так же как для меня до сих пор очень большой вопрос, я пока не услышал на него ответ. Ситуация: наши ребята сходили ночью туда, записали заявление Бараева, он не услышал того, что хотел, и когда я туда пришел, я услышал угрозы в адрес наших журналистов. Сейчас ситуация такова, что нам говорят, что все террористы уничтожены, поэтому эти угрозы исполнять некому. Но, не дай Бог, удалось уйти, кто бы обеспечивал охрану, например, наших журналистов, которые записали интервью Бараева и не дали ни слова из этого интервью, Бараев действительно этим был очень сильно раздражен. Кто должен был бы взять на себя их охрану после того, как, например, кому-то из боевиков удалось уйти. Государство, телекомпания или они должны были нанимать себе охрану и заботиться о себе? Это вопрос без ответа. Точно так же. Кто принимает на себя ответственность, например, государство или телекомпания, когда посылает (по согласованию с государством) журналистов к террористам, пишет с ними интервью, а потом ни слова из этого интервью не проходит в эфир. И мы не знаем, как на это отреагируют террористы, может быть, они начнут каким-то образом воздействовать на заложников, вплоть до каких-то физических вариантов. На ком здесь ответственность: на тех, кто сходил записал интервью и не дал его в эфир, или на тех, кто запретил его давать? На мой взгляд, сейчас у нас тоже нет в законодательстве на это четкого ответа. Мы можем только ссылаться на то, что нам запретили. Однако, предполагая, что нам запретят, может быть, не стоило ходить, возможно, стоило предоставить эту эксклюзивную возможность кому-то еще? И таким образом свою совесть очистить?

На фото: Напротив входа в театральный центр были установлены два бронетранспортера

Олег Панфилов: Вы сказали о том, что ваш поход в театральный центр был предпринят по согласованию оперативного штаба. Скажите, кроме разрешения, были еще какие-то предложения от людей, которые работали в этом штабе к вам как к журналистам?

Борис Кольцов: Нет, к нам вышли, сказали: «Ребята, вас там ждут». Подвели к Сергею Говорухину с Димой Беловецким, сказали, что они идут туда на переговоры, и мы можем пойти с ними. Но нам как журналистам это интересно, есть возможность не просто снять террористов, а есть возможность снять, например, фрагмент переговоров. И поэтому, когда стоит выбор, естественно, ты идешь на это. С учетом того, когда ты в течение дня слышал о том, что от того, пойдет туда НТВ, не пойдет, каким-то образом зависит судьба заложников. Были разговоры, что, возможно, могут отпустить детей, если что-то в эфир пройдет, какие-то такие вещи до нас доходили, не очень точные. Поэтому я сильно не задумывался, другой вопрос, я очень удивился, когда выяснилось, что нас никто не ждет. Где произошел сбой в согласованиях, для меня до сих пор непонятно. И как мне сказал Говорухин, им тоже сказали, что у НТВ есть договоренность, поэтому вместо белого флага возьмите с собой НТВ и идите с ними. А оказалось, что у них тоже никаких договоренностей с террористами не было, что где-то произошел тот сбой. Почему и кому это было нужно, для меня это пока загадка.

Олег Панфилов: Борис, если забыть о том, что обсуждается сейчас в Государственной думе. В принципе уже приняты и поправки к закону «О средствах массовой информации», вот вы как журналист можете ответить на такой вопрос: должен ли журналист брать интервью у террористов?

Борис Кольцов: Если это предусмотрено ходом переговоров властей с террористами, то должен. Если это его личная инициатива, и он каким-то образом туда пробрался, скажем, окольными путями, то это большой вопрос, надо ли это делать. Потому что, где гарантия, что он сможет выдать это в эфир, если он действует не по согласованию с властями в этой ситуации. И так как гарантии никакой, очевидно, что в эфир при наших нынешних законах это выдать невозможно, но плюс если он еще пробирается туда окольными путями, берет интервью, то это какой-то героизм, но бессмысленный. В чем-то это напоминает, как мы туда сходили, мы вроде туда сходили, но я себя успокаиваю тем, что мы вроде как помогли Говорухину наладить контакт тем, что мы были с камерой, с микрофоном, единственный смысл нашего похода. Но, на мой взгляд, это все надо делать в нынешней ситуации в рамках переговоров с террористами. То есть существуют люди, которые ведут переговоры. Террористы выдвигают требования: «давайте нам журналистов», и тогда среди журналистов находят готовых туда пойти людей. И опять же готовых на то, что после этого интервью лично к ним у террористов могут возникнуть претензии, почему то что они сказали, не пошло в эфир? И тут уже человек должен быть готов полностью взять на себя ответственность, и, скажем так, понимать, что он берет интервью у террориста, он не знает, чем закончится ситуация. Но в будущем террорист, если останется живым, может попытаться ему отомстить за то, что интервью не вышло в эфир. Тут можно, конечно, удивляться, предъявлять претензии к террористу, но мы же не обсуждаем его интеллектуальный уровень, мы обсуждаем степень опасности. И вот в этой ситуации это уже личное решение журналиста, идет он на такой риск или нет.

Олег Панфилов: Марк Франкетти, ваша история напоминает детектив, вы стали весьма известным после того как в первый раз пробрались в здание на Дубровке. Но у вас появилась и вторая возможность пойти в театральный центр, которая закончилась довольно банально, у вас взяли отснятую кассету и не вернули. Что произошло?

Марк Франкетти: Я второй раз зашел, потому что мне удалось поговорить лично с Бараевым по мобильному. Я объяснил ему, что для меня очень важно зайти второй раз, с ним лично говорить и взять интервью. Он сказал, что он согласился, дал мне 20 минут и сказал, что я должен один прийти, и, во-вторых, с камерой. Я, естественно, пишущий, поэтому у меня не было камеры с собой. Пришлось договориться с людьми, которые в штабе были. Они в конце концов согласились, я зашел, брал интервью. Мне было понятно, что я не могу все показать, если вдруг Бараев начнет оскорблять президента во время интервью или какие-то угрозы, что, естественно, мне не дали бы возможность это все показать, то же самое было бы в Англии. Потом, когда я уже ушел, взяли кассеты, у меня потом была возможность получить оригинальную кассету уже в пятницу, интервью было вечером в четверг.

Олег Панфилов: Простите, Марк, а кто у вас взял кассету?

Марк Франкетти: Взяли люди, которые в оперативном штабе были. Скорее всего, это были люди из ФСБ, которые хотели смотреть, что я снимал. Я это тоже в принципе понимаю, было бы то же самое в Англии. Потом, когда я получил кассету, мне было сказано, что я вообще не имел право ничего показать по телевидению. Потом уже, на второй день показали пленки НТВ, но без звука, поэтому я уже пытался показать то, что я снимал. Но потом уже было поздно, потому что был штурм и все. В принципе два момента. Во-первых, я считаю, что должны быть ограничения, то, что он говорит. Но что он говорил, для меня лично было важно и интересно, потому что самое главное — это требования. Если я бы был бы русский гражданин, я чувствовал бы, что я имею право знать, почему сюда он приехал, что он хочет, какие требования есть. Это не значит, что журналист хочет оправдать или сочувствует, или что я с ним согласен. Но есть факт, есть террористы в центре Москвы, есть 900 заложников, в принципе я считаю, что публика имеет право узнать, почему они здесь. Потом такой момент, как проблемы у коллег с НТВ, у меня тоже. Потому что я точно знаю, что люди, которые были внутри в театре, они были недовольны, что мы согласились, что я пришел с камерой, снимал, а потом не показал. Они не знают, почему я не показал, скорее всего, считают, что я работаю или для спецслужб, или на оперативный штаб. В действительности это не так, потому что ситуация не очень простая. Журналист хочет там работать, но есть давление от террористов и от оперативного штаба. Поэтому не совсем простая ситуация. У меня не было возможности им объяснить, почему не показали эту пленку. То, что я смог сделать, это, конечно, дать интервью, где я предлагал то, что мне сказали, просто буквально то, что он мне говорил. Я считаю, что люди в России достаточно взрослые, чтобы потом сами судить, что он говорит правда или неправда, не то, что я хочу его оправдать. Если я брал интервью, я считаю, что я имею право это показать.

Олег Панфилов: Борис Кольцов, когда власть стала предъявлять претензии журналистам в том, что они не совсем правильно работали, скажите, власть в лице сотрудников оперативного штаба на Дубровке, как она работала с точки зрения журналистов? И довольны ли журналисты работой штаба, насколько этот штаб мог содействовать свободной работе журналистов?

Борис Кольцов: Надо не забывать, что работа в таких условиях она всегда, скажем так, ограничена, это не свободная работа где-то на другом варианте съемки. Но в принципе мне есть с чем сравнить, я могу сравнивать и с Буденновском, и с Первомайским, но то, что к нам выходил замминистра Васильев, который достаточно внятно и оперативно что-то рассказывал, это уже большой плюс, это для власти большой шаг вперед, такого не было раньше в критических ситуациях. Что касается сотрудников оперативного штаба, которые помогали нам туда пройти и куда-то еще, они вели себя вежливо. И когда нас туда отправляли, даже похлопывали по плечу, для них это был с нашей стороны какой-то героический поступок, они-то оставались на этой стороне площадки. То есть не было такого, что тебя грубо толкают, давай, иди и что-то еще. Другой вопрос, что шок для всех. И для власти тоже, и для нас. И в условиях этого шока, я считаю, что мы пытались сотрудничать достаточно внятно. Там были проблемы, но это не глобальные проблемы.

Олег Панфилов: Марк Франкетти, у вас есть повод говорить о другом, потому что кассету, которую вы отсняли в здании на Дубровке, у вас изъяли, попросили. Но эта кассета была продемонстрирована на государственном телеканале РТР без ваших титров. Скажите, ваша оценка работы оперативного штаба?

Боевики выдвинули требование о прекращении контртеррористической операции федеральных войск в Чечне. На фото: главарь группы Мовсар Бараев (в центре)

Марк Франкетти: Кассету мне потом отдали, это было уже в пятницу утром, я получил до штурма. Я не мог потом показать, потому что я не работаю для телевидения. Сказали, что я имею право показать, но без звука. Это важный момент. А что потом показали на РТР, и там было написано «оперативный штаб», это, конечно, было очень неприятно, потому что, если человек знает, что снимал я, итог — Марк Франкетти работает для ФСБ, это не так. Я очень рад, что меня пустили внутрь, потому что в принципе гораздо сложнее контролировать человека, который работает для западной прессы, чем для государственного канала. Поэтому я должен сказать, что я рад и благодарен, что меня пустили. Я не знал, честно говоря, потому что такая ситуация для меня возникла первый раз, как это было бы в Америке или в Англии. Скорее всего, не пустили бы журналиста, скорее всего. Кроме этого инцидента с кассетой, где мне дали возможность показать сразу, в принципе у меня никаких претензий. Хочу сказать, что пресса абсолютно хорошо и профессионально работала в этой трагедии, и что народ имеет право знать, что происходит внутри.

Олег Панфилов: Пресса хорошо работала, да. Но после этих событий власть начала предъявлять претензии и, по всей видимости, еще долго будут приводиться несуразные примеры, как Иосиф Кобзон, находясь в Красноярске, заявил о том, что бутылка в руке Бараева, бутылка коньяка — это импровизация журналистов. Борис Пантелеев, эксперт Центра экстремальной журналистики, вы выслушали рассказы двух журналистов, какую правовую оценку вы можете дать?

Борис Пантелеев: Действительно, журналисты рассказывали о своей роли, об участии в страшной трагедии, которая произошла в Москве. Поскольку это преступление, по факту данного преступления было возбуждено уголовное дело. И вот если быть объективным, если власть действительно хочет разобраться в причинах и обстоятельствах этого происшествия, то среди статей, по которым расследуется данное уголовное дело, на мой взгляд, обязательно должна присутствовать и статья 144-я Уголовного кодекса, которая предусматривает ответственность за воспрепятствование законной профессиональной деятельности журналиста. И эти обстоятельства должны быть исследованы, независимо от того, жалуются ли журналисты или не жалуются. Это должна быть инициатива самих властей. Почему? Потому что на самом деле правовой статус российского журналиста, определенный законом от 91-го года «О СМИ», предусматривает работу журналистов в условиях чрезвычайных ситуаций и подобного рода террористических актов. С точки зрения права это штатная ситуация, она предусмотрена статьей 47-й, пунктом 7-м, где особо предусматривается, что журналист имеет право посещать специально охраняемые места стихийных бедствий, аварий, катастроф, массовых беспорядков, массового скопления граждан, а также местностей, в которых объявлено чрезвычайное положение, присутствовать на митингах и демонстрациях. Таким образом, в законодательном праве ничего чрезвычайного в этой ситуации нет. Если журналист отправляется освещать террористический акт, то он имеет на это право, эта ситуация предусмотрена законом. И всякий, кто ему препятствует в этом, он несет ответственность по закону, то есть по статье 144-й Уголовного кодекса. Анализируя эту ситуацию, можно установить, что в каждом случае террористического акта имеется как минимум три стороны: это сами террористы, спецслужбы, противостоящие им, и заложники, потерпевшие от действий противоборствующих сторон. И мы вновь убедились, что и террористы, и спецслужбы заранее продумывают свое поведение в информационной сфере, поскольку им важно, как именно совершаемые действия будут оценены обществом. И мы вновь убедились, что и те, и другие пытаются использовать журналистов в своих целях. Но задача СМИ, на наш взгляд, заключается в том, чтобы удержаться от того, чтобы стать рупором журналистов, либо штатной пресс-службой военных, поскольку и то и другое не соответствует их правовому статусу и общественной миссии. И когда журналисты говорят, что их работа была полностью зависима от пресс-службы или от штаба спецслужб, то это не совсем соответствует закону, закон предусматривает самостоятельность журналистов в этом случае. А всякие ограничения их деятельности должны регламентироваться не на законодательном уровне, это сами журналисты должны специально готовиться к выполнению профессионального долга в экстремальной ситуации. И одним из элементов такой подготовки являются правила, вырабатываемые на уровне редакций. Эти правила должны инициироваться снизу, только в этом случае они будут юридически безупречными. Если же такие правила навязываются Министерством печати, либо штабом, скажем, регулирующим деятельность, то это нужно расценивать как проявление цензуры, в том числе запрещенной статьей 29-й Конституции Российской Федерации.

Ну, что тогда творили журналисты в прямом эфире, никто не забыл. Как говорится, «никто не забыт, ничто не забыто»…

Хитрожопик 23.10.2015 — 10:21
А я запомнил, как пидарасы нтвэшники в прямом эфире палили передвижение спецов.

По нику и по лексике понятно, что автор текста лицо заинтересованное. Похоже, или участник, или коллега. И очевидно без тех гарантий, которые имелись у журналистов. А собственной шкуркой рисковать — это совершенно иные ощущения, впечатления и отношение. Сами понимаете.

23 Октября 2002 Норд-ост

Так что же прозвучало от Марка Франкетти непосредственно в те дни. Ещё раз.

Марк ФРАНКЕТТИ: «Операция проводится по приказу Масхадова и Басаева»
25 октября 2002, 18:22
Британский журналист Марк Франкетти, в четверг дважды общавшийся с захватившими Театральный центр бандитами, не впервые имеет дело с террористами — в Афганистане он встречался с талибскими командирами. О том, что за люди держат заложников на Дубровке, Марк ФРАНКЕТТИ рассказал корреспонденту «Известий» Андрею ЛЕБЕДЕВУ. — Какое впечатление на вас произвели террористы? — Думаю, они умеренно религиозные мусульмане — все эти постоянные «Аллах акбар»… Но «типичными арабскими террористами» я бы их не назвал. Они более… советские , что ли. Это профессиональные боевики: это проявилось в том, как осторожно меня впускали, заставили снять верхнюю одежду, обыскали, прежде чем вошел их лидер. О нем: очень целеустремленный, спокойный, никаких признаков напряжения или стресса. Напротив, явно довольный тем, как разворачиваются события. По его словам, главная задача его группы была в том, чтобы проникнуть в Театральный центр и захватить заложников, и это им вполне удалось, а что будет потом — «ну посмотрим».

Марк Франкетти взял интервью у Бааева

— То есть конкретных требований они так и не предъявили? — Никакого плана типа «в течение 5 дней вывести войска из Урус-Мартана» у них нет. Они требуют «остановить войну в Чечне немедленно», а после этого они свяжутся по мобильным телефонам со своими партнерами в Чечне. Они считают, что следующий шаг за президентом Путиным. А выработать детали вывода войск должны правительства России и Чечни — под последним имелся в виду Масхадов. — Эти люди действуют от имени Масхадова — так они утверждают? — Они назвали происходящее «совместной операцией», которую проводят по приказу Масхадова и Басаева. Боевики очень подчеркнуто об этом говорили. С другой стороны, нельзя исключать, что они пытаются дискредитировать Масхадова, но как все обстоит на самом деле — сказать пока невозможно. — Легко ли с ними разговаривать? — Бараев почти не проявляет эмоций, очень спокоен, даже, я бы сказал, робок. Говорит монотонным голосом и практически одно и то же. У него есть заместитель — с ним я разговаривал дважды. Тот производит впечатление более гибкого человека. Во время разговора между ними возникло расхождение — Бараев сам предложил мне сфотографировать зрительный зал, но его заместитель стал возражать, в конце концов они согласились, что фотографировать и даже впускать меня в зал нельзя. Вместо этого они отвели меня в одно из помещений и показали трех женщин, обвязанных брикетами взрывчатки. — На каком языке вы говорили? — На русском. По-моему, у них хороший русский. Не знаю, делают ли они грамматические ошибки, для меня самого русский — не родной. По-английски они говорить не пытались. Трудно сказать наверняка, но, по-моему, образование у них не очень хорошее. Им лет по 25-27, значит, период после окончания школы пришелся у них как раз на военные годы. — В смертники всегда идут молодые… — Не похоже, чтобы кто-то из них был под влиянием наркотиков или алкоголя. У них высокий уровень дисциплины. Чувствуется, что они полны решимости. И это понятно — люди пришли с готовностью умереть. Если будет штурм — они взорвут здание , в этом не приходится сомневаться. С другой стороны — я бы сказал, что тому, кто готов подорвать здание вместе с собой, нет нужды надевать маску. И создается впечатление, что они сохраняют открытым выбор: если ситуация разрядится — покинут страну.

А вот в 2011 году Марк Франкетти вынужден был более детально давать пояснения по поводу того, как он попал на Дубровку. Время прошло, …а вопросы стали появляться.

19.08.11 | 18:38
«Я со всеми в Чечне работал – с Басаевым, с федералами, с кадыровцами»
Московский корреспондент английской газеты The Sunday Times Марк Франкетти
Наталия Ростова Наталия Ростова

На фото: изрешеченный пулями террористов центральный вход в театральный центр

– Напомните, пожалуйста, про «Норд-Ост». Это было требование террористов?

– Нет, это случайность. Я узнал телефон заложницы. Она была врачом, и она изнутри разговаривала по мобильному с «Эхом Москвы». Я тут же позвонил [главному редактору «Эха Москвы» Алексею] Венедиктову, который очень любезно и по дружбе дал мне ее номер. Я позвонил и попросил передать сообщение террористам, что я – корреспондент английской газеты, который был много раз в Чечне, брал интервью у Басаева, и так далее. А тогда было неизвестно, организатор Басаев или нет. Они сказали: «Да». Повезло еще в том, что в тот момент они вели переговоры, чтобы пустить людей из Красного Креста, и сказали штабу, что готовы принять представителей Красного Креста и корреспондента The Sunday Times Марка Франкетти. Выглядело, как будто это их требование, но на самом деле была случайность. А люди из штаба были только рады – они хотели затянуть время, узнать больше о том, что там происходит. В первый раз я зашел с [Иосифом] Кобзоном и с Красным Крестом. Я хотел остаться, но мне не разрешили боевики. А во второй раз мне удалось получить в штабе телефон [одного из террористов Мовсара] Бараева. Я звонил, звонил много раз, и мне удалось с ним поговорить. Он начал давать интервью по телефону, но я сказал, что не хочу по телефону, хочу зайти и встретиться. Он согласился – на условии, что я зайду один и что у меня будет камера. Естественно, пришлось договориться со штабом, во главе которого был [Сергей] Ястржембский. И он дал разрешение на то, чтобы я зашел во второй раз. В третий раз я был внутри уже после спецоперации, когда их всех убили.

Трагедия же произошла слишком рядом, слишком близко. И коснулась она людей, которые на такие риски не рассчитывали.

По этому поводу, ведь, можно вспомнить и Марка Розовского, у которого в заложниках на Норд-Осте оказалась родная дочь.

Марк Розовский

Рассказывает отец заложницы М. Розовский
Написал Марк Розовский
01.02.2003
Наша «победа» — на две трети «беда»

«Континент» № 166, 2003 г.

23 октября 2002 года. В Театре “У Никитских ворот” только что закончился спектакль “История лошади”. Не успел я дойти до кабинета, кто-то подбежал ко мне со словами:

— Марк Григорьевич, включите телевизор!

Через минуту мы с Таней, моей женой, надевали пальто.

Захват заложников в Театральном Центре на Дубровке, о котором известило весь мир телевидение, означал для меня самое страшное — возможную потерю дочери. В течение года она играла в “Норд-Осте” и, значит, сейчас могла находиться там…

Из машины я набрал сотовый своей бывшей жены Ланы:

— Где Саша?!

В ответ жуткий шепот:

— В зале.

— А ты?.. Где ты сейчас?

— Не могу говорить.

И — отключение.

Так начался круглосуточный кошмар этих дней.

* * *

Снова и снова пытаюсь дозвониться до Ланы. Никакого результата. Наконец, нахожу Сашкин сотовый, набираю ее номер раз тридцать — все бесполезно, связь отрублена. Нет, не только я набираю, Таня тоже постоянно набирает, я за рулем.

Подъезжаем к повороту на Дубровку — первый кордон милиции, и ГАИ отсылает нас к улице Мельникова, но и там дальше — нельзя, оцепление.

Ставлю машину, пытаюсь пройти, автоматчики в бронежилетах и касках стоят живой стеной.

— У меня там дочь. Разрешите пройти.

— Нужен пропуск.

— Кто дает пропуск?

— Штаб.

— Как пройти в штаб.

— Нужен пропуск.

Нормальная ситуация. Абсурд.

…

На фото: пресс-секретарь мюзикла «Норд-Ост» Елена Шмелева

Дождь продолжает сыпать из черноты небесной. Под ногами лужи, рассекаемые колесами бронетранспортеров и машин “скорой помощи”, которые то и дело подъезжают к зданию. Доченька моя, где ты, что с тобой сейчас?!Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:

— Я из “Эха Москвы”… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.

— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.

— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.

Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…

— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий “Эха Москвы”.

— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.

Что другое я мог сказать?..

* * *

Война в Чечне?..

Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.

Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — “родственники заложников”.

— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.

— И ничего больше?

— Ничего.

Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.

Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.

— Сволочи!.. они играют жизнями невинных людей!

Да, но и в Чечне гибнут отнюдь не только боевики. Самашки, Старые Атаги, Первомайск и Буденновск, Басаев, Буданов, отрезанные уши и головы, беженцы и слезы матерей с обеих сторон… Сразу и не скажешь, кто тут — в каждой смерти — больше прав, а кто больше виноват.

Война — зло. Террор — злодеяние. Нет оправдания ни тому, ни другому.

В моей голове сумбур — от дикого волнения и самого неприятного чувства, которое только и может быть у мужика в момент беды, от чувства бессилия.

Что бы ты сейчас ни сказал, тебя не услышат.

Что бы ты ни сделал, это сейчас никого не спасет.

Меня охватывает бешенство от невозможности повлиять, лично повлиять на ситуацию.

* * *

Предпринимаю еще одну попытку проникнуть в штаб. Нахожу офицера, которому вроде бы подчинено оцепление. Стараюсь говорить спокойно. Мол, я отец девочки и могу предложить себя в заложники вместо дочери. Чеченцы на это пойдут, я для них стою дороже, чем жизнь ребенка. При этом я могу выполнить любое тайное задание штаба.

Офицер смотрит на меня, как на идиота, потом чуть насмешливо (а может, мне показалось, что насмешливо) говорит:

— Отойдите в сторонку, гражданин.

Мысленно выругавшись, отхожу в сторонку.

Все правильно. Так и есть. Нас всех отсылают “в сторонку” от этой чеченской войны. До нас она “доходит” лишь, когда наши дети оказываются в гробах — цинковых или обыкновенных.

И при этом нас бесстыдно называют “гражданами”.

Кто мы?..

“Граждане России!”…

— Отойдите в сторонку, граждане России!..

Снова решительно подхожу к офицеру.

— Может быть, пустите?.. Может быть, доложите начальству?.. Поймите, я должен… извините, я Марк Розовский, я должен во всем этом участвовать…

И снова офицер с той же тихой твердостью объясняет:

— Ничего не надо, господин Розовский. Там “профи”, там специалисты… Они знают, как действовать. Они знают, что и как. Без вас обойдутся и примут правильное решение. Вы не волнуйтесь.

Эти последние слова я запомнил, и они мне тоже показались символичными. Но — потом, уже после штурма.

* * *

На фото: Здание театрального центра было оцеплено нарядами милиции, бойцами спецподразделений МВД (ОМОН и ОМСН)

Дождь настучал по асфальту целые моря. Мы с Таней продрогли, забежали на заправку, где я купил бутылку коньяка “для сугреву” и вместе со стайкой молодых журналистов заковыляли “огородами-огородами” поближе к зданию с другой стороны, но и там наткнулись на не менее жесткое оцепление и… на помощника президента Ястржембского, подскочив к которому, услышал:

— Все дети освобождены и находятся в автобусе. Ваша жена освобождена (имелась в виду моя бывшая жена Лана) и находится в штабе с Нечаевым (имелся в виду её нынешний муж, бывший министр экономики России, ныне — президент финансовой корпорации, так что у него, к счастью, имелось больше возможностей проникнуть в штаб).

Я возликовал, но ненадолго. Набрал телефон Андрея Нечаева и, наконец, услышал сообщения, так сказать, из первых уст: да, Лана освобождена спецназом (больше никаких подробностей), а Сашка ни в каком автобусе, а продолжает быть “там”.

Захлебываясь в словах, я прошу:

— Лана, я в ста метрах от вас, попроси Андрея, чтоб он вышел и провел меня в штаб. Я могу быть полезным, скажи, кому нужно… от кого зависит…

— Не надо, нет. Ничего этого не надо.

И — гудки. Связь прервана.

Конечно, Лана не в себе: она на свободе, а дочь под угрозой смерти. Но она физически — географически — ближе сейчас к Сашке, чем я!

Моя же отдаленность, бездарное и бессмысленное стояние у оцепления, мое все возраставшее чувство бессилия перед надвигающейся и каждую секунду могущей произойти бедой — все это топтало мне душу, все приводило в состояние тяжеловесной депрессии. Где выход? Нет выхода.

Наверное, эти подонки и стремились вызвать в нас ощущение полнейшей раздавленности.

…Неожиданно со стороны захваченного здания послышались автоматные очереди, что-то ухнуло… Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..

Затем все смолкло. Снова тишина — зловещая, невыносимая.

Значит, штурм, слава Богу, не начался. Значит, гибель людей пока не неотвратима.

* * *

Семьсот с лишним человек пришли на мюзикл “Норд-Ост”. Плюс шестьдесят актеров. Плюс обслуживающий персонал. Плюс полсотни террористов. Итого — восемьсот с гаком. Человек двести будут штурмовать. Значит, тысяча…

И все должны в один миг погибнуть в результате взрыва: дети и взрослые, женщины и старики, вооруженные и безоружные, единственные и неповторимые…
* * *

… Вторые сутки пошли и прошли. Добавили бессонницы, но не убавили тревоги.

Телевизор перегрелся, а телефон раскалился от нескончаемых звонков. Друзья и незнакомые люди… Сочувствие, поддержка, проникновенная теплота… Слова, слова, слова…

А изменений в лучшую сторону — кот наплакал. Освобождены считанные единицы. Но все вокруг пылают оптимизмом: штурма не будет; говорят, и ясновидящая какая-то пообещала, что все будет хорошо.

А может, действительно?..

Время от времени, наугад набираю Сашкин мобильный — вдруг отзовется?.. Мало ли что там может быть?.. Вдруг произойдет чудо, и дочка ответит?..

Чуда нет. Есть реальность — восемнадцать смертниц, которых уже кто-то назвал “ходячими бомбами”. В любой миг взрывные устройства на их поясах — по 2 кг пластида, начиненного гвоздями и шариками, — сработают, и тогда… Сорок детей, сидящих на балконе, и взрослые, что находятся вместе с ними, взлетят на воздух первыми жертвами и рухнут на головы тех, кто внизу. В братской могиле будет месиво рук, ног, голов и окровавленных камней…

* * *

…В пять утра раздался звонок…

Трубку схватила Таня.

Звонок был оттуда:

— Таня, это Саша. Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках. Передай папе, чтобы он собрал друзей и знакомых сегодня утром на Красной площади на митинг против войны в Чечне, иначе нас перебьют. А если митинг будет, нас после 2-х часов отпустят… может быть… Нас — это детей из “Норд-Оста”.

И гудки. Таня не успела ни о чем спросить. Но было ясно — по тону девочки, по скороговорке, — Саша говорит по их указке, не своим голосом и не своими словами… Представился автомат над головой моей дочки…

Впоследствии Саша расскажет:

— Все дети были на балконе. Спали на полу, между креслами… Со свободных кресел сняли сиденья, — они служили нам подушками… И вот мы спим, вдруг выстрел… Это он нас так разбудил сразу всех…

— Кто “он”?

— Ну, один… У них один такой красивый был… На Рикки Мартина похож.

— На кого??!

— На Рикки Мартина… Певец такой есть, папа, Рикки Мартин!..

— И зачем он вас разбудил посреди ночи?

— Там еще… тетя была. Их.

Я заметил: Саша после освобождения не называла “их” террористами, как мы. “Один”, “тетя”… Нет, это не “стокгольмский синдром”… Это чисто детское избегание “недетских” слов, интуитивное отторжение от политики, от жути жизни.

— И что эта “тетя”?

— Она сказала: вы сейчас должны позвонить домой и сказать то, что я вам сейчас скажу. И раздала несколько мобильников.

 

«Норд-Ост»

…“Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках” прозвучало совершенно неестественно, а вот “иначе нас перебьют” — слишком убедительно.

Что я должен был сделать? Не идти на митинг?.. Пренебречь ночным звонком оттуда, лечь спать и дожидаться, когда “профи” всех освободят, а “переговорщики” до чего-нибудь допереговорятся?..

Еле дождавшись утра, я бросился на Красную площадь. Я летел туда по зову дочери, находившейся на балконе, под которым была взрывчатка, и мне было глубоко наплевать, санкционирован этот митинг или не санкционирован. Мне казалось: раз есть хотя бы один шанс помочь детям, надо использовать этот шанс. “Главное — спасти заложников”? Так давайте спасать не словами, а делом! Митинг — так митинг. Да хоть бы что — лишь бы что-то. Тут любое действие — в помощь “главному”.

Поэтому я очень удивился, увидев “ментов”, перегородивших проход на Красную площадь со стороны Васильевского спуска.

— Будет санкция — пропустим. Не будет — останетесь здесь.

Вместе со мной у подножия Василия Блаженного оказались верные друзья и коллеги — Саша Гельман, Юра Ряшенцев, Миша Козаков, Володя Долинский, множество знакомых и незнакомых продолжали стекаться сюда, но было видно — народу недостаточно, чтобы акция выглядела весомой.

Масса журналистов, несколько телевизионных камер… Все крайне возбуждены…

Через живой эфир “Эха Москвы” я позвал москвичей прийти на этот митинг.

— Сейчас… сейчас прибудет автобус с Дубровки — там родственники заложников…

— В настоящий момент Ястржембский решает с московскими властями вопрос о санкционировании митинга. Подождите начинать. Минут через 15 будет известно решение.

Ждем. Хотя чего ждать-то… Народу уже собралось достаточно. Кто-то из молодых людей расстелил на асфальте ватманы, на которых оказались начертаны фломастерами импровизированные лозунги.

Наконец новость:

— Ястржембский сказал: для того чтобы получить официальную санкцию на митинг, необходимо собрать не меньше тысячи человек.

Кому сказал? И сказал ли именно так — за это не ручаюсь, но выяснять нет времени.

Moscow, russia, october 25 2002

Плакаты подняты. Начинаю говорить первым:

— Проклятие войне!.. Проклятие террору!.. Не хочу, чтобы моя дочь умерла в 14 лет!..

Срываюсь на крик, а как, простите, тут не сорваться…

Мудрый Александр Гельман выступает не по-митинговому рассудительно: его речь обращена не столько к присутствующим, сколько к телезрителям — и это очень хорошо, если его послушают, если его услышат…

Следует еще несколько замечательных выступлений — и вдруг, откуда ни возьмись, какой-то провокатор вылезает с заявлением:

— Кавказ — Кавказу!.. Долой русских из Чечни!.. Это ваш Ельцин начал войну… Всех демократов к суду!

— Ты кто? — спрашиваю я. — Ну-ка, назови себя.

— Я азербайджанский журналист.

Врет. Я много раз бывал в Баку, знаю азербайджанский акцент.

— Вали отсюда!.. Мы здесь не за тем, чтобы ты тешил свою ксенофобию.

Похоже, именно этого господина я видел со спины во время штурма, когда обнаружили “связного” — информатора террористов.

Запомнился также улыбчивый милиционер, ходивший в толпе с блокнотиком, в который аккуратно переписывал с плакатов все тексты и лозунги.

Несанкционированный митинг (если это можно назвать митингом) закончился.

Теперь будем ждать: освободят детей после 2-х, или не освободят…

* * *

Не освободили.

Радуйтесь, те, кто считал, что не нужно “потакать” террористам. Радуйтесь, “патриотисты”, чьи дети сейчас и всегда вне опасности: война в Чечне — чужими руками, чужими жизнями — будет продолжаться до бесконечности, и до бесконечности можно будет трепаться о том, как “черные” не дают нам житья, заполонили всю Россию… Прав был товарищ Сталин, учинивший геноцид чеченскому народу! Бей их! Дави!

Будем “чечнить” Чечню и дальше. А они будут “чечнить” нас. Кавказ для Кавказа! Бей русских!.. Бей сионистов!.. Бей! Бей! Бей!

… Не освободили. Как, однако же, кое-кому хорошо!.. Как, однако, это выгодно всем — и тем, кто организовал теракт, и тем, кто должен теперь применить силу для освобождения заложников. Руки развязаны, ибо есть веский аргумент в пользу кровопролития: с бандитами нельзя договориться.

К вечеру 25 октября я пришел к самому неутешительному выводу: штурм будет, вокруг врут.

Подтверждения тому прямо-таки посыпались на мою голову.

Во-первых, само “несанкционирование” антивоенного митинга есть не что иное, как нежелание “профи”, чтобы им кто-то мешал. Общество следует готовить к применению силы и все, что этому противоречит, должно этой “силой” быть отменено. Необходимо совсем иное: внушить обществу в канун штурма, что все “мирные” инициативы провалены, иного средства, нежели “удар по террористам”, не осталось.

Вот и Жириновский (а в критические минуты к нему полезно прислушиваться, ведь он специально “проговариваетcя” в таких случаях, готовит нас к самым безумным действиям) в интервью по радио из Ирана накричал в своем обычном стиле: надо пустить газ, затем атаковать. Кто выживет, — тот выживет, а кто не выживет… Таких будет меньшинство!.. Значит, по этому сценарию, Сашке моей уготовано или — или: оказаться либо в большинстве, либо в меньшинстве… Других вариантов нет!.. Это в лучшем случае. В худшем погибнут все.

И этот худший вариант наиболее реален.

Второй признак надвигающегося штурма — отмена прямой телетрансляции с места события. Было объявлено, что с утра 26 октября репортажи будут иметь лишь выборочный информационный характер.

Третий признак сродни второму: нам сообщили, что террористы намерены начать расстрел заложников с 6-ти утра. Но кто сообщил?.. Столь важное, я бы сказал, самое важное в ходе террористического акта сообщение по логике злодеев должны были взять на себя сами злодеи — тот же Бараев был просто обязан лично сказать об этом по телевидению, — дабы еще больше устрашить нас и весь мир, не так ли?.. Но он почему-то этого не сделал. Самую страшную информацию мы получили из косвенного источника, без каких-либо подтверждений со стороны террористов. Значит, можно предположить, что искомый повод для штурма готовился вместе со штурмом.

Оцепление отодвигали от здания “Норд-Оста” все дальше и дальше. На 50 м. Еще на 50… Еще на 100…

Значит, бой, взрыв, осколки.

Чем ближе к утру 26-го, тем громче нам твердили: штурма не будет. А приметы близкой беды множились. То, что штурма не избежать, я ощущал уже просто физически. Освободили помещения для госпиталя, где можно разместить раненых… Где-то промелькнуло сообщение, что спецназ тренируется на точно таком же здании (я знал, что это дворец культуры “Меридиан”, где мы не раз выступали). Последним пришло здравое, если не циничное, осознание, что штурм “выгоден”, он станет “звеном в общей мировой справедливой борьбе с международным терроризмом”.

Все складывается чудесно, за исключением того, что в “Норд-Осте” Саша и еще восемьсот потенциальных жертв…

* * *

Днем 25-го октября позвонили от Савика Шустера:

— Приглашаем вас принять участие в сегодняшнем прямом эфире “Свободы слова”.

Я понял, что это выступление — мой долг.

В “предбаннике” студии мы встретили Анпилова с группой товарищей. Они рвались в живой эфир, но встретили отказ: “Мы вас не приглашали”. К моему удивлению, анпиловцы не стали возражать и исчезли так же тихо, как появились. Остались приглашенные.

Я подошел к Шустеру и попросил:

— Нельзя ли не акцентировать, что я отец Саши Розовской?.. Ведь если они там смотрят вашу передачу, это может отразиться на судьбе моей дочери…

— Да, может, — сказал Савик, внимательно посмотрев мне в глаза.

— Извините. Я хотел бы быть предельно осторожным сегодня.

— Понимаю, — сказал Савик.

Савик Шустер — ведущий программы

Конечно, мы дули на воду. Я в тот момент и не знал, что в “Известиях” уже опубликован полный список заложников, и Саша, конечно, была в том списке…

За десять минут до эфира всех участников передачи предупредили: выбирайте выражения — вас смотрят не только телезрители, но и террористы. Так что “не навреди”, “не вспугни”, “не раззадорь зверя”… Я воспринял этот совет как чрезвычайно ответственное поручение. Слава Богу, нарастающую опасность штурма в тот вечер чувствовал не я один. Все выступавшие были единодушны: нельзя допустить бессмысленных жертв, войну в Чечне следует прекращать — и вовсе не потому, что того требуют террористы, а потому, что любому народу любая война — поперек горла.

Мое выступление в “Свободе слова” 25 октября было и сумбурным и косноязычным, но я страшно волновался, к тому же не спал уже двое суток.

Пришла пора, говорил я, не на словах, а на деле заканчивать то, чего не следовало и начинать. Те, кто держит в заложниках наших детей, совершают насилие. Они сильно заблуждаются, полагая, что насилие можно победить только насилием. Но и мы, к сожалению, разделяем то же самое заблуждение и тем самым загоняем ситуацию в тупик. Одно насилие рождает другое насилие, другое насилие — третье, потом будет четвертое, пятое, сотое… И эта цепочка бесконечна, конец чувствуют только мертвые. Я говорил, что Родина ответственна перед своими детьми. И если она посылала их на бессмысленную смерть в Афганистан и Чечню, то это должно, наконец, прекратиться.

“Сегодня, — говорил я,— единственный, мне кажется, способ — прямо, честно, без лишних слов, без демагогии, без разговоров о том, что “главное для нас — человек” (а при этом ничего не делать), — руководству страны принять ответственное политическое решение и вывести “избыточные войска”. Я не специалист, я не понимаю, что такое “избыточные войска”. Может быть, вывести все войска… Но Президент должен выйти к людям, — мне так кажется как просто обыкновенному рядовому гражданину, — и сказать:

— Дорогие мои! Сегодня во имя людских жизней, во имя освобождения заложников — детей, женщин и мужчин, я вынужден… подчеркиваю, вынужден!.. сделать то, что требуют от меня эти люди”…

Я говорил, что, как это ни тяжело, но сегодня другого пути к спасению всех и каждого лично я, к сожалению, не вижу. Мне скажут, говорил я, ну, что же ты такой “не патриот”, как ты можешь такое советовать? Но когда сегодня еврей Рошаль и еврей Кобзон выводят оттуда русских людей — почему-то я не вижу русских “патриотистов” там! Почему я не вижу их?! Да, говорил я, у бандитов, у преступников нет национальности. Но нет национальности и у горя…

Последних моих слов никто не услышал — Савик Шустер начал читать душераздирающий список детей-заложников. Но последние свои слова я считаю наиважнейшими. Я сказал, что вся русская культура, вся русская история свидетельствуют о том, что насилием нельзя отвечать на насилие, и если бы за одним столом с нами сидел Федор Михайлович Достоевский, он бы рассказал нам, что такое терроризм и каковы его истоки. Я говорил, что жертвы никогда не приведут нас к главной цели — к концу войны*.

…Нельзя одной рукой держать свечку в церкви, а другой голосовать за смертную казнь, как нельзя считать себя христианином и одновременно кровавить себя невинными жертвами.

* * *

И вот то, чего все боялись больше всего, началось.

Сердце застучало чаще, дыхание сбилось: замирая от ужаса, мы ждали взрыва.

К счастью, этого не произошло. И это была победа. Понеслись — строго дозировано, малыми порциями — информативные сводки, которым жадно внимал весь мир.

А между ними — хроника апокалипсиса: солдаты спецназа, выносящие отравленных людей. Их руки болтаются, многие без сознания… Их “складируют” прямо у входа. Мертвые?.. Да, несомненно, есть и мертвые.

Вглядываемся в ужасающие кадры: перед нами — ад. Нельзя смотреть на эту правду без содрогания. Правду жизни и смерти.

А глаза мои ищут в этой кишащей движением толпе Сашу — вдруг увижу?! Вдруг узнаю?!

Утро и вся первая половина дня — в психозе: где она? Обзвон больниц бесполезен — оба объявленных телефона заняты напрочь.

— Позвони Рошалю, — говорит Таня. — Вы же с ним знакомы.

Да, знакомы. Но…

— Неудобно, — говорю я.

— Удобно. Твоя дочь была в заложницах. Очень даже удобно.

Через полчаса выясняется, что Саша в Русаковской больнице.

Прилетаем туда. На часах — час дня.

Входим в палату.

Сашка под капельницей, лицо бледное, опухшее, но глаза — смеются…

Жива моя дочка!.. Осталась жива!

26 октября было принято решение о начале спецоперации по освобождению заложников силами спецподразделений ФСБ России

* * *

… 129 погибших… Много это или мало?

Сама постановка подобного вопроса — неприемлема.

Попробуйте объяснить актрисе нашего театра Виктории Заславской, которая сутки после штурма моталась по моргам Москвы и, наконец, обнаружила своего Арсения мертвым, что ее тринадцатилетний сын входит в это “мало” или “много” — как она это воспримет?

К матерям и близким погибших невозможно подступиться с утешительными речами — не только потому, что им тяжелее всех, но потому, прежде всего, что они знают — жертв можно было избежать, штурма могло не быть. Могло бы, если иметь в душе незыблемый постулат: жизнь каждого человека на земле единственна и неповторима. И потому бесценна…

А я сегодня — счастливый отец, счастливый безмерно. И безмерно благодарный тому неизвестному солдату, который вынес мою Сашу из здания.

Я поинтересовался у Пал Палыча, главврача Русаковской детской больницы, когда точно мою дочь привезли к ним.

— “Скорая помощь” с восемью детьми прибыла к нам в 7.15 утра. Троих сразу поместили в реанимацию. Ваша дочь шла сама и даже назвала себя — Саша Розовская. Мы ее спросили, где она прописана — на этот вопрос она не сумела ответить, сознание у нее в тот момент было мутное, рассеянное…

Значит, подвергшись отравлению “как все”, Саша выжила потому, что ей страшно повезло — спецназовец вынес ее одной из первых. Задержись она там на полчаса — час, исход мог бы быть столь же трагическим, как у Арсения и Кристины. Ведь они там были и сидели рядом!

— Кристина много плакала! — рассказывала мне Саша потом. — Она вообще была очень возбуждена.

— А ты?..

— А я ее держала за руку. Крепко так держала и шептала: “Перестань”.

Арсений Куриленко и Кристина Курбатова

Через несколько дней, стоя у могил Арсения и Кристины на Ваганьково, я с горечью и болью представлял себе этих детей на балконе “Норд-Оста”. Почему такое выпало на их долю? Почему именно они, наши дети, должны были рассчитываться жизнью за войну в Чечне? За эту проклятую войну, в миг террористического акта сделавшуюся из виртуальной абсолютно реальной… Как же нам должно быть стыдно, неловко жить после них! Всем, всем — и русским, и чеченцам…

Арсения я знал с пеленок.

Он в нашем театре был такой же, можно сказать, “сын полка”, что и Сашка… Вместе все “новогодья”, вместе летом на даче, вместе пошли и в “Норд-Ост”… 5-го октября Арсений сыграл главную роль — Саню Григорьева в детстве, а жить ему оставалось ровным счетом 20 дней…

И вот они лежат в своих гробах в церкви Ваганьково — Арсений Куриленко и Кристина Курбатова. Ранняя смерть сделала их похожими друг на друга, почти близнецами… Их не вернуть уже ни на сцену, ни в жизнь…

TO GO WITH AFP STORY BY VICTORIA LOGINOVA
Natalia Kurbatova, whose 13-year-old daughter Kristina was killed during Nord-Ost hostage crisis, lays flowers at her grave (R) on October 19, 2012 at the Vagankovskoye cemetery in Moscow. A decade after Chechen militants seized a Moscow theater in a hostage crisis in which 130 died, victims’ families are still seeking answers about the use of a deadly gas to end the siege. A total of 912 people, many of them children, were held hostage in the Dubrovka theatre for three days after coming to watch Nord Ost, a popular musical, on October 23, 2002. AFP PHOTO / KIRILL KUDRYAVTSEV

В той трагической ситуации можно было создать, а можно было и потерять репутацию. Все вели себя по разному. Екатерина Гусева, например вот так:  Театр вампиров. Часть II. А Борис Немцов совершенно откровенно испугался.

Сейчас, конечно озвучивают версию, что его со ступенек Норд-Оста отозвали из АП, испугавших повышения его рейтинга. Теперь ясно, что то были лишь иллюзии и Немцова, и АП. В 2003 И.А.Дедюховой пришлось писать «Реквием павшим героям«. А вот теперь попробуй отмойся.

Ирина Дедюхова поделилась публикацией.

30 октября в 0:57 ·

Алексей Власов

23 октября в 23:41

Вот это чмо слева, единственный, кто не зашел в Норд-Ост, когда террористы потребовали на переговоры Кобзона, Хакамаду, Политковскую и Немцова.
Главное вовремя постоять в кадре рядом.

Вот что вспоминает по этому поводу Иосиф Кобзон, которому пришлось идти внутрь театрального центра вместе с Ириной Хакамадой, без Немцова:
“Я сказал террористам: здесь Драганов, Асламбеков, Немцов, Хакамада, Буратаева. С кем хотите говорить? Он мне говорит: “Немцов, Хакамада и вы”. Я Патрушеву говорю: “Троих просит”. Вдруг Немцов начал бегать. Звонить куда-то. “Нельзя, — говорю, — промедление смерти подобно. Сейчас они оскорбятся, что мы не идём, шлёпнут кого-нибудь, и на нашей совести это всё будет. Пойдём, Ирина, вдвоём”.
Тут выходит Немцов, который, по словам оперативников, связывался с Кремлём, и говорит: “Да, принято решение, вы вдвоём должны идти”.

Как Лужков замечательно прокомментировал: “Он оказался джентльменом, женщину вперёд пропустил”.

Однако после, когда Кобзон уже покидал захваченное здание, Немцов шустро оказался рядом, перед объективами, и у сторонних наблюдателей создалось впечатление, что он всё-таки был внутри. Вот как Иосиф Давыдович описывает дальнейшие события:

“Немцов в центр так и не зашёл. Но, когда мы с Ириной Муцуовной вышли оттуда, набросился на нас с криками: “Срочно в Кремль!” Деваться было некуда — мы поехали в Кремль на моей машине. Уже в машине Немцов попросил у меня телефон Абу Бакара, одного из главарей банды. Свой телефон Абу Бакар на всякий случай дал мне в присутствии Хакамады. Мне было не жалко — я дал Немцову телефон. Он о чём-то долго-долго говорил с боевиками, кричал: “Я решаю всё!” Всё это происходило в присутствии моего водителя. Уже тогда я понял, что его никто не уполномочивал вести с боевиками никакие переговоры. Когда мы приехали в Кремль, моё убеждение укрепилось. Так что все свои переговоры Немцов вёл уже после визита в ДК, в моей машине, а не до него, как он утверждает. И то лишь потому, что я дал ему телефон Абу Бакара… И это было уже после того, как он струсил, но до того, как он рассказал о “закрытом режиме” в СМИ. Постыдно и бесчестно, и как-то совсем уж не по-мужски…”

 Комментарии

Алексей Пермогоров Ирина,прощайте.

Константин Чулаков И я попрощаюсь с этой Ириной.

Ирина Дедюхова Пошли в жопу оба! Прощаются оне… Сдохните извергами рода человеческого! И вам — никакого прощения, суки продажные! Пусть будет проклято ваше отродье.

Ирина Дедюхова Константин Чулаков а почему не вымелся сам, думал не проверю? Чтоб больше духа поганогог рядом не было, шестерка уголовная!

Алексей Пермогоров Ирина Дедюхова К психиатру! Срочно!! .

Ирина Дедюхова Алексей Пермогоров а вам надо к онкологу. И не только самому. Не теряйте времени понапрасну.

***

Илья Волков Там была конкретная причина, почему Немцов не пошёл внутрь, это было не его решение. Трусом он никогда не был.

Ирина Дедюхова Да, причинка вполне конкретная — подлость и трусость этого Немцова. А на Майдане отсидел по полное хахачу! Во всех карнавалах поучаствовал.

***

Олег Иванов Мертвого льва может лягнуть даже осел!

Алина Железняк Олег Иванов Лев? Насмешили, право слово….Обычная болонка…

Ирина Дедюхова Нда… особенно, когда дохлого льва лягнули с мусорной машины в присутствии гулящей дефки… Стыда-то совсем нет?

***

Илья Волков У Кобзона вообще репутация куда более сомнительная , чем у Немцова.

Ирина Дедюхова А чо? Про Кобзона не написали, что ле?
Вот, при жизни пометили:

deduhova.ru

матерый человечище | Ежедневный пророк

Леонид Козарез Илья Волков дело в конкретном вопросе — Норд-Осте. А так да, два сапога пара.

***

Василий Борисов Алексей Власов, не беритесь выносить оценку значительной личности по одному сомнительному факту!

Ирина Дедюхова Идите в жопу со своими «замечательными личностями» из гопоты, не знающей отличия себестоимости от добавленной стоимости. Задолбали со своей вонючей местечковой уголовкой. Личности у них «замечательные», видите ли… Только ни ума, ни совести, ни чести, ни элементарной культуры! А так… во всех смыслах замечательное ворье государственной собственности. Подобрались суки с огоньком!

Василий Борисов Для вас, Ирина, нет разницы между словами «значительный» и «замечательный». Ну да, чтобы поносить всех «по фене», такие слова и не нужны.

Ирина Дедюхова Василий Борисов это у вас нет никаких обязанностей и долга чести. А у меня куда более тонкая работа Словом. Это идут синтагмы, которые разнимать по словечку смысла не имеет, только хуже себе сделаете. Последнее слово об этой мрази спросили… еще до смерти Гайдарки! Какую-то пакость он именно восьмом году сделал. Он, конечно, и раньше прилично не жил, но вопрос о нем именно тогда был задан. Он сдох уже давно! Да, в отличие со всеми вами, в нем была особая харизматика… могилы. Не почувствовать этого даже вы не могли бы! И что? Решили все же на него поставить? А сейчас типа в разочаровании? Я вас утешать по такому сатанинскому поводу не собираюсь. Мальчик вы уже взросленький, местами молью битый. Но лезть к даме с претензиями, что ваши подлые иллюзии и самооправдания не поддерживает… несколько инфантильно.

Наталья Богданова А в чем значительность личности Немцова ????

Ирина Дедюхова Наталья Богданова , он для них — самооправдание собственной подлости. К тому же у них была договоренность поменяться местами, что на эти выборы они выдвинут Немцова. Это был единственный «кандидат всей оппозиции». Навальный совершенно на эту роль не тянул. Но я их предупреждала, что он уже дохлый, еще до смерти Гайдара. Тот вообще сдох в середине 90-х.
Там внизу один наш камрад уже сказал «мертвые сами хоронят своих мертвецов!» А нынче же Хэллоуин, завтра им все пора в преисподнюю. Вот и беснуются напоследок, доказывают, что вместе со своим чучелкой «живее всех живых».

***

Александр Евстигнеев Да оба они мерзавцы,каждый по своему..прикормленные кремлем и западом..

Ирина Дедюхова Ну, с этим соглашусь!

Илья Волков Немцов не мерзавец!

Ирина Дедюхова Илья Волков, да настолько мозгляк и ничтожество с пропитыми мозгами, что и до мозгляка не дорос.

Леонид Козарез Илья Волков после того, как зимой оставил ярославцев без тепла? При этом имея вполне корыстные цели- просто отщипнуть бюджетных средств на личный счёт? Урод и паскуда, и вполне мерзавец. И подох, как собака, мертвого по всей Москве таскали, на месте «как бы убийства» же ни капли крови не вытекло, верно?

Илья Волков Мерзость какую-то вы несёте, а про тепло впервые слышу.

Леонид Козарез Александр Евстигнеев племянник Бори Ельцина, ясен пень, семейка видна.

Александр Потоцкий Илья Волков сами рот помойте! А то вертит жопой, как уголовная шестерка! Нормальных людей можно, значит, в мерзости обвинять, а сдохшее местечковое быдло, обосравшееся в таком деле — тут типа можно, но очень осторожно, а здесь никак нельзя? А это случай, когда мертвые должны хоронить своих мертвецов сами. Идите к своей дохлятине и не прикидывайтесь живым.

Меня терзают смутные сомнения, что цель теракта на Дубровке была достигнута.

Неназываемый представитель руководства США заявил, что после теракта на Дубровке Масхадов полностью лишился легитимности и не может претендовать на участие в мирном процессе[70]. (ВикипедиЯ)

А вот в 2012 году Марк Франкетти уже задает вопросы российскому руководству на телеканале «Дождь.

 «Норд-Ост» десять лет спустя: вопросы без ответов
25 октября 2012

Журналист Марк Франкетти, свидетель трагических событий на Дубровке, перечислил главные вопросы, на которые нет до сих пор ответа.

 

Почему расследование до сих пор не закончено? Как террористы попали на Дубровку? Кто это финансировал? Что именно случилось во время штурма, и почему погибли заложники?

Дзядко: Мы сегодня будем говорить о десятой годовщине теракта в Театральном центре на Дубровке. Завтра 26 числа будет десятая годовщина штурма, который произошел в 5 утра 26 октября 2002. Марк был свидетелем и участником тех событий. Сколько раз Вы ходили?

Франкетти: Два раза во время захвата и один раз после того, как убили террористов.

Дзядко: Какие сегодня, спустя 10 лет, при том, что я понимаю, что ответ на мой вопрос довольно очевиден, какие главные вопросы у Вас остаются, на которые нет ответа?

Франкетти: Во-первых, то, что удивительно, что спустя 10 лет расследование не закончено. Оно приостановлено. Вопросы, во-первых, как они сюда попали, на Дубровку. Все-таки сорок сильно вооруженных террористов, главой был человек, который два раза, как говорили официально, что его убили в Чечне. Кто это финансировал, почему так долго не было переговоров между штабом и террористами. Самый главные вопрос – для тех, кто был внутри, тех, которые потеряли близких, — что именно случилось во время штурма, и почему столько заложников погибло.

Дзядко: В время штурма и во время спасательной операции?

Франкетти: Да. Это самый главный вопрос для заложников. Они все говорят, что непонятно, почему спасательная операция была настолько плохо организована. Это все факты, которые известны: бросали людей на улице, бросали в автобусе, водители автобусов не знали маршрута до больницы. Насколько мне известно, всего погибло 130 человек: 5 во время захвата и 125 во время спасательной операции.

Дзядко: Отравление газом?

Франкетти: Это самый спорный момент, потому что именно от газа или от спасательной операции, в плане, что очень много было критики и полемики вокруг антидота. Не было достаточно антидота. Все гораздо проще: если человек вообще не дышит, это не вопрос антидота. Там за ситуацией следить было сложно, это понятно. Это не для меня, а для тех, кто потерял близких, самый главный вопрос – почему спасательная операция так плохо была организована, почему столько людей погибло. Насколько мне известно, из этих 125 только 5 умерли в больнице. Получается, что они все умерли на улице, в скорой помощи.

У меня есть личные воспоминания о теракте на Дубровке. Нет, меня там и близко не было. Но трагедия приковала к средствам информации. Это был очень серьёзный психологический удар. Невозможно было ни о чем другом думать. Ситуация невольно проецировалась на себя и близких. Рано утром, часов в шесть в новостях прозвучал комментарий Лужкова о прошедшем штурме. Была озвучена цифра -120 жертв. Она была чудовищной. Это же был 2002-ой , ещё до Беслана… Потом в следующих новостях цифру опустили до 60-ти, и в течении дня  понемногу поднимали до первой.

Лужков участвовал в работе штаба. Это понятно и неизбежно. Он сам принимал непосредственное участие в эвакуации заложников. Были кадры, где он сам выносит людей из дома культуры на ступеньки.

Основным оправданием необходимости использования в ходе спецоперации по освобождению заложников газа является наличие у террористов оружия и взрывных устройств, в случае срабатывания которых могли погибнуть все заложники. Пущенный в здание газ подействовал не на всех: некоторые заложники остались в сознании, а часть террористов продолжали отстреливаться в течение 20 минут, однако взрыва не произошло^[66].

Точный состав использованного силовиками в ходе штурма газа остаётся неизвестным^[67].

Специалисты из лаборатории научных и технологических основ безопасности в Солсбери (Великобритания) считают, что в состав аэрозоля входило два анестетика — карфентанил и ремифентанил^[68]. По официальному заявлению ФСБ, на Дубровке была применена «спецрецептура на основе производных фентанила». Основной причиной смерти большого количества заложников называется «обострение хронических болезней»^[66]. (ВикипедиЯ)

Очевидно, что Лужков был вовлечен в ситуацию эмоционально и принимал все происходящее очень близко к сердцу, поэтому в той ситуации врать не мог, просто физически.

На то время точной цифры погибших ещё быть не могло. Хотя бы даже часть умерших выявили только по прибытии их в больницы. Все отмечают имевшую место неразбериху, поэтому централизированных цифр, собранных со всех больниц, быть не могло на шесть часов утра.

Значит это была прогнозируемая цифра. Цифра процента потерь, которую могли знать лишь специалисты. Да, вдобавок, проводившие подобные операции.

Газ, газ и ещё раз газ. Выборы, отравление Скрипаля, американский СПГ и «Норд Ост»
17.03.2018

Одним из элементов предвыборной кампании Путина стал фильм Андрея Кондрашова «Путин», в котором описываются события освобождения заложников, которые были захвачены террористами во время мюзикла «Норд-Ост» в 2002 году. Скандал с отравлением Скрипаля призван сбить позитивный эффект этой части фильма. Сразу после шумихи с отравлением Скрипаля канал «Настоящее время» выпустил материал под названием «Близкие погибших в «Норд-Осте» против новой версии Путина» о том, что при штурме более 100 заложников погибли из-за действия газа, который пустили, чтобы обезвредить террористов. Также утверждается, что у многих выживших заложников до сих пор наблюдаются большие проблемы со здоровьем из-за этого газа.

Посмотрите соответствующий кусочек этого фильма.

Путин. Часть 2. Документальный фильм Андрея Кондрашова

1:01-1:20

Меня впечатлило выразительное и прочувствованное выступление президента по поводу риска спецслужб. …Правда что-то никто из них не погиб, …лишь 130 заложников… Они тоже были озабочены, как и журналисты лишь собственной безопасностью, …судя по результатам.

Обратите внимание на прозвучавшую в фильме фразу.

ФСБ собрала совещание западных спецслужб. В то время они открыто присутствовали в России. У иностранных коллег спрашивали совета, но те лишь докладывали на Запад и не могли дать никаких советов.

В сети мелькали версии, что при штурме Норд-Оста использовался газ, который был предоставлен иностранными спецслужбами.

Продолжение следует…

Читать по теме:

• Журналист. Часть I
• Журналист. Часть II