Чем хороша классика? Она эффективна. Она применима в большом числе ситуаций. И она дает устойчивый результат.
Как вы понимаете современным классиком у нас нынче является И.А.Дедюхова. Поэтому ряд её достаточно старых статей можно использовать в качестве контраргументов для свежих тезисов, озвученных Д.Быковым.
По случаю траурного события Д.Быков ударился в литературоведение. Необходимо же ему свое реноме преподавателя литературы в школе поддерживать. Вот он и разоряется по случившемуся поводу.
Дмитрий Быков
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38
Том Вульф показал, что у серьезной прозы есть два пути: либо превратиться в фэнтези, либо обратиться в честное документальное расследование. Он убедил нас в том, что грань между журналистикой и литературой едва различима, и первым сделал репортаж фактом настоящей литературы.
А почему серьезной прозе не оставляется шанса остаться серьёзной же литературой?
Видите, какое глобальное заявление вынесено в подзаголовок. Либо фэнтази, либо журналистика. Нормально?!
А знаете почему? ответ же на поверхности. Те «прозаики», которых имеет в виду Д.Быков, не в состоянии осмыслить усложнившуюся реальность в силу того, что не владеют предметом. Они освоили инструментарий — нечто филологическое (гуманитарное). А в жизни требуется профессиональная подготовка, которая основана на научно-естественных дисциплинах. Только на их базе можно освоить логику и конструктив существующей действительности адекватно.
Поскольку помянутыми прозаиками реальность в целом не воспринимается и не подлежит анализу, то остается только добросовестное описание, т.е. журналистика. Или создание миров по своим (авторским) законам, т.е. упрощенное. Но в них этот самый прозаик уже может нечто моделировать, создавая фэнтази.
Вобщем, заявленный тезис от недоразвитости. Точнее, это определение области действия профессиональных «прозаиков», которые являются простыми ремесленниками, но не художниками и не писателями. Это в случае журналистики — сборщики первоначальных данных. Если их работа добросовестная, то она может быть использована в работе профессионалов более высокого уровня. Про фэнтази — в случае добросовестного моделирования какой-либо частной задачи — получаем наработку алгоритмов, некий тренажер.
А у настоящей литературы иное назначение в нашей реальности.
Claude Raguet Hirst
Ирина Дедюхова
И.А.Дедюхова
12.12.2014
Считается, что человек нравственный добровольно принимает на себя некие моральные ограничения, а безнравственный, напротив, отрицает таковые. Однако именно в современных либеральных концепциях справедливости, призванных закрепить некое ее формальное «содержание требований и ценностей» — накладываемые ограничения все дальше уводят от первоначального смысла божественной справедливости, поскольку являются обоснованием… паразитирования одной части общества над другой.
Учитывая многообразие жизненных ситуаций, в справедливом отношении к людям человек нравственный не станет в своих личностных оценках придерживаться распределительной справедливости, не станет связывать свое оценочное суждение с социальным статусом индивида. Он предъявит равные нравственные требования к обитателям дворца или хижины, не делая различие между цветом кожи, полом или возрастом, заведомо отделяя лишь тех, чей способ зарабатывать себе на жизнь он не сочтет достойным.
Нравственность человека определяется и его чувством справедливости, прежде всего, в том, кого он сам считает нравственным, какие именно поступки он сочтет безнравственными для себя и окружающих. Человек будет нравственным настолько, насколько далеко вне сословных привилегий или ограничений «ближайшего окружения» простирается его чувство справедливости.
Таким образом, с вознесение на небеса богини справедливости Астреи, роль божественного воздания принимает на себя эпическая форма в искусстве, прежде всего, литература…
Вот об этих категориях Д.Быков, похоже, даже не помышляет.
Собственно, сама статья по поводу.
Том Вульф
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38Тому Вульфу удалось невозможное: при наличии в американской прозе другого Томаса Вульфа, великого прозаика, чья избыточная проза не лезет ни в какие рамки и увядает от редакторского прикосновения, он утвердил собственное литературное имя и если не затмил предшественника, то по крайней мере стал с ним вровень. Иное дело, что применительно к Тому Вульфу вспоминают чаще всего белые пиджаки, термин «новый журнализм» и названия его первых, далеко не лучших книг — скажем, «Электропрохладительный кислотный тест», — но это издержки любой славы.
Между тем «новый журнализм» — явление несколько более серьезное, чем принято думать: это не литературная мода, не рекламный ярлык, даже не знак эпохи, но одна из серьезнейших вех на пути литературной эволюции вообще. Вульфу повезло придумать термин и написать несколько книг в этом роде, прочно ассоциировав экспансию non-fiction с собственным именем и сделав несколько ярких, часто цитируемых заявлений — вроде того, что роман летит под откос.Но тенденция, стоявшая за всей этой мишурой, — серьезная и до сих пор никем толком не осмысленная; дело обстоит несколько мрачнее или по крайней мере радикальней, чем принято полагать. В начале шестидесятых крупнейшие американские прозаики либо замолчали, как Сэлинджер, либо пережили глубокий кризис, как Хеллер, либо покончили с собой, как Хемингуэй, либо умерли, как Фолкнер, либо ушли в откровенный беллетризм, как Апдайк. Самые умные и живучие, как Капоте, как раз и ушли в новый журнализм, который начался в Штатах именно с романа «Хладнокровное убийство» (In Cool Blood), хотя термин придумали другие. Капоте вообще не силен был в придумывании терминов — он писал, а другие интерпретировали и подражали.
Как видно даже из краткого описания Д.Быкова, случился кризис …жанра. Имеющиеся писатели не справились с возникшей сложностью мира. Наиболее талантливые и честные не смогли пережить, остальные приспособились.
Claude Raguet Hirst
Ирина Дедюхова
Творчество — это когда слово живет само по себе, даже если с ним никто особо не знаком, оно начинает влиять на образ мыслей… просто потому, что слово уже сказано.
Литература должна расставить нравственные акценты, предложить обществу анализ, помочь сделать верный выбор в сторону спасительной калитки.
…В литературе место единицам, а вовсе не многим. Но сегодня литература и журналистика — давно стали прибежищем общественных паразитов, спекулирующих на самом низменном, что присутствует в каждом.
…Собирать материал я бы предпочла иным образом, конечно. К тому же в большой русской прозе «эффекта Моцарта» не бывает. Это такая мясорубка, что инициируются лишь зрелые индивиды, прошедшие свою войну, вполне сознательно выбравшие сторону. Кто бы что не стонал про «молодых писателей». Я писала всю жизнь, но у меня всегда было достаточно литературного вкуса, чтобы различить настоящую русскую прозу от того, что писала до инициации.
Но так же твердо я знаю, что никто бы из нынешних, с жиденькой кровью и нестойкими нравственными критериями анализа, – не выстоял бы в том, что следует сразу за инициацией, когда демоническая сторона, без которой бессмысленно любое творчество, — пытается взять верх.
И разве мне было недостаточно «материала», если на том, что я уже получила к моменту инициации, сразу же собрала два полноценных русских романа? Ведь подобный «сбор материала» не имеет смысла, если не идешь на него с открытым сердцем и душой, вовсе не предполагая, что это… всего лишь «сбор материала».
Чувствуется, что не имеется твердых нравственных позиций у современных «прозаиков». Очень хочется жить… хорошо, и даже очень хорошо… вопреки и наперекор всему, возможно, за счет любого (без нравственных ограничений).
Дмитрий Быков
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38Проблема состояла в том, что реалистическая проза — явление по сути компромиссное — не то что перестала существовать (это ее угасание мы наблюдаем сейчас), но именно обнаружила свою компромиссность. Стало ясно, что описывать вымышленных героев в реальных обстоятельствах не так интересно и, главное, не совсем честно. Возникает непреодолимая погрешность, мешающая рассмотреть реальность как она есть. Литература не может больше отделаться паллиативами и должна стать либо окончательной и бесповоротной сказкой, каковой она и была изначально, либо документальным свидетельством, почти репортажем. Тогда она будет и развлекать, и разоблачать.
Была у этого кризиса и еще одна подспудная причина, появившаяся в конце 80-х гг. XIX столетия, когда, собственно, новый журнализм впервые заявил о себе; Родина его на самом деле Россия, она вообще почти все сделала первой, но относится к себе настолько наплевательски, что либо не замечает этого первенства, либо гордится бедами больше, чем достижениями.
Наверное, проблема в том, что реальность нужно понимать, чтобы описание получилось достоверным. И есть проблема не с погрешностью, а с определение допустимой погрешности в описании. Ну не до молекулярного же уровня опускаться в достижении той самой достоверности. :-) Следует осознавать степень точности, позволяющую получать приемлемый практически применимый результат. То есть автор должен осознавать конструктив самой реальности, понимать, как она функционирует. А потом…
Claude Raguet Hirst
Ирина Дедюхова
И.А.Дедюхова
Литература необходима человеку, чтобы прильнуть душою не к статистике колоний на Сахалине, а воспарить душой над тяготами материального мира. Именно потому сейчас в ходу такие дешевые и широко доступные методы литературного онанизма, как детективы и всякого рода «фантастики» с «мистиками» вперемешку. Человеческое сознание вообще куда более склонно к полету мечты, а сознание русского человека в особенности. Поэтому в русском есть удивительное словосочетание, отражающее подлинную тягу человеку ко всем видам искусства – «воспарить душой».
Вот не надо «развитием капитализма в России» усираться, простите. Где подсовывается один уголовный вывод – надо срочно пограбить и побесчинствовать. И уж, конечно, не размазывать сопли над «свинцовыми мерзостями», поскольку отнюдь не все в нашей жизни идет на создание образа.
Прочесть занудную мораль, нарисовав для убедительности откровенные картины существование люмпенов в романе, который можно смело назвать «Твою мать!»,- легко. А вот помочь человеку воспарить и продолжить жизнь с душевной легкостью, пройдя очищение катарсиса – это и есть задача искусства.
Я перешла к публицистике еще и потому, что многие вещи, которые требуется сказать немедленно, — не выдерживает тонкая прозаическая ткань, несмотря на всю мощь большой русской формы в литературе.
Думаю, все заметили, как резко я реагирую на разного рода «жалость к народу». Речь идет вовсе не о жалости. Русский человек не должен выглядеть жалко. Да и взрослым людям надо уже понимать, что никто «просто так» никого не пожалеет. И лучше поинтересоваться заранее, кто это цепляется к вам с жалостью, «ставя перед обществом вопросы». …
Никаких вопросов «что делать?» литература «ставить перед обществом» не имеет права. Поскольку общество – это не изба-читальня, да и литература – это не политическая прокламация, это не картина в публичном просмотре, не кино при полном зале. Литература включает жестко индивидуальную эстетическую связку автор-образ-читатель. Любой, кто лезет сюда со стороны — с подсказками, литературными рецензиями, рейтингами продаж – от лукавого. Напрямую из недр, от самого рогатого врага человечества. Поскольку человек здесь должен сделать выбор сам, без давления и наводящих вопросов «что делать».
Но подлейший прием, выработанный именно в так называемом «реализме», — когда прямым текстом человеку называется готовый выбор. Как бы из сочувствия к «униженным и оскорбленным», но при этом наковырянным из носу, никогда не существовавшим в реальности.
Пока небольшая историческая справка от Д.Быкова.
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38Основоположником нового журнализма был Короленко, автор «Мултанского дела», «Сорочинского дела», «Дома №13», «Бытового явления», «Дела Бейлиса» и других выдающихся документальных расследований. Короленко, по мнению современников (оно иногда бывает справедливо), как беллетрист был и многословен, и слезлив, но стоило ему заняться документальной прозой — откуда только брался этот холодный блеск, разящая ирония, чутье на детали! Короленко словно стеснялся придумывать, но когда все уже придумала сама жизнь — равных ему не было.
Новый журнализм — это не просто использование приемов журналистики в литературном тексте, не просто документальная основа, но следствие столкновения писателя с непривычной ситуацией, в которой психологизм бессилен. Нельзя поставить себя на место крестьян, которые после убийства Конона Матюнина обвинили во всем мултанских вотяков и, движимые звериной ксенофобией, стали гнать их с насиженных мест. И на место погромщиков поставить себя нельзя: психология тут бессильна, человеческая природа глубже, страшней и животней, чем представлялось гуманистам эпохи Просвещения. (Просвещение и его идеология укоренились в России особенно глубоко, может быть, потому что потребность в просветительстве тут была одной из самых насущных.) Короленко первым столкнулся с фашизмом, а в понимании психологии фашизма мы с тех пор не продвинулись дальше, несмотря на все усилия Арендт и Фромма, Фрейда и Франкла; вообще «есть многое на свете, друг Горацио…»
Про фашизм Д.Быков, конечно, жжёт… Ведь под его (Д.Быкова) широкое определение чего только не попадает …особенно в нашей текущей реальности. Например пожелание Д.Медведева целым городам сниматься с мест и бродить по свету в поисках работы. Чем это не «сгон с насиженных мест»?
Нынче ведь и за получением Романом Абрамовичем израильского паспорта стоят вопросы организованной преступности и ограбления целой нации через подставных лиц с чисто уголовной махинацией.
Вобщем, виден уровень понимания действительности и умение с ней работать Д.Быкова. Обнять и плакать…
Claude Raguet Hirst
И.А.Дедюхова
Золотой век русской литературы закончился отнюдь не с завершением ХIХ века, а с индустриальным переворотом 50-60 годов. Русская литература начала отставать в своем нравственном развитии от общества. Но еще и потому, что была слишком терпимой, слишком податливой в описании саморазрушительных тенденций политического авантюризма.
Но материально общество крепло, вставало на ноги, могло уже содержать кучку дармоедов по Швейцариям и «школам Лонжюмо». Возникло много новых желающих пристроиться на место православия в качестве «руководящей и направляющей силы всего общества», хотя у сложившейся нации была своя мощная большая проза. Поэтому сам собою возникал соблазн – наполнить литературу новым, «идейным» содержанием. Прикормив шавок типа Горького.
Под какой «принцип партийности» можно подвести «Собачье сердце» или «Тихий Дон»? Но до них надо еще пройти скотный двор жертвенного убоя.
Нацию упорно тащили к расколу, спекулируя на объективных недостатках – сословности, огромном имущественном расслоении. Преодолевать эти недостатки в нормальном процессе непросто, долго и тяжело, здесь надо иметь на троне кого-то посущественнее автора нудной повести «Степь».
Достаточно посмотреть на действительно ярких представителей общества – Савву Мамонтова, того же Витте, процитированного здесь Розанова, Соловьева и всех, кто выстраивал свои мировоззренческие концепции, опираясь на его творчество (Н. А. Бердяева, П. А. Флоренского, Д. С. Мережковского, С. Л. Франка, Л. П. Карсавина, В. Ф. Эрна и др.). И понять, насколько смешной уровень литературы задали «демократические тенденции» и неумное потакание «настроеньям» возбужденных гимназистов и студентиков из хронических троечников.
Это как сегодня, когда в качестве «читателя» суют затрапезные интересы любительниц иллюстрированных журналов. Литература – это то, что вполне соответствует культурным запросам профессора физики, академика медицины… То, где могут полностью раствориться — по-настоящему передовые, состоявшиеся члены общества. Причем, состоявшиеся отнюдь не благодаря воровству казенной собственности. Принявшие все жизненные бури самостоятельно, многое переосмыслившие в жизни.
Здесь не место разливным жиденьким «моралям всему обществу» и никчемным вопросам «что делать». Это – поле боя, место нравственного выбора для взрослых людей.
Но, раз Розанова можно было на этом фоне запросто отнести к «литераторам»… значит, слабоватенькая в этот период оказалась «литература». Да и продвигаться в ней все чаще пытались совершенно на современный манер – в зале суда.
Конечно, имею в виду господина Короленко, за которого, наверно, все его сопливые повести о слепых, хромых, немых и убогих — строчили литературные рабы, поскольку сам не вылезал из судов.
Упомянула дела военных, куда и мне пришлось двинуть, чтобы прекратить эту кровавую карусель жертвоприношений. Терпеть не могу, когда при мне скармливают человечину всякого рода бандитам, неумеющим жить в обществе. И, как видите, стоило мне немного поучаствовать, так и дел никаких не стало, а суды резко закончились.
Но господин Короленко – был птичкой другого полета. После его участия в Мултанском деле — возникает новое, еще более громкое, с еще более разрушительными последствиями для правосудия и нравственного начала общества.
И связь здесь самая прямая. Не будь Мултанского дела, и в деле Бейлиса все вели бы себя пристойнее. А если бы процесс над Бейлисом прошел без публичных истерик, политических и этнических спекуляций — многих жертв можно было бы избежать в дальнейшем.
Но Короленко орал до посинения, нес несусветную чушь и околесицу… и все ведь как бы с благородной целью… чтобы освободили таких бедных-пребедных удмуртов… настолько убогих и диких в его описаниях, что многие подсудимые испытывали жгучее желание выпустить ему кишки за такую «защиту».
Наконец, ему вняли, прониклись интеллектуальным ничтожеством местных вотяков, которых при нем же и освободили в зале суда. Потому никто так и не узнает, кто же из этих ухариков отрезал голову у местного люмпена, вынул ему внутренности и выпустил кровь…живьем. В точности, как это и положено по древним местным обычаям.
Короленко доказывал, что найденный труп – это «типичная провокация властей против местных вотяков». Властям ведь делать нечего, кроме как вотяков по лесам «провоцировать», резать головы, кишки выпускать, чтобы намеренно «закосить» под ритуальное убийство.
Обвиняемых, по его пламенным истерикам и брызганию слюной, оправдали за недоказанностью, убийц не нашли. Но главное, всем стало намного спокойнее, когда он заткнулся о вотяках, отрезанных головах, кишках наружу, провокации властей и прочем.
Для мултанцев это стало «хорошим уроком», кишки выпускать они немедленно прекратили, опасаясь, что Короленко опять бросится их защищать. И тогда во всех окружных деревнях терпение точно лопнет. И большой вопрос, кого же тогда пришлось бы разоблачать господину Короленко.
Но ведь надо знать наше местное хамье. Мне говорили, что после процесса вотяки, отблагодарив натурой своего защитника, намекнули ему — насколько далеко простирается их благодарность за «отмазывание». Тем не менее, господин Короленко без грана стыда выходит с аналогичными приемами на дело Бейлиса. Чтобы и того оправдали, а убийц так и не нашли.
В каждом случае он вполне сознательно выходит за безнаказанностью. Впрочем, ему, как и господину Горькому, писавшему в период дела Бейлиса о «позорном десятилетии» (до экономических и демографических показателей которого Россия поднялась лишь к началу 60-х годов ХХ века), — еще предстоит увидеть во что превращается их «принципиальная позиция» и «разоблачение режима».
В деле Бейлиса очевидно, что Короленко в целом было по барабану — что именно разоблачать. Его статьи о процессе более похожи на чукотскую песню «что вижу — то пою». Он разоблачает всех, кого ему доведется увидеть. На конке доехал до здания суда — разоблачил извозчика, искоса посмотрел на присяжных — разоблачил их состав, поскольку среди присяжных преобладает любезный его сердцу пролетариат, ни одного профессора не снарядили судить Бейлиса, хотя Киев Короленко всегда разоблачал как «университетский город».
Умер он в 1921 году, ничего уже серьезного не написав после торжества своих же идей. Хотя именно в этот период мог бы восторгаться плодами собственных разоблачений. После революции попытался немного разоблачить «методы большевиков», но получил от самого Ленина такое разоблачение, что сразу и добровольно расстался с почетным званием «совесть нашей эпохи».
Странное, все таки, самомнение у Д.Быкова. Раз он чего-то не понимает, то, следовательно, оно не доступно и для понимания других. …Может, следует в сторонку отойти и не мешать работе понимающих? А то вопрется такое, где его и быть не должно, и начинает расписываться в бессилии, не замечая удивленных взглядов профессионалов.
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38Обложка книги Тома Вульфа «Новый журнализм»Фото: Wikipedia Commons
Новый журнализм — это литература, отказавшаяся от претензии понять и изобразить некоторые движения души; в сущности, реализм низачем не нужен, если нет в нем психологии, то есть попытки понять. В конце XIX века стало ясно: есть вещи, которые понять невозможно, или для них требуется уже не писательский, а психиатрический опыт. Есть вещи, которые можно только описать. Например, Кишиневский погром. Короленко это понял — и отказался от попыток беллетристически описать происходящее, хотя, казалось бы, какой материал! Так в России появились прообразы будущих романов Капоте и Вульфа, где все приметы жанра уже наличествуют, и главная из них — смирение. Есть вещи, для описания которых годится только холодный язык фактов. Вот почему главные шедевры нового журнализма — описания преступлений («Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида — не исключение).Это и упомянутый роман Капоте об убийстве Клаттеров, и «Песнь палача» Нормана Мейлера, и The Tarnished Eye Джудит Гест (о непостижимом и бессмысленном убийстве семьи Робисонов).
Смирение от беспомощности. Так не лезь туда, где бесполезен.
Claude Raguet Hirst
Не устаю повторять, насколько важно — от кого мы что-то слышим. На какие деньги человек живет, что совершил в жизни примечательного, есть ли у него это моральное право?
Может, он всю жизнь по парткомам побирался, а свое мировоззрение у меня по карманам насшибал? Да еще и предложить нечего, поскольку хронический тунеядец?Если есть моральное право на сказанное, слово начинает менять все вокруг.
Русская литература прямой морали не терпит. Но право на мораль должно стоять за спиной… незыблемым.
Ну, вот собственно, «тепленькая пошла». Автор добрался до основного тезиса. По его мнению — всё, хана… «конец истории»…
Может Д.Быкову напомнить, что даже Фукуяма давно отказался от данного заявления.
Дмитрий Быков
Памяти волка. В США умер писатель Том Вульф
16 мая 2018 17:38Том Вульф всего лишь заявил вслух, что у серьезной прозы есть два пути: либо превратиться в фэнтези (и экспансия фэнтези произошла одновременно с провозглашением эры non-fiction), либо обратиться в честное документальное расследование. И он дал замечательные образцы этого расследования: описание калифорнийской контркультуры и наркотических увлечений Кена Кизи, например, в знаменитом «Тесте», или огромный социальный роман о жизни мегаполиса «Костры амбиций», с его строго документальной основой и далеко уводящими обобщениями.
Как раз Вульф — не самый яркий представитель жанра (Мейлер уж всяко лучше, да и тюремные очерки Стайрона, недавно объединенные в раздел его публицистической посмертной книги My Generation, сильней написаны и больше повлияли на американскую правозащиту). Случай Вульфа как раз наглядно доказывает, что наилучших результатов достигает писатель, пошедший в журналистику, а не журналист, порывающийся стать писателем. Известно, что Вульф всю жизнь мечтал о писательстве, а журналистикой занялся лишь потому, что это был, как ему представлялось, кратчайший путь в профессию, причем как раз с того входа, на котором было меньше всего конкуренции. Это справедливо: Драйзер тоже так полагал — и именно как репортер вошел в большую прозу.
Прозаиками хотят быть все, а журналистами — почти никто; при этом писателю профессионализм необязателен (или, по крайней мере, трудно сформулировать, что это такое), а журналисту он заменяет все, иногда даже талант. И тем не менее писательский талант — совсем другое дело, что и подтвердила проза Вульфа, не особенно успешная: ему в самом деле не давалась психологическая прорисовка героев, они были плоскими, как газетный лист, и ровно настолько убедительными, чтобы забыть о них на следующий день. Одно дело, когда писатель сознательно удерживается от психологизма, потому что он в конкретной истории неуместен, и совсем другое, когда он этого просто не умеет. «Тест» — замечательное описание самого Кизи и его коммуны, но как этот человек мог написать свои романы, Вульф не объясняет, да и не берется. И даже «Костры амбиций» с их замечательным портретом современного города, где каждый проживает не свою жизнь, потому что с какого-то момента не способен ее контролировать, лишь очень хорошая социология, но не та литература, которая потрясает сердца. Вульф был — и до конца своей 88-летней жизни оставался — королем репортажа, и хороший репортаж вполне может быть литературой, что опять-таки доказали наши Гиляровский и Дорошевич. Но для настоящей литературы нужно писательское устройство души, а у Вульфа оно было репортерское, в силу чего он и был так чуток к главным тенденциям момента; никто не замечал того, что видел он, а он, хоть и не всегда был способен осмыслить, зато всегда мог заметить. И это тоже высокое искусство.Вульф первым добился массовой уверенности в том, что грань между журналистикой и литературой едва различима, а может быть, даже иллюзорна; он первым сделал репортаж фактом настоящей литературы, хотя сыграли роль тут не только писательские способности, но и пиаровские стратегии. Главное же — он первым зафиксировал то, что путь литературы теперь с неизбежностью раздваивается: либо она уйдет в праздничный и безответственный вымысел, либо научится у журналистики строгому и беспристрастному исследованию жизни как она есть. Это ему мы обязаны биографическим бумом и потоку журналистских книг об олигархии, перестройке или великих нераскрытых тайнах. Это он доказал, что умение взять интервью подчас важнее умения написать пейзаж или проникнуть в тайны чужой психологии. Это он напомнил литераторам о важности профессиональных навыков — и вознес на новую высоту чернорабочих литературы, журналистов, интервьюеров, расследователей, собирающих материал для грядущего шедевра.
Грядущих шедевров это все равно не отменит, а журналистам приятно. В конце концов, все самое читаемое в последние два века написали они.
Ещё раз. Раз находишься на уровне ремесленника, то это не значит, что уровень мастера отсутствует. Надо осознавать пределы своих возможностей и компетенций. Хоть здесь следует быть реалистом и не предаваться фэнтази своих амбиций. Это я про Д.Быкова, естественно.
Claude Raguet Hirst
Ведь задача литературы — не произнести мораль в изначальном предположении, что вокруг — одни уроды, которые без тебя не в состоянии различить «хорошо-плохо». Прямое назидание — это прерогатива религиозных культов, от которых общество начало отходить в середине 19 века. Оно уже их переросло.
А вот написать так, чтобы без всяких внутренних монологов и лирических отступлений в душе читателя самими образами рождались его ЛИЧНЫЕ, никем ненаписанные монологи, чтобы он вдруг сам отступил ненадолго в лирику, поскольку понимал, что вещь написана «для него» и «про него», именно с этой целью…вот тут, конечно, надо пройти совершенно чудовищный этап инициации.
Но именно так происходит у Шолохова или Булгакова. И это примитивными существами, вне эстетической триады «автор-образ-читатель» воспринимается как возможность толковать «чо нам написал автор», нести отсебятину и городить чушь.
Себя и свою жизнь можно интерпретировать сколько угодно, но никакого отношения к заложенным образам это все равно иметь отношения не будет, если не соответствует максимальному приближению к истине.
Поскольку образ — это отзвук сказанно на высоком языке. А там невозможно солгать, уклониться от истины. Поскольку высоким языком не говорят, им светятся изнутри. И черную сердцевину видно любому, самому недоразвитому.
Claude Raguet Hirst
Читать по теме:
