Позови меня трижды. Часть X

Позови меня трижды…

13. Дама треф

Дама эта солидного возраста. У той цыганки, о которой я тебе рассказывала, эта карта наоборот ребенка означала незаконного. Да кто тогда законных-то рожал? Время такое тогда началось беззаконное. Без суда и следствия называется. Но вот при мирной жизни это вполне нормальная дама без особых вывихов. Некоторые, конечно, в пасьянсе в головах и сбоку по две карты кладут, но это неправильно. Надо в первом круге всегда по три карты класть. Иначе кворума не будет. Даже коммунисты ведь без кворума собраний не проводют. А тут такое надо установить… Так чо нам эта карта скажет? Вот ведь как она легла? Ага! Она точно приятельница дамы пик, трефы всегда приятельскую склонность в себе несут, и в тебе я эту склонность вижу, поэтому во взрослом пасьянсе ты, милая, точно трефой будешь. Вот-вот, с девяткой треф она означает, что к тебе эта дама со всем своим расположением будет. Не бойся ее. Но вообще-то — это карта предвестница дурных перемен в жизни. По-хорошему тебя предупреждают, заметь! Только когда ты добрых советов-то слушала, а?

До революции в их сравнительно небольшом городке было одиннадцать храмов, не считая многочисленных мелких церквушек и часовен. В тридцатые годы их крушили, взрывали, иконы вывозили в лес, сваливали в большие живописные нагромождения, обливали керосином и сжигали. Некоторые церкви все-таки сохранили и приспособили в мирских целях. В одних, снеся колокольню, устраивали кинотеатры, в других — дома предварительного заключения. Колокольня там была очень кстати — готовая сторожевая вышка. Поминальную кладбищенскую часовню уже при Катьке превратили в пожарный пост, хотя дореволюционная пожарная вышка была тоже еще хоть куда. Но с началом комсомольского строительства в городе стало намного больше пьяных пожаров.

А ту церквушку — «Крестик», которую имела в виду Анастасия, переоборудовали в домовую кухню с торговлей спиртным на разлив. У круглых высоких столов там теперь все время стояли небритые дядьки и ждали одиннадцати часов, когда к пирожку с рисом можно было прикупить сто грамм водки. Часов у них не было, поэтому они внимательно прислушивались к орущему из подсобки радио. Когда пикало одиннадцать, они рвались к прилавку без очереди, расталкивая старух, с криками, что они тут давно занимали. Репутация из-за всего этого у заведения была еще та. Поэтому кухню и звали просто «Крестиком» или «У попа».

Рядом с этим Крестиком стоял красивый когда-то, густо населенный двух этажный желтый дом. На втором этаже, очевидно, была раньше ампирная балюстрада, да и много еще чего было раньше. Все это нелепо проглядывало сквозь новейшие трубопроводные усовершенствования, набитые на окнах фанерные посылочные ящики и заставляло с тоской думать о людях, которые здесь когда-то жили основательно налаженным бытом. Конечно, парадное крыльцо с коваными витыми вензелями было заколочено и заметено снегом. И, конечно, новые жильцы ходили с бывшего черного хода. А парадное — будто молчаливо ждало прежних законных владельцев…

Старухи, сидевшие на скамейке возле подъезда, подозрительно оглядывали девочку в пальто с цигейковым воротником, смотревшую с открытым ртом на лепнину над окнами второго этажа их дома.

— Здравствуйте! А в какой квартире тут бабка Анастасия проживает?

— А ты ей кем будешь?

— Знакомой.

— Соплива еще.

— Вот сейчас заору, она услышит меня, так и без вас найду!

— Ори сразу у семнадцатой квартиры на чердачном этаже. Привет передавай. Если приболела она, то из окна крикни чего надо. Она с нами поссорилась, второй день молчит.

— Дык вы, наверно, сами и виноваты! Сидите тут, всех прохожих задираете!

— Ты иди, милая, пока мы тебя костылями не пожаловали!

Катя забралась по шаткой лестнице к квартирке Анастасии на самую верхутуру. Это был когда-то роскошный мезонин. В бликах солнечного света, лившегося через полукруг загаженного итальянского окна, можно еще было различить немецкие обои с крупными выцветшими розами. Любил раньше купчина на Руси роскошный стиль бидермейер. Анастасия открыла дверь сразу же, будто ждала. Катя устало поздоровалась, разделась у старого деревянного поставца и прошла в небольшую светлую комнатку.

— Снилось мне, что ты придешь. Еще приснилось, что ты на новое место переехала, правда?

— Да.

— Ну, и как же тебе на новом месте приживается?

— Вот именно, что приживается! Пойду в булочную, а дорогу домой найти не могу, все дома одинаковые, деревьев даже нет, ни одной знакомой рожи…

— Да, строят нынче, не то, что раньше. По дешевке, как гроб березовый. И надолго ли эти ваши дома? Вот родят еще одного ребенка люди и уже в квартирке не помещаются. А мой папа вот этот дом строил сразу из расчета, что я замуж из своего дома пойду, а два брата мои жен сюда приведут, места на всех бы хватило. Сейчас тут двадцать семь квартир нагорожено! Все стены трубами исколочены, а дому еще сто лет ничего не будет!

— А чего Вам-то одну комнатку только здесь дали?

— Им и этого жалко было, у меня тут четырнадцать метров, а по их подсчетам, мне только девять квадратов положено. Ладно, мы люди не гордые, скоро нам и гораздо меньшего хватит. Я чаек тут собрала, с утра пирожки для тебя пекла, сон мне был, что ты ко мне соберешься. Чай попей, я сахарок уберу, муравьев тут нищеброды эти развели. А пирожки оставлю в кастрюльке, ты не спеши, кушай!

Убрав чайную сервировку, Анастасия выложила перед Катей огромный кожаный альбом для фотографических открыток. Старые фото с узорчатыми краями на твердом картоне были совсем такие же, как и фотографии Магариты Макаровны. В основном, на них были запечатлены молодые Марго и Настя, красивая обстановка, как в фильмах про Тургенева, и разные, совершенно чуждые сегодняшнему времени девушки в длинных платьях. Они были так же нереальны, как и тургеневские барышни. Казалось, что Катя смотрела длинный красивый сон и заранее знала плохой его конец.

— Это нас с подружками кузен мой фотографировал, раньше это было великое искусство. Надо было учесть множество нюансов, как-то сложно высчитать расстояние и освещение, у него негативы были на стеклянных пластинках. Все это побилось потом, конечно. Теперь вот ни людей, ни негативов, одни чудные фото и память, но я уйду, и память моя уйдет вместе со мною. И, по-моему, у них с Марго начинался настоящий роман! Они тогда только стали смотреть друг на друга как-то по-особому, он приглашал нас на святки, вот его дом. В шестнадцатом году его, слава Богу, убили, и он никогда не узнал, во что превратила жизнь его Маргариту.

— Тут же больница теперь кожно-венерическая, у вас там что, и сифилиса не было?

— Может, и был. Но, знаешь, я в твои годы даже слова такого не знала. Да и какой тебе сифилис, если у нас тут семинария в городе была, резиденция владыки, а за городом — монастырь женский! У нас ни одного публичного дома не было! Все девки смирно при господах жили, на улицу-то выйти не смели! Сифилис! Гонорейки, правда, случались, врать не стану. Это, в основном, когда за границу человек по делам выезжал или на воды. Но доктор Резнов это тихо, по-домашнему излечивал. Даже повелось так, приедет кто из Москвы или Германии, сразу к доктору Резнову посылает, а потом к исповеди идет, на этом все венерические истории и заканчивались. Смирно жили, Бога боялись. Правда, скучным это все казалось, а вот посмотришь на фотки теперь и думаешь, что лучше бы так жизнь прожить… Ты лучше пирожок кушай, не расстраивайся. В Крестике тесто приличное ставят, а на весы много масла растительного льют. Я покупаю кило за два раза, а потом на масле, в аккурат, и экономлю. Только с алкашами долго толкаться приходится, на купольную роспись из-за них иногда перекреститься даже не успеваю, и слово может нехорошее вырваться, а там все-таки Николин храм был…

— Да-а, вы хоть с Марго малость пожили, вон платья какие!

— Какая же ты смешная, Катюша! Будто счастье в платьях и богатстве заключено. Я горюю об укладе жизненном. С таким трудом эту жизнь наши деды налаживали, а мы, только заелись чуть-чуть, так позволили ее порушить, не удержали. Вернется все это, попомни мое слово, вернется! Но с такими муками уже для вас, с таким трудом! И ведь никому не объяснишь заранее, что и хорошее и плохое в материальном плане никакого отношения к счастью не имеет.

— А Вы про счастье знаете, да? Вот скажите мне, счастье у меня будет?

— Будет, как у всякого бывает. Только эта штука в руках долго не держится. Да и стоит слишком дорого, главное, что не своим за нее платишь. Ну, что ты глазами хлопаешь? Ясно, что не поймешь!

— Я все равно хочу быть счастливой! А я буду такая же богатая, как вы были?

— Будешь, Катя, еще богаче будешь! Будут еще тебя денежки искушать, как же без этого! И никто из живых пальцем ткнуть не посмеет, осудить, все рабы головы пригнут. Я тут перед тобою картишки раскидывала — все сходится!

Катя ела пирожки, рассматривала открытки, а Анастасия что-то говорила свое, очень глупое. Про малиновые колесницы, ночи страсти греховной, про то, что Катька все время будет спешить, не дожидаясь настоящего зова сердца. А ведь вся премудрость в жизни и заключается в умении ждать… В дверь кто-то робко постучал, прервав бессвязный старухин монолог. Анастасия приоткрыла дверь и насупилась. На пороге стояла одна из давешних старушек.

— Настя! Ты нас прости, мы ведь по глупости, по простоте душевной! Два дня уже маемся!

— Простота — хуже воровства! Они, значит, чистенькие, а мы с Марго — грязные, от нас, значит, надо святой водой брызгать и круги мелом рисовать! Вы бы нас на кострах пожгли, только вот вам коммунисты, которым на все насрать, не дают! Как болячки заговаривать, так вы к Марго бежали, а теперь так вы от ее души неприкаянной открещиваетесь! Ходит она, остановиться не может, потому как срок ей не вышел! Сколько лет ее знаю, поэтому точно скажу, что за кого-то она не свою очередь пошла! Свечи еще жгли на нее, как на ведьму, а какая Маргаритка — ведьма?

— Настя, не будем больше! Вот тебе крест, не будем! За грехи наши нам такое! Только очень уж больно глядеть на нее, а вчера она романсы по-французски пела всю ночь, потом долго говорила что-то, а я давно французский забыла. Какой нынче французский! У меня сосед — слесарь жилуправления, с ним только и говорить по-французски. Как-то надо Маргошу усмирить, мы, может, и не так что сделали, но ходить ей к нам — только души бередить, пустое дело!

— Да вы и при жизни все ее усмирить пытались! Смотри, сама, как помрешь, не шастай! Не будет она к вам больше ходить, скоро срок ее выйдет. Ладно, шушеры старые, вечером заходите на пирожки.

Старушка ушла, а Катя стала собираться домой.

— Пойду я, а то темнеет.

— Ты заходи иногда, мне так без Марго одиноко. На вот, на память ее последнюю предвоенную фотографию, здесь она еще похожа на Марго.

— И все-таки я понять не могу… — запинаясь, сказала Катя, разглядывая фото красивой женщины в потерявшей форму черной шляпке и мешковатом, не раз перелицованном пальто. — Нет, наверно, это все глупо…

— Так ведь и мы, Катерина не от великого ума. Спрашивай, не стесняйся!

— Я не могу понять, как из Марго получилась Макаровна.

— Это, душа моя, надо жизнь прожить, да не легкую, а такую, чтобы ухватить ее суть. Но можно сказать и по-другому: надо без сожалений войти в любой женский возраст, который случится тебе встретить, и в каждое время, в котором тебе доведется жить. В жизни женщины так резко, без полутонов меняются возраста, а в нашей с Марго жизни таким поразительным контрастом отличались друг от друга времена! Чем в твоей жизни различались пятница и четверг? Да ни чем особенным! А у нас…

— Ну, у меня с того времени, как Валеркин отец умер, меняться все стало…

— Это-то еще ничего! Но ты уже взобралась на качели, скоро начнется, поверь. И в этом полете надо успеть увидеть главное. Впрочем, от кого ты это слышишь? И кто, уходя из этого мира, может сказать: «Я теперь знаю главное, самую суть!» Немногие… Ладно, Кать, ты сразу на остановку выходи, да в трамвае, смотри, ни с кем не разговаривай! Не город стал с этим социалистическим строительством, а канава сточная! Всякой твари по паре, никакой благодати! До свидания!

Катя шла домой и, вспоминая Анастасию, все думала и думала, кого же она ей напоминает? Ну, точно! Тонкий профиль Анастасии был неуловимо похож на трефовую даму из потрепанной колоды Макаровны! Ах, как это должно быть замечательно — родиться такой красивой! И лишь Марго все улыбалась со старого снимка грустной всезнающей улыбкой, будто говорила, что совершенно нет никакой разницы, с каким лицом отбывать свой пожизненный срок…

В новой школе Катя никак не могла приспособиться. Она теперь очень редко встречалась с Терехом, а других ребят из двора не встречала вообще. Терех советовал ей найти какую-нибудь подружку, но Катя совсем не знала о чем говорить с девочками из их класса, которые ходили в школу через ее двор. Они привыкли, что Катя молча идет за ними, не вмешиваясь в их веселое бездумное щебетание. Плохо, что она не знала этих девочек с первого класса, не понимала их разговорных намеков на те события, которые случились у них в классе задолго до того, как к ним пришла Катя. В прежней школе дети относились к ней с подчеркнутой доброжелательностью, так как все знали, что она из одного подъезда с Терехом. Тогда Кате даже приходилось отвергать назойливо предлагаемую дружбу, и она еще не знала, что постороннее равнодушие куда неприятнее простодушной навязчивости.

Но дело еще осложнялось и тем, что события последнего года отдалили ее от беззаботных сверстниц. Странно, но даже призрачная Маргарита, которая не имела никакого отношения к ее старой няне Макаровне, и эта красивая даже в старости Анастасия — были гораздо ближе и понятнее Кате, чем веселые девочки с мышиными хвостиками на затылках. Наверно, дело заключалось в том, что девочки имели своих собственных бабушек, а она — нет. Они нормально, пришли в садик из дома или из ясель, а она — из-под стола, где так и этак прикидывала на картах судьбу на пару с дворовым хулиганом.

Она теперь особенно радовалась воскресеньям, потому что Терех приходил с билетами на четырнадцать десять, и они могли еще погулять перед кино и скушать по пирожному, на которые Кате теперь по воскресеньям давали сорок копеек.

В одно из воскресений Терех, по ее просьбе, с ворчанием принес саквояж. И Катя его тут же при нем открыла. Кроме хорошо знакомых альбомов фотографий, там оказался флакон, полный елея и старая потрепанная колода карт. Дама треф лежала сверху.

— Здравствуйте, тетя Анастасия!

— Заходи, я знала, что придешь, сон я видала. Пирожков вот тебе напекла. У нас в Крестике тесто приличное ставят и масла много на весы льют…

— Ага, я знаю.

— Ты про Маргаритку все узнать хочешь?

— Да. И про Вас, если можно.

— А как потом жить будешь?

— Не знаю… Как все живут.

— Это правильно.

— Я очень скучаю, и по Макаровне, и по Марго.

— А я всегда видела в Макаровне только Марго, красивую и вечно молодую.

— Она приходит к Вам?

— Нет, теперь уже нет, сороковой день ушел, теперь она напоследок в годину вернется, а там уж ей не до нас будет. Я тоже скоро к ней уйду и, слава Богу! Зажилась!

Катя кушала пирожки с капустой, тесто действительно было очень приличным, немного сладковатым и пушистым. Анастасия тут же за столом раскладывала на больших непонятных картах многоярусный пасьянс.

— Охо-хо-хо, значит и мне скоро в долгий путь. Ну, что же, долгая разлука — скорые проводы. Ладно, дева, слушай! Может быть, что-то и поймешь…

Перемены в нашей жизни случились, можно сказать, в один день. Страшные перемены. Вот прикинь их на себя! Были мы приятными всем барышнями, дочерьми уважаемых в городе нашем людей. И вдруг раз! Стали непонятно кем! Мы ведь даже в тюрьме сидели, да не в такой, как нынче! Нас там… Дурно с нами обошлись, одним словом. Потом приехал какой-то комиссар молодой. Выпустил нас с Марго, сказал, что это перегибы с нами случились, потому что мы за своих пап были как бы не ответчицы. Если бы он приехал на сутки позже, то нас бы уже расстреляли, как до этого расстреляли наших родителей. Мы в гимназии на французов все удивлялись, когда про ужасы их революции читали. Но чтобы такое могло произойти прямо перед нашим наследственным выпасом, в нашем родном городишке! В каком кошмаре это можно было вообразить?

Однажды ты узнаешь, что такое — потерять все, потерять свой мир, но ты — женщина и должна всегда, как брошенная кошка, приземлиться на все четыре лапы. Ты — земное существо, что в своих снах слушает шаги мужчины, что грезит наяву этим несбыточным счастьем… Ну, что же… Бог в помощь! По мне, так лучше сразу ощутить полное одиночество и покой, да разве ты мне поверишь? Не верь! Живи надеждой, девочка! И без сожаления иди навстречу к тому, кто позовет тебя трижды…

Был у меня когда-то дядя непутевый, мамин брат. Он в столице проживал вместе с двумя девушками стриженными. Знаешь, в семье не без урода. И как-то появляется он в нашем домееще до переворота, в сочельник,- в длиной рубахе без ремешка с бантом у ворота. Пьяный, конечно. А профиль у него такой тонкий, как у Мефистофеля… Не знаешь, кто такой? Вот и хорошо, что не знаешь пока. Потом узнаешь, непременно. И в тот приезд папенька его как всегда быстро выставил, дав денег по маминой просьбе, он успел подарить мне книжку «Саломея» с иллюстрациями Обри Бердслея. Знаешь, будто в душу мне тогда проник сладкий яд… Я тогда, плавясь свечой, вдруг почувствовала себя всю-всю… Я поняла, что на самом деле я такая же, что я даже хочу вот так же, обнаженной… у семи свечей, сбрасывая с себя семь тонких прозрачных покрывала… Ох, Господи прости, грех-то какой! Папа сжег эту книжку, а меня за косы волоком тогда на исповедь отвел. И самое страшное, что исповедываться мне было еще не в чем, а душа уже насквозь была пропитана грехом… Я даже не могла сказать батюшке ни одной греховной мысли! Никаких мыслей греховных, вот тебе крест, не было! У меня тогда поменялся только образ мыслей, способ рассуждать.

Но ни в чем это внешне, конечно, не проявлялось. Попробуй раньше чего прояви! Да даже мои кудри маслом конопляным пропитывали, перед тем, как в косу затянуть, чтобы голова была ровной, без греховных кудряшек. Благолепия придерживались. Я тоже старалась, поверь! Но сам русский модерн — стиль, возникший тогда, шептал мне в душу иное. Папаша даже не понимал, что, покупая, к примеру, понравившийся шифоньер с деревянной лепниной, он подталкивал меня к чему-то, от чего я старалась удержаться изо всех сил. А какая мода дамская появилась вдруг! И нам с Марго пошили дамские платья из шелка, греховно ласкавшего кожу…

Вышли мы из тюрьмы с Марго совершенно в другую жизнь. Что-то вокруг нас тогда стало твориться трудно объяснимое, к чему мы были совершенно не подготовлены. У покойного папы Марго был маленький летний домик в вишневом саду на окраине города, только на него и не позарились новые начальники. А вот особняк моего папы пережил много разного. Но из этой маленькой комнатки, бывшей каморки моей няни, меня почему-то не гнали. И нас даже на работу поначалу приняли телефонистками, потому что в тюрьме наши насильники выдали нам справку о перегибах.

Начальником на коммутаторе был у нас совсем молодой человек. Тонкий профиль, ломкие руки, такие сильные в любви! И еще год назад меня бы никто не смог убедить в том, что я стану без брака жить с мужчиной на третий день знакомства.

Но, может быть, я знала его давным-давно, может, именно его я ждала каждую ночь своей юности, звала в своих снах и свернула бы горы, чтобы приблизить нашу встречу. Нет, я бы не смогла выйти замуж за красивого юношу из порядочной семьи, жившей по соседству с нами, хотя с самого детства нас называли женихом и невестой. В тебе я тоже вижу эту слепую силу, способную изменить, изувечить все в размеренной обыденной жизни ради тихого зова, в котором ты надеешься угадать любовь.

Мир отторг нас, он признал нас не просто чужими, все мы по-своему чужие здесь, он назвал нас чужими потому, что у нас были родители, и была прекрасная жизнь до него. И этому миру было все равно, что каждую ночь я отдавалась ему душой и телом, предавая всю свою прошлую жизнь и оскверняя память моих дорогих близких.

… Он был членом партии, и в минуты любви мне даже казалось, что я навсегда приняла этот страшный жизненный поворот, что ради моей любви и происходил этот кошмар вокруг, что только моя любовь служит всему этому оправданием.

Потом и к нам на телеграф пришел приказ о чистке социально чуждых элементов. Я была на пятом месяце беременности, когда мой любимый при всех сказал, что нас с Марго надо гнать поганой метлой, и еще он нас назвал «пережитками». А Марго сказала ему: «Да, мы пережитки! Но только потому, что переживем всех вас!»

Мы ушли в слезах. Я была сердита на Марго, поскольку полагала, что мы совершенно беззащитны перед этими людьми, поэтому нам негоже себя лишний раз распалять, а надо лишь быть готовыми к своей участи. А вот Марго…

Она, видишь ли, большей частью воспитывалась у тетушки в деревне. Представь себе, вот эти Тереховы, что в вашем бывшем доме живут, были их ближайшими сродственниками. И до всех этих социалистических переворотов были они людьми основательными и порядочными. Папаша Марго был ведь из самых простых, но очень работящих людей. Вон, какой домина для Первомайского исполкома за свой счет выстроил! А из деревни он ушел потому, что третьим сыном был в семействе, ему из самых благородных разумных побуждений хозяйство дробить не хотелось… Сколько потом все их родственники крови пролили за это огромное налаженное хозяйство…

И, оказывается, Марго моя узнала от тетушки много такого, чего благовоспитанной барышне знать никак не положено. А я-то так после «Саломеи» страдала! Чувствовала такой себя духовно грязной перед Марго, не зная, что она хранит за своими смеющимися глазками!

После того, как нас выгнали с телеграфа, домой я не пошла. Я боялась возвращаться в свою комнату, где были все мои оставшиеся вещи, а наша подруга с коммутатора тайком сказала мне, что мой прежний возлюбленный привел туда, прямо в комнату моей няни, другую женщину. Марго взяла меня к себе жить, хотя это было крайне неразумно. Вместе нас было удобнее взять обратно в тюрьму. Я пережидала с ней время в ее домике в вишневом саду, жить нам было совсем не на что, и каждую ночь мы ждали громкого стука в дверь. Ты даже не представляешь, как это страшно следить за тем, как садится солнце и сгущаются сумерки… Почему, почему они всегда приходили ночью? Утром с облегчением понимаешь, что и этот день тебе доведется прожить до самых сумерек. Но ночь всегда приходила в свой срок, а с нею раздавался где-то на улице громкий стук, и, слушая чужой плач и бессвязную речь, я ужасалась своей радости, что на этот раз пришли не за мной.

А Марго собирала лягушек и пауков, накипь церковных свечек, копала и сушила коренья, она готовилась на свой лад дать бой этому новому миру. И вот однажды ночью она с радостно блестевшими глазами сказала мне, что она всех их обязательно победит, прямо сейчас!

И началась вокруг нас кровавая карусель! О, только тогда, оказывается, началось самое страшное! Мы пережили с ней ужасные, нелепые в своем кошмаре времена. Только полное разочарование в этой новой жизни уберегло нас от множества простых человеческих ошибок, совершаемых людьми под влиянием вечной, неистребимой надежды о счастье. У нас же этой надежды уже не было. Что заставляло нас жить? Только глубокая вера, внушенная нам в детстве, что мы должны идти своей дорогой до самого конца. Разумная вера. Рядом теряли веру сотни людей, и лишь наша вера осталась непоколебимой. Мимо нас неслись кровавые колесницы слепых героев с красными звездами, они смеялись, глядя на нас, а мы уже видели на их левом плече костлявую цепкую руку.

Людей тогда охватывало новое неизведанное чувство собственной незначимой ничтожности. Их души уже не стремились слиться в общую соборность, их охватывало общее нетерпеливое чувство близкого конца, желания немедленной жертвенной смерти ради высокого идейного смысла существования для других. Так на закате всех языческих религий, имевших в основе мысль об убогости и несовершенстве человеческой натуры, среди людей, покоренных этими верованиями, прокатывалась волна кровавых самопожертвований.

Утром мы, казалось бы, случайно оказались у коммутатора, откуда выводили моего бледного героя и его новую жену. Что-то не то и не так они там сделали, наверно. В тот же день меня приняли назад на работу, а уже вечером я вернулась к себе в комнату. Правда, моих вещей там уже не было, кроме этого альбома. Смешно, но мой безродный герой показывал его всем, как свой собственный. Он действительно был немножко похож на моего брата. Скажи, зачем красному командиру, большевику вдруг рассказывать сказки таким же нищетрепам про то, что ты — «из бывших»? Плебейство какое. Вот только благодаря тому, что отдалась плебею, у меня остался этот альбом.

Мебель-то раньше здесь в комнатке скромная стояла, няня моя была женщиной глубоко верующей, роскоши и излишеств не терпела. Папенька сколько раз ей предлагал обстановку поменять, трюмо поставить, а она наотрез отказывалась. Раньше эта комнатка самой нищей была, поэтому меня сюда и впустили. А теперь вот, видишь, что кругом? Вот этот ореховый комод — управляющего банком, а трюмо-Помпадур, говорят, стояло раньше в прихожей известной в нашем городе девицы, секретер этот владыке нашему принадлежал… С миру по нитке! А гардины у меня парчовые — это же бывшие занавеси царских врат из Крестика, пожертвованные храму купцом третьей гильдии Семяшкиным. Прости, Господи, душу грешную! И вот никогда раньше не было в нашем доме и этого пейзажа живописца Шишкина. Откуда мой любимый его приволок? Кого он пустил в расход перед этим?

Смешно, но я действительно пережила всех, кто участвовал в том собрании. Кто-то погиб на войне, кто-то раньше, а кое-кто позже… А я, ты знаешь, проработала на телеграфе до самой пенсии! Вот только мой сын… Бесплодные отношения, грустная любовь, голодное настоящее, что могут породить они? Слабый отблеск моей страсти, потухший при первом же дуновении холодного ветра… Мой сын умер совсем крошечным от испанки, а с ним, кажется, умерла и я…

И лишь Марго больше не стала устраиваться ни на какую работу. У нее после змеек и пауков совершенно поменялись принципы и вкусы. Может, это произошло несколько раньше, только я не заметила? Не знаю. К ней в ее домик протоптали дорожку одинокие женщины, отчаявшиеся души, любопытные, словом, все жаждущие узнать и по возможности несколько изменить свою судьбу. Потом ей, как я помню, и это надоело. Или, может быть, у нее опять поменялись вкусы? Весь наш полоумный городишко ахнул, узнав, что Марго взяла на вокзале к себе жить старуху с орущей грудной внучкой. А я-то как расстроилась, узнав в нищенке Ларочку Миловидову… И совсем не то получилось у Маргаритки с этой Леночкой, дочкой покойной Ларочки. Плебейская кровь, как ее не разбавляй…

Да и сама Марго как удила закусила! Ничего ведь не боялась! Решила, что сама теперь, как нас прежде, может казнить и миловать! Хотя это ведь с ней случилось, наверно, из-за материализма этого… как его…коммунистического, что ли?

Мир сложнее всякого материализма! Всего, до чего только может додуматься человек! А Маргоша этот материализм как оправдание использовала. Видишь, говорит, я вот иголкой сюда тычу, но ведь не в человека же, а в бумажку. Просто фантазирую, что в него попадает. А если его в это время скорая увозит, так при чем же тут я? Нет на нас коммунистических законов, говорит, и быть не может! А то, что на каждую ведьму закон Божий предусмотрен, так это мимо дум! Как мне душу-то ее отмолить? Успею ли?

Вот, Катюша, и вся наша история… Интересно, какой будет твоя история? Ведь скоро она начнется, твоя история… Мне этого уже не узнать.

Катя не могла ни переварить, ни понять всего услышанного в тот вечер от Анастасии. Спала она в ту ночь совсем плохо. До утра она видела старух из желтого дома, носившихся по комнате с красным знаменем, с которого сочилась кровь. Они радостно кричали на мотив известного армейского марша странные слова:

Читать по теме:

• Часть 1.
  • 1. Что было
  • 2. В подполье
  • 3. Сам-четверг
  • 4. Десятка пик
  • 5. Десятка треф
  • 6. Ленорман
  • 7. Семерка треф
  • 8. Девятка пик
  • 9. Король червей
  • 10. Девятка треф
  • 11. Пиковая дама
  • 12. Шестерка пик
  • 13. Дама треф
  • 14. Трефовый валет
  • 15. С песней по жизни
  • 16. Ночной разговор
  • 17. Дальняя дорога
  • 18. Туз бубен
  • 19. О разведении слонов в белоруссии
  • 20. Танцы-шманцы
  • 21. Ягодок — полный кузовок!
  • 22. Пиковый интерес
• Часть 2. Что будет
• Часть 3. Чем сердце успокоится