Парнасские сестры. Глава XVIII. Хронос (1)

Ирина Дедюхова

Парнасские сестры

18. Хронос

Chronos by Santo Saccomanno 1876

Вечное Время, Гераклова сила благая!

В мыслях изменчивыйХронос, вестник воли бессмертных!

Все истребляя, ты снова растишь, умножая, и держишь

Несокрушимые цепи всего бесконечного мира.

Наш покровитель, вещатель коварных глаголов,

Отпрыск богини Земли и звездами полного Неба.

Всевдохновляющий нас на свершения, муз покровитель,

Родоначальник, живущий в любом уголке мирозданья,

Мойрам наперсник и всяческой доливершитель,

Хитролукавый умом! Услышь умоляющий голос,

Жизни счастливой пошли, о благой, и благую кончину!

Орфический гимн Хроносу

 

— Ну вот! Как только собираем круг, так хоть сами становится все понятно! – заявила Эвтерпа.

— Что тебе опять стало понятно? Почему все парни до твоего баритона говорили, что ты больше никому не нужна? – поддела ее Клио.

— Нет, вы слышите, что говорит та, которая у нас за героев отвечает? – возмутилась Эвтерпа. – Это вообще-то я должна у тебя спросить, почему нынче такие герои… третьего отжима.

— И не говорите, девочки, — вдруг откликнулась Урания, — Не герои, а дешевки какие-то! Я в своем банке на таких героев насмотрелась… Потные, лживые, хихикают гадко… Тащат деньги у жены, у тестя, из бюджета, из товарищеских касс… Это нас называется «спасти деньги». Людей они не спасают, они деньги спасают! А зачем им деньги, если людей не останется?

— Так, а пусть наша младшая продолжит! Она круг начинала, ей что-то стало ясно, — вступилась за Эвтерпу Каллиопа.

— Вы мне никогда сказать не даете! – обиделась Урания.

— Да кто тебе-то не дает? – возмутилась Эвтерпа. – Это вы все мне каждый раз орете «Заткнись!»

— Ты что-то хотела сказать, — напомнила Урания, и все поняли, что она обидчиво поджала губы.

— Да хотела, — подтвердила Эвтерпа. – Только я забыла уже, что хотела сказать!

— А я, кажется, поняла, — сказала Каллиопа. – Мы до этого переживали, что вступимся за младших муз, а все получится для нас вполне обычно. И, не скрою, вначале я не видела никакого смысла вступаться за младших, бросая свои темы, свои планы, прославляя на своих ресурсах не себя-любимых, а тех, кто получает за свое искусство деньги. Зная, что с нами они не поделятся, а если у них получиться все хорошо, так они и нашего общества стыдиться начнут, бессовестных подпевал возле них достаточно. Я даже отказалась писать про этого Игнатенко, который признался перед журналистами…

— Но он же это сделал без адвоката! – заволновалась Эвтерпа. – Вы же сами говорили, что его сломали, что ему, очевидно, подсунули липовые записи телефонных переговоров…И его точно Мылин оговорил! Вот, читаете!

Становятся известны подробности расследования нападения на художественного руководителя театра и того, как именно солист балета Игнатенко был следствием назван организатором этого покушения. Источник, близкий к следствию, сообщил, что на первом допросе Мылина в больнице, кроме премьера театра Николая на допросе Мылин также упоминал Инатенко. Первый ему открыто угрожал и намекал о готовящемся «сюрпризе».

 Напомним, сейчас Игнатенко, а также исполнитель нападения на Мылина и его сообщник находятся под стражей.

До этого Мылин откровенно поведал, что перед отъездом в Германию он вполне прямо сказал, кто, собственно, мог устроить ему такую гадость. Арест Игнатенко, полностью ответивший всем его «смутным сомнениями», – вызвал возмущение всей балетной труппы, написавшей письмо в защиту Александра.

— Я видела эту ссылку, — ответила Каллиопа.

— Я понимаю, что тебе опасно за него заступаться, — сказала ей Урания, — Но мне его очень жалко! И ты должна помнить, что тебя саму друзья не оставили, когда тебя…

— Вот именно! Меня не оставили друзья, — подтвердила Каллиопа. – Поэтому я и сказала тенору из Праги, что пока за него не вступятся его друзья, я пальцем не шевельну. И они написали! На следующий день! И под письмом в его защиту подписалось триста человек!

— Это же здорово! – крикнула Эвтерпа.

— Это еще не все! Теперь мы знаем, кто у нас Талия, — усмехнулась Каллиопа. – Его девушка, ученица нашей Мельпомены! Сегодня в Фейсбуке она опубликовала письмо от Игнатенко.

Уважаемые друзья,коллеги,люди,которые поддерживают нас в такую трудную минуту!!! Это обращение Саши к вам!!!

 «Я нахожусь в полной изоляции,в нашу камеру запрещают носить газеты,выключают радио,но сегодня я услышал,что более 150 артистов(видимо, самая первая информация) подписали письмо в мою защиту.Это придало мне столько сил,что я готов бороться дальше!!Я пишу и еле сдерживать от слез,не потому что мне страшно сесть с тюрьму( я уже сижу),а потому что мне до слез приятно,что вы меня поддерживаете и не забываете!Что касается распространения информации в СМИ,не верьте никому!! Я не заказывал Мылина обливать кислотой,это не мужской поступок!!И я бы никогда этого не сделал бы,тем более я это не оплачивал!!!Я никогда в жизни ничего не боялся,не боялся говорить правду в лицо начальству и даже сейчас не боюсь! Не смотря на то,что люди пытаются выжать из этой ситуации максимум.Сейчас я не могу писать более подробно,мне надо со многими вещами соглашаться…вам все потом расскажу…Спасибо миллион раз за то,что ВЫ не побоялись сказать слово в мою поддержку .Обнимаю вас и люблю.Ваш коллега, Саша.

— Значит, его били и пытали! – мрачно отметила Клио. – Поэтому и приходится соглашаться, чтоб не придушили.

— Да уж вестимо! – согласилась Урания. – Как же не поглумиться над человеком! Он в телевизоре весь в синяках стоял, смотреть страшно!

— Вспомнила! – заявила Эвтерпа. – Я вспомнила, что мы собрали кругс грустными мыслями! Что нам и слова доброго никто не скажет. А круг замкнулся на словах о справедливости, о том, что мы должны пробудить в людях справедливость, несмотря ни на что. Иначе ведь мы свое предназначение не выполним.

— Должны всем останемся! – съязвила Урания.

— Ну, типа того, — поддакнула ей Эвтерпа. – Мы должны младших муз воспринимать не людьми, а музами, которые у всех на виду. Они же на сцене главного театра страны, они выходят на экраны телевизоров, а мы их поддержим за сценой как бы.

— И все же, девочки, хотелось бы обрести более ощутимую веру в справедливость и лично для себя, — заявила Клио. Просто написанием статей, за которые другим платят большие деньги, веру в справедливость не обрести… Хотя, такие моменты, как этот обмен малявами артистов театра –в жизни очень нужен. Да, не все решают деньги, нужны такие потрясения.

— Согласна! – вставила Урания. – Я отмечаю каждую денежку наговором, в особенности те, что уходят в гнездилище гарпий, в офшоры Кипра, как и договаривались. Но даже если там все сгорит синим пламенем, мне это, возможно, принесет некоторое облегчение, но полного удовлетворения – никогда!

— Как я поняла, мы выступаем? – спросила Клио.- Может быть, со временем что-то поменяется?

— Вопрос о времени не ко мне! – ответила ей Каллиопа. – Кстати, мы просили тебя рассказать о времени. Ведь это ты воплощаешь музу на колеснице времени! Я лишь в «Римских вопросах» Плутарха встретила интересное толкование общности муз и Геркулеса. На вопрос «Почему у Геркулеса и Муз общий алтарь?», он, как всегда, ответил вопросом.

Не потому ли, что Геркулес, как сообщает Юба, обучил грамоте людей Евандра, а обучать друзей и родственников считалось тогда делом почетным. Ведь только гораздо позже стали брать плату за обучение, и первым, кто открыл грамматическую школу, был Спурий Карвилий, вольноотпущенник того Карвилия, который первым в Риме развелся с женой?

— И что он такое сказал? Вы вообще сейчас о чем сказали? Просто так? – засыпала ее вопросами Эвтерпа.

— Ты почище Плутарха наловчилась вопросы задавать, — недовольно заметила Каллиопа. – Плутарх говорит, что Геракл и музы всегда имели общий алтарь. Он высказывает предположение, что это связано с тем, что Геракл обучал людей чтению. Безвозмездно. Как музы, дорогая Урания! Безвозмездно! И даже никого при этом не убил.

— А чего как только, так сразу Урания? – обиделась Урания. – Я вообще-то за тебя переживаю, это же тебя с работы выгнали, кстати, преподавательской. А ты там тоже никого не убила, прямо как Геракл. Они даже не представляют, какие у тебя потрясающие педагогические способности!

— Я думаю, общий алтарь с музами Геракл имел не из-за своего педагогического стажа, — сказала Каллиопа. – Дела в том, что Геракл является человеческим воплощением самого Хроноса, времени. Он, казалось бы, ничего не достиг при жизни и совершил массу бессмысленных с обыденной точки зрения подвигов.

— Ну, как это бессмысленных? – удивилась Эвтерпа. – Я уверена, что все эти чудовища очень мешали жить людям.

— Да, это полностью в русле наших недавних рассуждений, — засмеялась Каллиопа. – Зачем побеждать гарпий в главном театре страны, если нас туда все равно на работу не возьмут?

— А это, между прочим, подрывает мою веру в справедливость! – вновь встряла Эвтерпа. – Какая Никифорова пресс-секретарь? У нас Урания знает оперу гораздо лучше ее! А ведь она бухгалтер-аудитор, банковский работник! Я тоже достаточно продолжительное время с их солистами даже концерты вела. А уж лучше вас с Клио никто не справится со строительной и хозяйственной частью не справится. Но разве мы хуже этого Мазепова сделали бы сайт театра? Да у нас бы вся страна по ночам оперы и балеты в кинотеатрах смотрела!

— Да, Геракл вот тоже всех победил, а правил совершенно несправедливо его ничтожный сводный брат Еврисфей, — ответила Каллиопа. – Но не он, а Геракл остался в веках! Время всему выставило свою цену. А Геракл – как само время, которое всех победит и каждому определит цену. А теперь пусть Клио расскажет о тех часах, которые постоянно таскаются за Эвриале.

— А почему это я? – растерялась Клио.

— А потому, что я их почти не помню, — ответила Каллиопа. – Я их видела один раз в какой-то коммунальной квартире. Они говорили намеренно под музыкальную шкатулку, почти ничем себя не проявляли. А в последний раз… была не совсем, как стеклышко.

— О! Сейчас бы вы их не узнали! – заметила Эвтерпа. – Сейчас они такое вытворяют!

— Помолчи! – одернула ее Урания.

— Постараюсь быть краткой, — прокашлялась от волнения Клио. — Начнем с того, что мы – музы своего времени, наши мысли, чувства, выпадающие на долю испытания – неразделимо связаны со временем. Наша задача, восстановить связь времен. Древние философы говорили, что человеку по-настоящему принадлежат только три вещи: душа, тело и время. Во всех мифах говорится, что до начала творения не было времени – «как не было верха и низа, как не было того, что существует, и того, что не существует».

— Цицерон сказал: «И в мыслях даже не вмещается, чтобы было когда-нибудь время, когда никакого времени не было», — добавила Эвтерпа.

— У меня это тоже не очень помещается, — призналась Клио. – Время — одно из трёх первоначал, из которого появились огонь, пневма и вода. Время – как начало всех процессов изменения. Что-то измениться может лишь во времени или со временем. Поэтому роль музы истории еще и в том, чтобы не позволять вносить изменения задним числом, переписывать историю, приписывая кому-либо заслуги не по праву или грехи не по справедливости. И все это делается, чтобы вынести из времени ложные уроки истории.

— А зачем это надо? – поинтересовалась Урания. – Ведь прошлого уже нет, как еще нет будущего.

— Все исключительно точно совпадает с нашим назначением! – пояснила Клио. – Мы должны пробудить в людях лучшие чувства, помочь им выстоять в жизненных невзгодах и изменить мир к лучшему. И при этом душа человека должна быть открыта всему миру. А те, кто начинает переписывать историю – вносит несправедливость в настоящее. Ведь больше всего человеческая душа страдает от несправедливости. При этом они делают все в точности так же, но… только для себя.

— Помочь только себе преодолеть невзгоды, изменить только свой мир к лучшему? – попыталась развить ее мысль Эвтерпа. – Но это означает, что они из общего мира выделяют свой мирок, изолируют его от общества…

— И от своего времени! – закончила Клио.

– Главная мысль любого эпического произведения — это борьба Добра со Злом, — сказала Каллиопа. – Как ни крути, а это всегда так. Лорд Честертон вывел замечательную аксиому: «Добро – всегда добро, даже если ему никто не служит. А зло – всегда зло, даже если все кругом злы». В каждый конкретный промежуток времени добро и  зло имеют какие-то свои выражения. Если на счет добра, блага, в принципе, все понятно, то зло подстерегает нас в разных обличьях. Оно рядится в идеологии, в ярлыки и штампы, каждый раз утверждая, будто именно они определяют «наше тяжелое время» или «переходный период», по сути, безвременье. Но по своей природе любое недоброе намерение заключает в себе желание остановить время. Это как в сказке, когда зима наступила, но время остановилось, и Рождество никак не может наступить.

— Значит, все, чему мы противостоим, связано со временем? – уточнила Урания.

— А тебе ли это не знать? – рассмеялась Эвтерпа. – Говорят же: «Время – деньги!»

— Ну, помните Безумного Шляпника и Мартовского Зайца из «Алисы в стране чудес»? – спросила Каллиопа. – Они убивали время, и оно на них обиделось. Наверно, все эти сказки о поисках бессмертия и вечной жизни, — тоже попытка изолироваться от времени. А свое время человек должен потратить с пользой, а не пытаться от него уйти. Вспомним последний, двенадцатый подвиг Геракла! Он добыл золотые яблоки бессмертия по приказанию своего никчемного брата Еврисфея. Но тот преподнес их своей покровительнице Афине-Палладе. Афина вернула яблоки гесперидам, чтобы вечно оставались они в садах, чтобы смертные знали, что бесконечного времени им никто не даст.

— Время именуется нестареющим Хроносом и изображается в виде юноши, ведь каждый день к нам приходит новым, юным, — продолжила Клио. — Но также оно зовется всепобеждающим Гераклом, но только этот мощный, умудренный опытом Геракл (или на римский манер Геркулес) держит в руках косу, он – Вечный Жнец.

— Да, сколько за день слышишь «пришло мое время» или «еще не время», не говоря об этих вечных заботах о будущем, — — в раздражении заметила Урания. – А за всем этим стоит такое пренебрежение к людям, к жизни, к времени… Какой садизм: взять у своих современников средства и просто отправить из по заграничным банкам, заявляя, будто это для «будущих поколений россиян», а самим-то пока живущим хотелось бы что-то полезное оставить после себя, а не кучку обесценившихся бумажек! Правильно заметила Эвтерпа, все накопители депозитов считают, что лишь их жизнь бесценна, а с чужой жизнью, с чужим временем можно творить что угодно.

— Шекспир говорил, что время для разных лиц идет различно, —  сказала Каллиопа. – Значит, для кого-то  его можно ускорить, а для кого-то замедлить. В принципе, это ведь чисто литературный принцип. У кого-то приключения, но они потому и интересны, что время там включает множество событий.

— Я знаю, это нынче называется «экшн», переводится как «действие», — пояснила для всех Эвтерпа.

— Бывают «герои своего времени», — вставила Клио. – Только они все… ненастоящие.

— Самозванцы! – поддакнула Урания.

— Вот-вот, — согласилась Каллиопа. – Значит, мы определились с героями нашего времени?

— Определились! – хором ответили музы.

— А я так и не могу определиться с финалом! – призналась Каллиопа. – Мне же надо к нему стремиться, а я не могу! Глупость какая-то крутится в голове.

— Какая? – с нескрываемым любопытством спросила Эвтерпа.

— Да меня просто достала песенка про гусей! – с раздражением ответила Каллиопа. – Стыдно признаться! Говорим о высоких вещах, а в голове все время зудит песенка: «Жили у бабуси два веселых гуся!»

— Это очень странно, — заметила Урания. – Причем здесь гуси?

— А я откуда знаю? – расстроенно сказала Каллиопа. – У меня финал стал навязчивой идеей! Как теперь сочинять счастливый конец, если в голове эти дурацкие гуси? Как это вообще получилось?

* * *

— Как это вообще получилось? – тихо спросил удивительно прекрасный молодой человек у своей собеседницы в прокурорском кителе.

Они вновь сидели на втором этаже в ресторане «Азия» на большой Дмитровке. На молодом человеке были белые джинсы и мягкая рубашка-поло нежного кремового цвета, оттенявшая ослепительно белую кожу лица.

Агата Викторовна Келайно посмотрела на него сквозь полуопущенные веки и вновь опустила прекрасные миндалевидные глаза.

— Келайно, скажи, как это получается? – уже настойчивей спросил ее собеседник.

— Не знаю, наверно, мы упустили время, — тихо ответила она. – Даже когда все пошло по второму запасному варианту, чтобы зацепить парня Талии, за него опять уцепились все музы…

— Я говорю вот об этом, — сказал красавец, подавая ей распечатку с выделенными маркером абзацами.

Игнатенко рассказал, что объяснял Загоруйко, какие проблемы ждут его дочь в большом балете — большие нагрузки, интриги в театре, рассказал ему о том, как Мылин кричал в своем кабинете на Галину К., народную артистку СССР, как она плакала от «хамского поведения Мылина», а заступиться за нее было некому. Кроме того, Игнатенко поделиля подробностями конфликта Мылина с руководителем канцелярии балетной труппы Ларисой В. По его словам, худрук будто бы хотел поставить на ее место своего человека и поэтому свалил свои ошибки на прогоне на бедную женщину, за которую тоже некому было заступиться и которой в конце концов пришлось написать заявление об уходе.
Игнатенко попросил Загоруйко передатьМылинуколлективное письмо с просьбой предоставить финансовый отчет о кассе профсоюза. Сам Мылин мог письмо у него не взять. Он вообще болезненно воспринимал любые коллективные обращения, отвечая на них угрозами судебных разбирательств с подписантами и отстранения их от участия в балетных постановках.
— Загоруйко спрашивал у меня, почему же ты просто не дашь ему в морду? Я отвечал, что в этом случае Мылин добьется моего увольнения, а затем расправится с моими друзьями и гражданской женой, потому что он очень злопамятный. Я сказал ему, что мой способ борьбы — возглавить профсоюз, — рассказал следователям Игнатенко. — На это Загоруйко ответил, что тогда он сам «даст Филину по морде».
Ведущий солист театра заверил, что он долго отговаривал Загоруйко, объяснял ему, что это не его дело, просил «просто с ним поговорить», но тот стоял на своем: Мылина надо побить. По словам Игнатенко, он не воспринял угрозы своего знакомого всерьез.

 

— Я понимаю, пошли по запасному варианту, понимаю, — кивнул он головой, когда она прочла, поднимая на него глаза. – Почему все вдруг заговорили так, будто только что начитались сказочек Каллиопы? В деле множество нестыковок, ведущий обозреватель радио «Эхо столицы» сообщает, что дело выглядит настолько идиотским, потому что его организовывают «дебилы и ушлепки». У Игнатенко не было денег, с какими-то натяжками сообщают, будто он дал Загоруйко пятьдесят тысяч… Ну, ты сама-то чувствуешь?

— Что? – недоуменно подняла она на него свои темные глаза, поджав в досаде карминовые губы.

— Ты же только что читала этот текст! – начал раздражаться он. — Пятидесяти тысяч он не давал… Чувствуешь? Какие же вы все же бездушные твари, хотя этим мне, собственно, и импонируете. Здесь ведь нет главной детали, да? А она непременно выплывет. Я имею в виду, что Загоруйко вылил Мылину в лицо целую банку не кислоты, а мочи. И уж если быть точным, то не банку, а обрезанную литровую бутылку. Которую почему-то не нашли. Наверно специально не искали?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь! – упрямо повторила советник прокуратуры.

— Да все ты понимаешь! – презрительно бросил он. — С той минуты, как связались с этой историей, мы во власти ее фарса! Что, не понимаешь, что ли? Она издевается над нами! Один ушлепок едет на дело, но забыл электролит, другой изо всей силы делает вид, как ужасно у него обожжено лицо мочой. И выглядит это крайне дебильно. Не говоря обо всех других, ты это понимаешь? Мы все стали ее персонажами! Не исключаю того, что она уже написала в своем очередном  опусе, как мы сидим в кафе и разговариваем…. Но знаешь, вот этого она точно не напишет!

С этими словами он красивым властным жестом подозвал молоденькую веселую официантку. Как только та подошла, он, предложив ей щедрые чаевые в папке с оплаченным счетом за ужин, попросил ее убрать пустые фужеры. Как только девушка протянула руку к фужеру, она словно застыла под его немигающим взглядом. Нежно проведя по ее маленькому запястью остро отточенным ногтем, он с удовольствием втянул затрепетавшими ноздрями аромат кровавой полоски на ногте, слизнул ее и подставил под руку застывшей девушки другой фужер. С гримасой легкого сожаления он провел по ее руке белоснежным пальцем и ранка на ее запястье затянулась. Побледневшая девушка, прижимая руки к вискам, отшатнулась от их столика и медленно пошла к административной стойке.

— Счет не забудьте! – крикнул ей вслед Гермес, подавая один фужеров Келайно.

— Мы попытались уничтожить Мельпомену сразу после передачи у Эрато, но что-то сорвалось, — тихо ответила она, отхлебывая теплую алую жидкость, от которой у нее сразу же порозовели щеки, а в глазах появился агатовый блеск. – Мне кажется, его кто-то предупредил. А в январе мы не смогли все организовать, потому что он дал интервью зарубежным корреспондентам!

— Дорогая, а почему Аэлло и ты собрали всех, включая меня, чтобы уничтожить Мельпомену после ареста и последующего «интервью» Игнатенко? – спросил Гермес тоном, в котором слышался треск льда перед самым половодьем. – Мы же едва ноги тогда унесли! Неужели было сложно проверить, что Талия и Мельпомена сидят у него в квартире не одни? Ведь это еще на обыске можно было выяснить!

— Ты же знаешь, что его просто необходимо уничтожить! – раздраженно проговорила Келайно. – Он ходит с камеей по театру, а Окипете и Аэлоппе приходится прятаться от него. Сколько можно? Его все равно надо убирать из театра!

— Аэлоппа еще не поменяла лошадку? – спросил он, отлично зная ее ответ. – Пусть меняет! Ты же понимаешь, что после реализации этого чудесного плана – ей пора менять седло.

— Это произошло потому, что сразу не смогли покончить с Каллиопой! – откликнулась он, с сожалением отставляя фужер в сторону. — Ей нельзя было дать закончить ее дурацкие сказки! Ее надо было навсегда отучить писать!

— Ты не чувствуешь? Цепочка событий уже не у нас в руках! – нервно хрустя белоснежными пальцами, ответил Гермес. – Мы выстраиваем свою цепь, она ее соотносит с общей логической цепью всех возможных событий, а при этом выбирает ту, которая лучше всего соответствует нашим драгоценным ушлепкам и дебилам. Мы пытаемся приписать им значение, которое явно выше их действительных возможностей, а она определяет истинную цену.

— Ей нельзя было дать соединиться с Клио, отвечающей за логику, с Уранией, которая все подсчитает и всему определит цену. И эта Эвтерпа сейчас повсюду лезет! – сказала Келайно, растирая виски.

— Я думаю, что с Каллиопой раньше была совершена непоправимая ошибка, — ответил ей Гермес. – Я искренне наслаждался, как с ней разделалась Эрато на литературных конкурсах. На мой взгляд, это и был настоящий фарс, Каллиопе и крыть было нечем. Вместо нее выставили такое, что в сравнении с настоящей литературой является обычным фарсом, а она руками музы была выставлена зарвавшейся графоманкой. Уголовное дело должно было прикончить обиженную жизнью провинциальную писательницу. Когда старик давал настрой всем, кто выступал против нее, там основной мыслью было: «Бабе под полтинник, а она в Интернете пишет!»

— Там никак не учитывалось изменение самого времени! – взволнованно проговорила Келайно. — Сейчас у каждого есть профайлы на рекрутинговый сайтах, странички в социальных сетях, блоги! При обыске эти идиоты изымают у нее дискетки и лазерные диски, а рядом лежит огромный дисковый накопитель, они почему-то принимают его за тонометр для измерения давления! Давят ей выделенки, а то, что она живет рядом с вышкой мощного провайдера с конторой во Франции, им в голову не приходит!

— Это ты с ними возле мусоропровода разбиралась? – засмеялся Гермес.

— Ну, конечно! – подтвердила она. — Заставила их во второй раз включить камеру и изъять мощный роутер!Чтобы хоть как-то «перекрыть линию»! Ведь статьи «Огурцовой перекрыли линию» уже были готовы. Так они вышли, когда она уже свои ощущения описала! А они вошли к ней, потоптались… и решили вообще оттуда уходить! Они даже наркотики ей не подбросили, потому что источник заявил, что у нее в квартире два автомата, разобранная бузука, ящик с реактивными снарядами.

— Ты что, сразу не поняла, что начался фарс? – спросил Гермес, откинувшись на спинку стула.

— Нет, представь себе! –огрызнулась Келайно. — Ведь она должна была понимать, что это как бы против нее выступили чеченцы! Она должна была разбираться с ними! А мне ведь еще надо было все это организовать!

— А она начала разбираться с вами? И тут же выяснила, что вы – не чеченцы и понятия не имеете, что за «двести наций» на нее обиделось… Да все так и есть! – саркастически рассмеялся Гермес. – Я тоже очень долго злился на старика, но она ведь честно сказала, что когда к ней пришли с обыском, все уже было кончено, время поменялось. Сейчас мне даже жаль старика, заставил действовать его в несвойственной манере. Надо было пропустить ее! Дать ей премии, славу, признание… она бы сама почила на лаврах и прекратила писать!

— Ты в этом уверен? – с нескрываемой издевкой спросила Келайно. — Она первым романом заявляла права на сны и пост стражницы при душах! Это понимали лишь посвященные, но пропускать ее было нельзя.

— Мы лишь оттянули время, остановили его на некоторое время, а оно обрело иную реальность, с которой сейчас безуспешно пробуют бороться методами «дебилов и ушлепков»,– ответил Гермес. – Раньше иная реальность была только в художественных образах, которым можно было выставить барьеры. Ее надо было вынимать из Интернета гораздо раньше – медными трубами! Деньги могут переформатировать кого угодно! А они сейчас с Уранией пытаются сами отформатировать денежные потоки! Ее оставили в Интернете с ее огуречным образом, где все вынуждены создавать свои образы. Многим это нравится, это нечто вроде детской игры в прятки. Она не прячется, а все тупо бубнят, что она «скрывается под ником Огурцова»! И как бы мы не поддерживали ее скандальный имидж, но именно он вызывает интерес.

— Любое предположение – это начало цепочки событий, которая нам изначально неизвестна! – прошипела Келайно. – Ты же понимаешь, что гарантированный результат можно было получить только в одном случае – если остановить время! Это мы сейчас с тобой пока беседуем в центре Москвы, в кафе. А где мы бы с тобой могли оказаться гораздо раньше, если бы все прочли ее прозу, как вполне очевидного победителя различных конкурсов? Ведь смысл их проведения был в том, чтобы выбрать вещи, которые заведомо прочесть невозможно!

— Согласен! Мы действуем в логике развития наших образов, — кивнул в ответ Гермес. – Мы пытаемся остановить время. То, что должно смертельно ее ранить, она принимает, как отличительную особенность нашего образа… Хотя мне сложно представить, как глубоко личную трагедию, крах всех жизненных устремлений – можно рассматривать проявлением и развитием художественного образа…

— Именно, что развитием! – с ненавистью выкрикнула Келайно. – Это же паучиха! Ты разве не чувствуешь? Она будто опутывает нас паутиной!

— Не надо утрировать, — улыбнулся Гермес. – Мы же с тобой знаем, что настоящая и непревзойденная паучиха у нас ты! У этой мерзавки более сложный механизм воздействия! С ней сейчас старшие сестры, а она прорывается к младшим. Хотя она должна была понимать, что младшие сестры ей спасибо не скажут, воспринимая все, как должное. Да и личные проблемы ее должны были полностью поглотить… Но заметь, она вовсе не пытается с нами бороться так, как мы этого ожидаем! Она использует наши желания, дописывая для нас свой идиотский счастливый конец в духе типичных дебилов и ушлепков!

— Да откуда, скажи, она может знать наши желания? – возмутилась Келайно. — Мне кажется, кто-то нас предал… Кто-то ей точно все сообщает заранее!

— Она снимает образ! – перебил ее Гермес, начиная терять терпение. – Она пропускает через себя, что мы на нее направляем, прикидываясь идиоткой, цепляя кусочки образов, которые идут за всем этим. Далее она помещает образ в русло своей дурацкой логики, как бы вдобавок помогая… развитию образа! А они у нас статичные, у них развития не предусмотрено.

— Все равно не понимаю! – призналась Келайно.

— Вот мы приставили к Игнатенко своего адвоката от Аэлло. Фамилия ее Лисицына, — пояснил ей Гермес. – Как бы она идет защищать его на общественных началах, пытаясь реабилитироваться после защиты других инсценировок. А Каллиопа тут же заявляет, что все нападение на Мылина было инсценировкой, потому что немедленно всплывает адвокат, ранее проявившаяся на «масштабных провокациях против всего общества», как она любезно всем поясняет. Не стану касаться образов оппозиционеров, бывших подзащитными адвоката Игнатенко. Их образы начинают распадаться, как только Каллиопа интересуется, где они были раньше, и называет «народными трибунами». Там Клио восстанавливает исторические связи, а Урания немедленно определяет цену. И дальше Хронос выкашивает все подчистую! Но у нашей адвокатки были подзащитными девушки, исполнившие отвратительный «панк-молебен» в храме. А до этого они голыми в музее совокуплялись с мужчинами – как бы из прогрессивных протестных настроений. И подавалось это в качестве «авангардного искусства».

— Это не я! – встрепенулась Келайно. – Это Аэлло с Окипетой такое придумали! Они уверяли меня, что вся Россия последует этому примеру!

— Вполне оценил их задумку, — кивнул Гермес. – Удар по жилищу муз – мусейону, по самому искусству, которое идет с таким «вдохновением»… Но стоило Каллиопе немного развить образы этих девушек, как тут же выяснилось, что их поступки статичны, развития во времени не предполагают. Там невозможно представить, что у них может быть чистая светлая любовь, рождение ребенка, хотя бы эпизодическое участие таких мамаш в детских утренниках и на родительских собраниях. Можно просто сказать, что они «не думают о будущем», живут одним днем, как наркоманки, которым уже не принадлежит собственная воля. И тут она дает типичный «огуречный» вывод, что девушки выполняют чей-то сторонний заказ человека, который вовсе не собирается думать об их дальнейшей жизни, а их отношения ограничиваются заказанными «акциями», вполне соответствующие его дурному вкусу. Поскольку поступки девушек – конечны в логике развития их образов, дальше должно идти лишь самоубийство.

— Но его не происходит, поскольку до суда мы были вынуждены держать их в изоляторе, исключая любое общение! – взорвалась Келайно.

— Как сейчас вынуждены держать Игнатенко, чтобы он не рассказал про те методы воздействия и фальсификации телефонных разговоров, которые ему представило ведомство Антона Борисовича и его младшего зятя, – спокойно закончил ее мысль Гермес. – Кто тянул за язык Аэлло, когда она в Интернете поясняла под чужим ником Каллиопе, почему делом о нападении на Мылина занимается полиция, а не Следственный Комитет, как в ее случае? Там же она указала статьи Уголовного Кодекса, доходчиво объяснила, что тяжкие телесные повреждения находятся в ведении полиции. Она соображает, с кем говорит? Она говорит со своим Автором! В русле уже написанного за нее диалога. И Каллиопа тут же язвит, что «дебил и ушлепок» Загоруйко, весь такой непосредственный и импульсивный, долго и тщательно соображал, как же ему остаться в юрисдикции  любимого ведомства Антона Борисовича, чтобы и нанести «тяжкие телесные повреждения» Мылину – и оставить его совершенно невредимым. А потом спросила, почему при обыске у него не обнаружили забытую фляжку с разбавленным до безопасной концентрации электролитом.

— Он же из-за этой твари фляжку забыл! – догадалась Келайно.

— Конечно! – подтвердил ее догадку Гермес. – Но только потому, что она помогла исполнению его желания, открыв проход во времени. Но это был единственный проход! Он отмел необходимость участия в судьбе Игнатенко «мальчиков» Аэлло, о чем ее просила Окипета.

— Да она и меня просила! – откликнулась Келайно.

— Вот видишь! – ударил Гермес по столу необыкновенно прекрасным перламутровым ногтем указательного пальца правой руки. – Когда проход открыт только для тебя, это рождает некое чувство… предопределенности. Событие уже имеет вероятность единицу, так какой смысл перепроверять, а взял ли ты фляжку с электролитом….

— Или могла ли тебя раньше видеть подэкспертная психиатрической экспертизы – в качестве работницы прокуратуры, пристававшей в непотребном виде к молоденьким следователям, да? – мстительно поинтересовалась Келайно.

— Абсолютно точно! – кивнул Гермес. — Когда смертные понимают, что кто-то находится в их полной власти, они начинают равнять себя с богами, которым не нужно думать о «технической деталировке в литературе». Помнишь, была такая статейка у нашей Каллиопы? Когда она говорила, что ложь всегда проявляется нестыковкой самых незначительных деталей. Тебе или мне – не надо думать о фляжке с электролитом, нам даже не надо электролит в фляжку ее сливать из аккумулятора. Мы протянули руку – и вот она!

Гермес сделал красивый жест левой рукой в сторону, и в его руке появилась старая фляжка из белой изношенной пластмассы. С брезгливым выражением он поднес ее к лицу и тут же резко отдернул, выбросив гулко булькнувшую фляжку под стол. Он взял салфетку и тщательно вытер пальцы. Вокруг их столика явственно запахло мочой, с соседних столиков на них стали оглядываться посетители, морщась от резкого запаха.

— Уверена, что это она вдохновила Загоруйков фляжку нассать! – прошептала Гермесу Келайно.

— А может и не она! – возразил он. – Этот шут гороховый Загоруйко, понимая, что ему грозит одиннадцать лет тюрьмы вполне серьезно, и шуточки с ним закончились, сам заявил, что плескал мочой с электролитом. А мерзкая мамаша балерины Владимирской заявила, что моча – и есть электролит! Там уже весь круг муз собрался! От них можно было ожидать чего-то и почище! Я бы не удивился, если бы Загоруйко решил не плескать в Мылина, а… чем-нибудьего обмазать, к примеру.

— Эта Терпсихора как прилипла к Мельпомене! – возмутилась Келайно. – Она же должна была ненавидеть его, за то, что ее выгнали из театра, а его оставили! И кампании по поводу ее аморальности, эротических фотосессий и крайней умственной глупости – не дали никаких результатов! Тут же выходила Каллиопа с сестрами и доказывала, что такой немыслимой красавице вовсе необязательно быть Цицероном и Аристотелем в одном флаконе. И вот она умная, а вынесла типа столько «горя от ума»! А тот, кто в силу своей недоразвитости не понимает божественной красоты прекрасного женского тела, может заткнуться и удовлетворять свою низменную похоть на порносайтах, а не касаться грязными домыслами непостижимой и абсолютно естественной красоты госпожи Владимирской, отражающей ее духовную красоту. На полном серьезе!

— А ты хотела, чтобы она заклеймила ее позором? – расхохотался Гермес. – Это же изворотливая тварь!

— Вообще-то очень на это рассчитывала, — недовольно заметила Келайно. — Мы даже организовали протест родителей Урала, чтоб Каллиопе было удобнее выступить в «общей струе». Она же часто орет «как мать двух дочерей». Вот бы и проявила свою хваленую нравственность. Так Урания, в ответ на замечание, что Владимирская растолстела, постарела и потеряла форму, написала, что, мол, «всем бы так потолстеть, постареть и потерять форму». И что она нисколько бы не возражала, чтобы после такого преображения и о ней написали какой-нибудь протест.

— А что ты хотела? Это фарс! Она и Эрато поддерживает, хотя у нее нет и малейшего повода ей импонировать. Но вот давай посмотрим, что произошло бы, если бы у нас все получилось с Мельпоменой, — сказал Гермес, ногами в сандалиях отпинывая под столом подальше фляжку, которая от резкого удара о пол начала протекать.

— Сейчас Окипета, Аэлло и Аэлоппа прилагают массу усилий, чтобы от «кислотной атаки» вот также не пахло мочой, — грустно заметила Келайно

— Нас с тобой мало волнуют частные проблемы Окипеты, Аэлло и Аэлоппы, сосредоточившихся на младших музах, на этот театре, — задумчиво ответил Гермес. — Неизменность нашего времени отслеживает Подарга, в чьей власти души всех, кто его останавливает в высших иерархиях власти.

— Мне так жалко девочек! – сквозь слезы прошептала Келайно. Неужели нельзя как-то заткнуть эту противную бабу?

— Боюсь, упущено время, — признался Гермес. — Из-за упрямства Каллиопы, из-за того, что она вдруг начинает цепляться за людей, начинает их любить, а не ненавидеть, одна за другой срываются общие инсценировки и театральные действа. Вначале с национализмом, когда она в этих опереточных движениях стала искать не защиту, а потребовала их немедленной ликвидации, заявив, что она всегда выступала, против лозунга «Россия для русских!» — не соответствующего истории и культуре России.

— Так ее и все наци ненавидели! – подтвердила Келайно. — Они сразу начали вслух радоваться, когда ей «перекрыли линию»! Пока им не приказали заткнуться!

— Это было упущение! – холодно откликнулся Гермес. — Они напротив должны были ее поддержать! А когда ты ей прислала потом нацика, вызвавшегося ей помочь, она его выставила подонком в Интернете так, что вначале ему пришлось с ее адвокатом разбираться, а после немедленно сворачивать свою деятельность! Пришлось ему самому обыск инсценировать! Как можно было до такого откровенного фарса опускаться? И как началась эта суета, оправдания, какие-то идиотские кампания и внезапные «идейные перерождения», так какой уж там «новый 37-й год»? Чтобы сталинские соколы так обсирались, как вы? Это же просто смешно!

— Да она всех запалила! – завизжала Келайно так, что на них опять неодобрительно посмотрели посетители за соседними столиками. — Весь смысл ее дела и был в том, что она окажется членом нацистского движения, а у нее при обыске обнаружили партийный билет от партии «Единая Россия»! Мы потом корреспондентку с НТВ к ней присылали. Та под диктофон задала ей неожиданно вопрос: «Так значит, вы являетесь членом ДПНИ?» А она ее спросила, что это такое! Ее брат ей подсказал, что корреспондент имеет в виду нацистское движение против нелегальной миграции. А она радостно отвечает, что она наоборот всегда выступала против «этой херни», а является членом партии «Единая Россия»!

— Да, здесь надо было сразу понять, что начинается фарс, и лучше эту тварь не трогать вообще, — мрачно заметил Гермес.

— А что прикажешь с ней делать! – не сдерживаясь, заорала Келайно. – Мы ее просто хотели превратить в овощ! В так полюбившийся ей огурец!

— Рассуждаешь сейчас, как следователи при обыске, когда вместо базуки обнаружили у нее  партий билет «Единой России»! – одернул ее Гермес. — А думать надо было раньше, когда вначале обыскали у нее стол на кафедре, в котором нашли студенческие курсовые и пустые бутылки! Они еще тогда должны были у нее найти взятки в столе!

— Да не смогли там ничего найти, — чуть не плача, ответила Келайно. – Думаешь, не искали? Прямым текстом намекали! Но там многие преподавали имели судимости за взятки, все знали, что она взяток не берет. И нам же другая статья изначально нужна была! И никого найти не смогли, кому бы она свои «экстремистские материалы» распространяла. Изъяли у преподавательниц ее книжки сказок, рассказ какой-то про ее собаку, роман… Экспертиза не подтвердила наличия в них экстремизма. Но надо было хотя бы наркотики у нее в доме обнаружить! А они их не взяли…

— Потому что им сказали, будто она дома хранит базуку и реактивные снаряды, а это самый настоящий экстремизм! — закончил за нее Гермес. – Вы хоть сами это пытались вслух произносить? Ты не могла понять, что она издевается?

— Там время было другое, ты это понимаешь? – напомнила ему Келайно. — Мертвое, неживое время! Ты можешь понять, что источник, который был у нее дома, сам это видел?

— Он приложил к рапорту фотографии боеприпасов? – поинтересовался Гермес. — Ага, не приложил! А у него был в руках постоянно работавший телефон, по которому ему якобы все время звонила жена, у них там постоянно якобы были проблемы с его дочкой, которую… о, случайность! Дочку звали Алисой, как Алису в Стране чудес! Его начальникам надо было во что бы то ни стало получить бюджетный грант в десять миллионов, поэтому они пустили его рапорт по инстанциям. И раз в доме есть базука и управляемые снаряды типа «земля-воздух», то им никто не дал на обыск наркотических препаратов. А потом сама обысканная нагло заявляет в Интернете, что если бы ей дали «всего лишь» три миллиона рублей, то она заткнулась бы в тряпочку только затем, чтобы «сэкономить бюджетные средства». Ну, и чего не дали?

— Так поздно уже было, — растерялась Келайно. – Время ушло!

— Вот! Стоило вам сунуться к ней, время почему-то ушло! – едва сдерживаясь, рявкнул Гермес. — А теперь посмотрим, какое в результате время пришло, да? После всеобщего остракизма к нацистским движениям, проваливаются инсценировки с «оппозицией», затем с «панк-молебнами». Но почему-то все уверены, что как раз в театре все инсценировки пройдут под крики «Браво!» и «Бис!». Итак, наш расторопный Загоруйко захватил бы с собой фляжку…

— Нет, пусть он бы все-таки во флягу налил воды, как договаривались, — поправила его Келайно, морщась от едкого запаха мочи из-под стола.

— Отлично! – согласился Гермес. — Он плещет в лицо Мылину. А нам без особого труда удается уничтожить Мельпомену вместе Талией и ее дружком Игнатенко. Все в шоке от жутких фотографий записки кровью на стекле и самой сцены группового самоубийства. Как там у нас Окипета и Аэлоппа воображали? Чтоб все голые с перерезанными венами, да? Чудненько! И встает вопрос к некоторым господам в правительстве, которые не только являлись поклонниками Мельпомены, но пытались проводить государственные решения «в духе времени». Ведь у нас конечной целью были именно они, что уж теперь-то прикидываться, верно?

— Да, надо было бы тогда поставить вопрос о целесообразности таких людей в правительстве! – подтвердила Келайно.

— Которым могут нравиться такие дебилы и ушлепки! – патетически воскликнул Гермес. – Которые мешают экономике переходного периода и развитию рыночных отношений! Оказывают противодействие инновационному курсу, заметь!

— Согласись, это было бы превосходно, — робко заметила Келайно. – Вечный переходный период в никуда, в пропасть…

— Но для этого надо было в первые же минуты после поступления Мылина в больницу обработать его серной кислотой и сжечь ему глаза и голосовые связки! Обжечь ему руки! А всех, кто его видел сразу после покушения – отправить под КамАЗ! – с вырвавшимся гневом выдохнул Гермес на Келайно так, что ее иссиня-черные волосы и ресницы покрылись инеем. —  Как вы могли допустить, что старик его снял сразу же после поступления в больницу?

— Но сейчас еще есть возможность лишить его зрения! – простонала она, пытаясь снять сосульки с ресниц.

— Давай, почитаем сообщения прессы, — предложил Гермес. – Вначале идут радостные сообщения, что здоровью Мылина ничего не угрожает, он дает интервью, благодарит всех за проявленное сочувствие к его трагедии. Затем едет на лечение в Германию, оттуда Аэлло привозит бумагу, что 95% зрения уничтожено, проведено 18 операций, пока смогли спасти лишь пять процентов… и тэдэ и тэпэ. Все интересуются, почему ему проведи не 88 или не 188 операций.

— Я тоже не ожидала, что люди окажутся такими жестокими к чужой трагедии, — заметила Келайно, презрительно поджав губы.

— Да правильно вам Каллиопа говорит, что можно рассчитывать на человеческое сочувствие, но нельзя его использовать в своих интересах! – возмутился Гермес. – Нельзя все свои глупости с ссаными банками – лепить в расчете на обязательное сочувствие!

— И все же я считаю, что план был неплохой, своевременный, — упрямо ответила Келайно. – Просто надо было все сделать вовремя.

— Понимаешь, все пошло не так уже с Загоруйко, когда он решил нассать во фляжку, — махнул на нее рукой Гермес. — И если бы даже у нас все получилось, запах мочи все равно всплыл бы через год иди два. Сама видишь, какое время нынче наступило. Оно совершенно не хранит тайн, будто у него ящик сломался. Скрывать что-то можно только во времени? А оно все выплевывает наружу тут же! Вот как с этой фляжкой.

— Да, я тоже чувствую, что во всем виновато время! – ответила Келайно. – Ко мне на днях приходила Подарга, она призналась, что ее стали все бояться. Раньше перед ней распахивали душу, сами призывали ее! Сейчас от нее шарахаются, только заслышат ее поступь и шелест крыльев. Раньше сама жизнь никого не держала, ее было принято прожигать. А сейчас вдруг самые ее надежные клиенты заговорили о нравственности и душе, сам знаешь с чьих слов.

— Но этот фарс с «оппозицией» и «панк-молебнами», с последующими обысками и арестами, с министром обороны, которого застали при обыске у любовницы, а потом объявили наиболее эффективным министром обороны всех времен и народов, — располагает к подобным мыслям! – парировал Гермес. – А уголовное дело самой Каллиопы и бюджетный транш в 10 миллионов – заставил отказаться от принципа безнаказанности, да? Сам собою возникает навязчивый вопрос, почему девушек, засовывавших себе в причинное место мороженных куриц в супермаркете и совокуплявшихся в половыми партнерами в музее, — не осудили за хулиганство, не проверили в психушке.

— А вот уже панк-молебен в храме после осуждения Каллиопы – оставить без внимания не смогли, — эхом откликнулась Келайно. — Ясно доказав всем, как опасно доверять гарантиям тех, чья душа находится во власти Подарги. И кто сейчас пойдет у них на поводу, если всем будет маячить тюремный срок, а не деньги-слава-безнаказанность? Там ведь каждое условие подобной инсценировки – отдельно превращено в фарс! А главное, постепенно превращается в фарс жизнь тех, кто получил от Подарги больше всех. Я ей так и сказала…

— И все же Каллиопа – всего лишь человек! — попытался отвлечь ее от грустных мыслей Гермес. – Решил попытаться немного оттянуть этот ее «счастливый конец», на котором она буквально помешана. Решил заменить старика и передать ей в голову парочку своих мыслей. Не стал повторять ошибки Льва Ивановича и его коллег, пытаясь навеять на нее суицидальные настроения. В этом была их ошибка! Она сразу выявляла чужое враждебное воздействие. А я просто взял детскую песенку про гусей! У нее же дочери были маленькими, она могла вспомнить ее и сама.

— Какую?

— Были у бабуси два веселых гуся! – со смехом продекламировал он. – Сейчас, как только она думает о счастливом конце – возникает экран из этих гусей! А от  кого он возник – да неизвестно! Она сама ее вспомнила!

— Может, сработает? – со слабой надеждой пробормотала Келайно, с ненавистью сжимая салфетку. – Должно же хоть что-то доканать эту гадину!

— Прочел недавно переписку дочерей Каллиопы в социальных сетях, — сказал Гермес. — Старшая пишет младшей: «Один мальчик всегда тянул руку на уроках в школе. И вырос нацистом!» А младшая ей в ответ пишет: «А наша мама любила экстремальные виды спорта и получила судимость за экстремизм!» Пока их время еще не наступило, но по этим репликам можно судить, что за время придет, когда имена таких вот девиц зажгутся на флаконах часов Сфейно.

— Я доберусь до них! Я буду пить их кровь и топтать когтями! – заорала Келайно так, что на нее опять стали оборачиваться посетители, но увидев, что невоздержанность проявила дама в прокурорском кителе, тут же опускали глаза и отворачивались.

— Пока они под защитой круга муз! – одернул ее Гермес. – Оставь их! Все, что ты ни сделаешь, превратится в фарс! Ты это понимаешь? А вот сделать так, чтобы больше ничьи имена вообще не загорались на этих проклятых часах… это, пожалуй, будет вполне фарсовым финалом, да? Не то, что бабусиных гусей. Часиками только бряк об асфальт – и нет проблем! Всем весело, все могут расходиться!

— Слушай, а это не очередной фарс? – с опаской спросила его Келайно. – Во мне звучит что-то… явно написанное этой гадиной… Ты ничего не слышишь? Ну, точно! Сам-то не слышишь?

«И мать, прижимая руки к груди, заплакала радостными, счастливыми слезами…»

— Твою мать, Келайно! – заорал на нее Гермес. – Прекрати! И когда слышишь эту гадость, не произноси вслух! Фарс будет заключаться и в том, что по большой просьбе моих любимых птиц мы пошлем за часами Сфейно – сирен. У них особые отношения с музами. Некоторые даже считают, будто сирены – такие неудачные дочери прежних муз Каллиопы и Талии. Тоже много хихикали из-за мамочкиных хитонов, а потом не смогли проявить соответствующей доли экстервизма.

* * *

— Девочка! Девочка, где ты? Отзовись мне! Я – не страшная, я – красивая! Со мной ничего не страшно, даже самого страшного! – нараспев приговаривала высокая женщина, поднимаясь по неосвещенной лестнице. Обычно скрипучая, лестница не издавала под ней ни звука, будто красавица плыла на второй этаж по воздуху, переставляя длинные ноги в красных туфлях лишь для проформы.

Откуда-то сверху донесся бой часов, пробивших полночь. Странно, но часы начали бить, как только она дошла до середины лестницы, решив осторожно снять туфли на слишком высоких для ее предприятия каблуках. Она удивилась про себя, как так смогла подгадать к полуночи, потому что ей оставалось пройти ровно двенадцать ступеней до раскрытой настежь двери в детскую, и часы боем вторили ее шагам, отмечая каждую ступеньку.

Хотя в такие минуты ее вряд ли кто-то мог увидеть, женщина, тем не менее,  тщательно следила за каждым своим движением, удивительно изящно прикасаясь к перилам рукой с безупречным маникюром. Темный лак на лилейно-бледной коже, светившейся в лунном свете, создавал впечатление, будто перед ночным набегом в дом балерины Владимирской —  Лера Воровская окунула свои кончики пальцев в чью-то ярко-красную кровь.

Снизу доносились крики, шум борьбы и звук используемого скотча. Но прекрасное лицо Леры ни единой морщинкой не выражало озабоченности по поводу того разгрома, который явно царил на первом этаже дома. У нее лишь поднялась правая бровь, когда снизу, сквозь стоны связанных обитателей дома, донеслись грохот опрокидываемой мебели и треск выламываемых шкафов и комодов, звон разбитого стекла и глухие удары в стены. Она на минуту остановилась и, свесив голову над перилами вниз, скомандовала: «Вы там тише все-таки! Это же гадство какое-то, нарочно вещи портить. Я соседей песнями усыпила, а сейчас все проснутся от такого шума! Соблюдайте тишину в… ночное время!»

На Воровской было надето стильное серое платье с люрексом, плотно облегавшее всю ее стройную фигуру. Внезапно она остановилась почти у входа  в детскую и длинной тонкой рукой с красными коготками с остервенением почесала лопатки и подмышки. Поправляя платье, она резко дернула плечами и, вспомнив о цели своего визита, опять запела своим невыразимо сладким голосом: «Девочка, милая! Выйди ко мне из кроватки! Я расскажу тебе самую лучшую сказку на свете!»

В темном дверном проеме появилась фигурка маленькой девочки в смятой пижамке и спутанными волосами.

— Мариночка! – радостно зашептала Воровская, протягивая к ней руки. – А где ты пряталась от тети, милое дитя?

— Под кроватью, — прошептала девочка.

— Нехорошо от тети прятаться под кроватью, — попеняла девочке сирена. – У тети очень мало времени! Скажи мне, Мариночка, а где мама и бабушка прячут те флакончики, которые могут парить над чашей из прозрачного камушка? Их ведь другая противная тетя вам приносила?

— Приносила, — прошептала девочка. – Мама и бабушка на них смотрели по вечерам. Бабушка сказала, что если я буду много работать, то и мое имя будет на флаконе!

— Не будет твоего имени на флаконе! – неожиданной злостью заявила сирена. – Что за мода пошла, непременно свое имя на флаконах записывать? Где сами-то они, кстати? Мать-то понятно, на гастролях, а бабка твоя где? Говори сейчас же!

— Нет, не скажу! – тихо сказала девочка.

— А ты знаешь, кто я? – ласково поинтересовалась Воровская.

— Да, вы та тетенька, которая фильмы снимает! – ответила девочка.  – А та тетенька-журналистка, которая маме часы оставила, звонила, чтобы вас на передачу в телевизор пригласили по вашему фильму. Ей Холодец так сделать приказал. Я на лесенке стояла и все слышала!

— Какая сообразительная девочка! – похвалила сирена. – И про Холодца знаешь, умница! А ты мой фильм видела?

— Да, — кивнула девочка. – У вас фильм про мифическое существо, которое провожало к смерти героиню фильма. У нее кровать в могилу провалилась.

— Значит, фильм тебе понравился? – уточнила сирена.

— Нет! – отрезала девочка. – И маме не понравился, и бабушке!  Они сказали, что вам не стоило так бестактно выделять свою песню о смерти, зная, что вам самой она не грозит. Это некрасиво и лживо, это не искусство! Бабушка сказала, что вы нарочно выделяете в смерти самое грязное и низменное! А еще сказала, что  вы нарочно такой фильм сняли, решив, что с музами навсегда покончено. И вся перьями нарочно украсились, а вам нельзя перья носить! И еще ничего не кончено! Ничего!

— Противная девчонка! – разозлилась Воровская, вдруг хищно вытягивая лицо и показывая ряд острых мелких зубов. – Я сейчас всех к смерти провожу! Всех, кто лежит связанным там внизу… Немедленно говори, где твоя бабка!

Воровская будто сгорбилась, чувствуя, как под прижатыми к лопаткам крыльями — опять нестерпимо начала чесаться кожа. Если бы эта мерзкая девчонка знала, как тяжело прятать крылья под платьем с люрексом!

— Бабушка пошла часы Сфейно относить! – выпалила девочка. – Ей Сфейно позвонила! Она сказала, что вы со своими сестрами придете, чтобы часики разбить, чтобы никто свое имя на флаконах не писал! Бабушка успела до вас на такси уехать!

— Гадина какая эта твоя бабушка! Зря она тебя с собой не взяла! Чего она тебя одну-то дома оставила? – насмешливо поинтересовалась Воровская, выставляя острые красные когти. – Думала, что мы с сестрами не спровадим вас… туда, куда и всех?

— А с чего ты решила, будто ее одну кто-то оставит? – раздался механический голосок рядом с девочкой. – Как ты посмела явиться в жилище музы?

— Кто?.. Кто это рядом с тобой? – растерянно спросила Телксиепия, машинально отступая  на ступеньку вниз.

— Мне часы тетенька Эвриале оставила! – гордо заявила девочка. – Просила покараулить, пока в Германии разбирается с вашим слепым. Вот! А моя бабушка сказала, что всех вас надо отдавать под суд!

В лунном свете за ее спиной стояли просто напольные часы, но, прищурившись, Телксиепия увидела  вместо их  потертого резного корпуса — согбенную фигурку то ли старика, то ли юноши, присевшую за девочкой  на мощных львиных лапах.

— Хронос? Пощади! – взмолилась сирена, медленно спускаясь по стенке от выпрямлявшейся во весь рост фигуры, начинавшей пылать тем нездешним светом, от которого задымились перья под платьем. Уже понимая, чем это может закончиться, сирена пронзительно крикнула сестрам, пытавшимся вскрыть сейфы внизу: «Уходим! Сестры! Здесь Хронос! Он готовится воззвать к Мусейону!»

Внизу тут же затихли звуки вскрываемых стен и два страшных женских голоса ответили ей жутким визгом.Телксиепия быстро сбежала по лестнице вниз, стягивая на ходу серебристое платье, стараясь освободить крылья с дымившимися на них перьями.

Сверху уже раздался громкий голос Хроноса, начавшего читать старинный орфический гимн: «Выслушай, о  Мусейон, молитву при действах священных!..»

У них оставалось не больше полминуты, чтобы покинуть стремительно оживавшее и подрагивавшее жилище музы, которое они решили осквернить своим вторжением. Она знала, что как только Хронос дойдет в призывах до Справедливости и  Благочестия, дом балерины Владимирской превратится в смертельную ловушку для сирен и гарпий.

Подхватив два небольших сейфа, три сирены, не скрывая своего истинного обличья, выскочили из дома, тут же поднимаясь в воздух, разворачивая мощные крылья, на которых тлело дивное радужное оперение. Вслед им неслись слова, заставлявшие корчиться и переворачиваться от боли прямо в воздухе.

…Ты, Справедливость, и ты, Благочестье — оплот величайший!

Всех вас зову — и нимф знаменитых, и славного Пана,

Геру цветущую, Зевса, эгидодержавца, супругу,

Милую я Мнемосину и Муз призываю священных,

Девять числом, и Харит, и Ор я зову вместе с Годом,

Кличу Лето пышнокудрую я и богиню Диону,

Кличу куретов, носящих доспех, корибантов, кабиров,

Прямо через гостиную проходили призрачные колонны жрецов, рассыпавших вокруг себя лепестки цветов, таявших в воздухе, наполнивших дом чудесным ароматом. Будто издалека доносилась музыка и стройное пение, в котором невозможно было разобрать слов. На одних жрецах под просторными одеждами бронзой сверкали доспехи, а за плечами висели широкие палаши. Другие несли музыкальные инструменты, корзины с фруктами и жертвенных животных. Шествие завершал строй мистов-факельщиков в лавровых венках.  За ними, едва сдерживая коней, выехал на колеснице грозный молодой гигант. Он кивнул головой с рассыпавшимися кудрями, немного выпустил вожжи, и кони рванули, растворившись вместе всадником в воздухе.

…Кличу Фемиду, блюдущую жертвы у смертных,

Ночь всестаринную я призываю и День светоносный,

Веру и Дику зову, беспорочную матерь Законов,

Рею и Крона зову и в пеплосечерномТефию,

И Океана великого, и дочерей Океана,

Я и владычную силу Эона зову, и Атланта,

Вечное Время зову и Стикса священную воду,

Ласковых кличу богов, а с ними и Промысел добрый,

Демонов кличу благих для людей и гибельных смертным,

Демонов кличу небесных, земных, и воздушных, и водных,

С ними подземных и тех, кто в огне пребывает горящем,

Кличу Семелу и Вакха со всей его шумною свитой,

Кличу Ино, Левкотею, подателя благ Палемона,

Нику, чье сладостно имя, и с ней Адрастею царицу,

Кличу, Асклепий, тебя, овладыка, смягчающий боли,

Кличу Палладу, зовущую в бой, призываю все ветры,

Грома раскаты и Стороны света зову я четыре.

Кличу и Матерь бессмертных, и Аттиса кличу, и Мена,

Кличу Уранию я и Адониса кличу святого,

Кличу Начало и кличу Предел — он всего нам важнее,

Все вы явитесь теперь благосклонно, с отрадой на сердце

К жертвенным действам священным, к сему возлиянью честному.

За его последними словами по всему дому в воздухе начали вспыхивать искорки и повисли крошечные капельки, в каждой из которых был заключен целый мир. Капельки подплывали к самому лицу, в них с невероятной скоростью проносилось время, превращая каплю в ослепительно сверкавшую звездочку.

— Это волшебство? – спросила девочка, вглядываясь в одну капельку за другой.

— Волшебство лишь в том, что время сжато, а так там все обычно, — ответили часики усталым надтреснутым голосом. – Когда время замедляет ход или останавливается, тогда и кажется, будто ничего хорошего ожидать смысла не имеет. А когда время течет немного быстрее, как в книжках, например, тогда видно, что все уравновешивается, а вокруг не так уж мало настоящих чудес.

— А что такое – «возлиянье честное»? – поинтересовалась девочка, глядя, как по первому этажу проходят призрачные легионы странно одетых витязей.

— Обыденное течение жизни было принято прерывать пиром, особенно, накануне каких-то испытаний, а уж тем более – после них, — ответили часы. – И чтобы все это украшало свое время и краткий миг бытия, дом превращали в жилище муз особым заклинанием, а на пир звали все времена года и всех богов, чтобы они могли насладиться пиршеством, как священным действом.

— И у нас это сейчас будет? – спросила девочка,  устроившись на ходившей ходуном лестнице, крепко ухватившись за балясины ограждения.

— У нас сейчас головомойка будет! – встревоженно отозвались часы. – Сейчас твоя бабушка сюда явится! Быстрее развяжи няню и садовника! Скажи, что пряталась под кроватью наверху!

— А пир? Я хочу на пир! – закапризничала девочка.

— Всему свое время, — торжественно пробили часы. –Придет и твое время! Вот тебе на память… Как День и Ночь!

И с этими словами перед девочкой появились две пачки – белая и черная.

— А все вернуть обратно ты можешь? – восторженно спросила девочка, поднимая перед часиками два заветных костюма черного и белого лебедя госпожи Тальони, которыми с детства грезила ее мама.

— Нет, — строго протикали часы. – Только «приметы времени», к которым сейфы твоей матушки не относятся. Но, чтобы она не расстраивалась – вот вам шкатулка драгоценностей балерины Матильды Кшесинской, безвозвратно утраченные ею на пути в Венецию на верхней палубе парохода «Семирамида», когда она в 1920 году навсегда покидала Родину.

— Это такая реликвия, да?– шепотом спросила девочка, но тут же, поставив шкатулку на ступеньку, запрыгала вниз, с восторгом прижимая руки к груди.

Внизу, среди устроенного погрома и таявших в воздухе мыльных пузырьков стояла плакавшая бабушка.

— Бабушка! Мы все живые! Нас не успели примочить! У нас только сейфы сперли! – с радостным визгом бросилась ей на шею девочка.

— Мариночка! Золотко мое! Пусть подавятся этими сейфами! – обливалась слезами бабушка, прижимая к себе внучку. – Ты к ним не выходила, надеюсь? Ты не испугалась?

— Я сидела под кроватью, как мы и договаривались, бабушка! – серьезно ответила девочка. – Они тут несколько вещей случайно оставили.

— Да? Опять какие-то волшебные вещи? – сказала бабушка озабоченно. – Давай, Мариша, чтобы больше не пришлось переживать такого кошмара, вначале все спрячем, как следует, а потом ты пойдешь и всех развяжешь, хорошо?  И скажешь, что мне с сердцем плохо стало!

— Ладно! – снисходительно кивнула девочка. – Только нам от общего пира кое-что в кухне оставил дяденька на тройке коней. Ну, который на квадриге в театре искусство караулит!

Бабушка осторожно заглянула в кухню, куда ее настойчиво тянула за руку внучка. На кухонном столе были разложены удивительно красивые овощи, фрукты, блюда с сырами и фаршированными каплунами. Рядом с плитой на боку лежала большая запечатанная коринфская амфора с вином, возле которой в растерянности крутился молочный поросенок, жалобно хрюкая.

— Там еще гуси ходят, они, наверно, под столом от тебя спрятались, — с притворным негодованием вздохнула девочка.

— Ну, все! – откликнулась бабушка слабым разбитым голосом. – Теперь у меня не только сердце, но и глубокий нервный срыв!

* * *

В палату вкатилась тележка с ужином. Вошла молчаливая сиделка, от которой Мылин не услышал ни одного слова за все время пребывания в немецкой клинике. Только что ушла навещавшая его Даша. Каждый раз после ее ухода он испытывал огромное облегчение, хотя понимал, что съездить в Бельгию, как обещала ему Алла Давыдовна, и даже просто пройтись по городу он пока может лишь в ее обществе. Не потому, что ему уж так нужен поводырь, а просто на некоторое время придется забыть о Каролине, довольствуясь обществом опостылевшей Даши.

Впрочем, его маленькая девочка не могла считать себя такой же несчастной, каким он иногда чувствовал себя, пока Даша сидела в кресле для посетителей и монотонно бубнила, что скоро все будет хорошо. Он с трудом сдерживался, чтобы сказать то, что витало между ними в воздухе: хорошо у них уже никогда не будет! Хотя бы потому, что она помогала ему менять одежду и вытирать эту гадость, которую на него плеснули. Как только она входила в палату, ее будто сопровождал тяжелый тошнотворный запах мочи, который он хотел навсегда забыть и оставить в прошлом.

С кривой улыбкой Даша слушала его распоряжения по телефону, которые он отдавал своей бывшей жене, замещавшей его в руководстве балетной труппой. Все эти операции Антона Борисовича, закончившиеся полнейшей неопределенностью и вынужденным лечением в Германии, пришлись как нельзя некстати. Он никак не думал, что все это затянется так надолго, практически до премьеры балета «Онегин», постановки которого он добивался в театре четыре года. Балет подавал роман в стихах и саму русскую жизнь начала ХIХ века в примитивном лубочном стиле, он исполнялся под наспех скомпонованное попурри из камерных фортепьянных пьес Петра Ильича Чайковского, изначально не рассчитанные на использование в качестве музыки к балету. Но все, что могло не понравиться российской публике, напротив, очень нравилось зрителям за рубежом, которые не знали, ни оперы Чайковского «Евгений Онегин», ни самого романа в стихах, поскольку строки Пушкина при переводе теряли существенную часть своей неповторимой музыки и смысла.

Постановка балета изначально задумывалась им – как почти исключительно «гастрольный»  спектакль, участие в котором делало бы каждую молодую балерину звездой международного уровня. Он помнил, как предыдущий худрук балета Батманский замечательно устроился в Америке, поэтому и сам строил планы простого человеческого счастья с Каролиной – подальше от этих проблем, которые олицетворяла сейчас для него Даша. Его даже удивляла ее слишком нарочитая наивность. Притворяться наивной, по его убеждению, было намного проще, чем притворяться, будто тебе плеснули серную кислоту, а не мочу. Но неужели она думала, что он останется в Москве после позорной «кислотной атаки», организованной Антоном Борисовичем? Как можно предположить, будто он сможет «жить по-старому» после участия в травле Николая и тюремного срока Игнатенко.

Когда он звонил Инне, возражавшей для приличия против назначения в первый состав «Онегина» Каролины, он видел сквозь повязку, как Даша что-то нервно жевала губами, поджимая руки под грудью. Как же она его раздражала! В последнее время, стоило ему нехотя взглянуть на Дашу, ему всякий раз казалось, будто перед ним сидит какой-то суслик с Дашкиной фигурой. Все было знакомое в внешности этого суслика, кроме самой морды с рыжеватой шерстью. Будто прежняя ее оболочка была лишь маскарадной маской, которую Даша по какой-то причине забыла надеть.

Повязка спасала его от необходимости вглядываться в ее лицо, в котором он видел увеличенную мордашку встревоженного суслика. Это выглядело так, будто смотрел передачу «В мире животных», посвященную эмоциональным переживаниям суслика, озабоченного состоянием привычной экологической ниши. На любые изменения окружающей среды этот суслик реагировал с отвратительной банальностью. Одни и те же гримасы, которые когда-то забавляли и умиляли его, а теперь вызывали тошноту. Стоило ему кинуть на нее случайный взгляд в свою «смотровую щель» в повязке, он вновь видел мордашку жующего суслика с колоском в лапках, торчавших из модно укороченных рукавов Дашиного пальто.

Возможно, так подействовала на него странная фантазия писательницы Дю Морье, но ассистент профессора, говоривший по-русски, своими обвисшими щеками, мешками под глазами приплюснутым носом – очень напоминал ему мопса. А сам профессор, постоянно отдававший отрывистые команды на немецком, из-за белого хохолка седых волос и манеры по-птичьи наклонять голову, почему-то виделся ему попугаем-какаду.

Сиделка  присела на стул рядом с его кроватью, положила ему салфетку на грудь. Он зажмурился от прикосновения ее пальцев к подбородку и послушно раскрыл рот. От тарелки в ее руках вкусно пахло куриной котлетой и картофельным пюре. Озабоченно нахмурившись, Мылин подумал, что после завершения курса лечения ему придется долго сидеть на диете, чтобы ни в коем случае не растянуть нежную кожу на лице, лишенную сейчас верхнего слоя эпидермиса и жировой прокладки на щеках и подбородке.

Пережевывая кусочек куриной котлеты с пюре, он сделал отрицательный жест, когда сиделка попыталась положить ему в руку кусочек хлеба. Прожевав, он повернулся к ней лицом за новой порцией пищи и застыл с открытым ртом, впервые близко разглядев ее лицо в свою «амбразуру».

Таких женщин он еще ни разу в своей жизни не видел, он мог бы поклясться. Хотя она неуловимо напоминала что-то очень знакомое… Мелодию, или мамину шкатулку с бусинками, давний сон… Безупречно красивое, с четкими чертами, будто высеченными из мрамора, ее лицо было не просто бледным, а почти белоснежным. Но рука, медленным движением подносившая ложку к его открытому рту, была смуглой, с изящными пальцами, украшенными тонкими кольцами стариной работы.

Самым удивительным во внешности сиделки были ее волосы. Почему-то на ней не было привычной белой шапочки, поэтому волосы свободно обрамляли ее лицо и будто жили собственной жизнью, отражая малейшие изменения в настроении своей хозяйки. Черные, отливавшие синевой и закрученные в тугие локоны, волосы сиделки напоминали тонких ядовитых гадюк.

Скормив ему содержимое ложки, она сидела, по балетному прямо держа спину. О чем-то задумавшись, она сосредоточенно разделяла ложкой котлету на удобные для еды кусочки. Ее локоны при этом будто с любопытством заглядывали в тарелку из-за ее плеча. Взяв ложкой кусочек котлеты и немного пюре, она подняла на него свое прекрасное лицо и бережно поднесла наполненную ложку к его рту. Волосы будто потянулись к нему за ложкой, но вдруг, словно понимая, что он видит всю эту копну, шевелившуюся на голове хозяйки, резко отпрянули назад, мгновенно складываясь в тугой узел на затылке.

— А-а, так вы меня все-таки видите! – улыбнувшись одними губами, сказала сиделка по-русски.

— К-кто вы такая? – спросил он, с трудом проглотив пищу, вставшую отчего-то комком в горле.

— Я – горгона, — просто ответила сиделка. – Меня зовут Эвриале, по-русски это означает «Далеко прыгающая». Полагаю, вы больше знакомы с моей младшей сестрой Медузой, которой приписывали мою внешность. На самом деле она была натуральной блондинкой, об этом писали все, начиная с Гесиода. Странно, все знают Медузу, а меня почему-то не помнят. Даже те, с кем мы уже встречались.

— А зачем вы здесь? – прямо спросил ее Мылин.

— Я здесь давно, с того момента, как только вы здесь появились, — объяснила сиделка. – А когда время идет, то и цели меняются. Вначале у меня была одна цель, потом другая, а сейчас я для начала хочу понять, не изменились ли у вас самого цель вашего пребывания?

— Мне можно быть с вами откровенным? – спросил ее Мылин, чувствуя, как давно ему надо было поговорить с кем-то по-русски, исключая Дашу, Аллу Давыдовну и пресс-секретаря Никифорову, приезжавшую заверить его, что для гастролей в Лондоне ему снимают квартиру в центре, но «пока все не кончится», ему надо «держаться подальше» от Каролины.

— Абсолютно, — безмятежно откликнулась сиделка, подавая ему котлету с пюре.

— Вы, наверно, от родственников Игнатенко, хотите попросить меня сказать следователям, что никакого химического ожога не было! – догадался Мылин. – Сразу же хочу заявить, что это совершенно напрасная миссия.

— Я не от родственников Игнатенко, — заверила она его. – Хотя имею определенное отношение к вашему знакомому Николаю и его юной ученице Ангелине Вороновой. Однако сразу же скажу, что поскольку вы когда-то были действительно выдающимся танцовщиком, наших отношений это не касается. У нас с вами куда более давнее знакомство, не правда ли?

Мылин снял повязку и посмотрел в ее лицо. Он вспомнил какой-то давний сон, приснившийся ему в детстве, когда у него болело горло, была высокая температура, а мама сказала, что больше никогда не отпустит его на каток.

Он поднял глаза на Эвриале и спросил: «А почему все-таки он, а не я?»

— Думаю, ты сам отлично знаешь ответ, — пожала плечами Эвриале, передавая ему тарелку и ложку. – Все-таки я ищу земное вместилище музам, тем, которые вдохновляют других на свершения. А ты живешь немного иначе, верно? Ты же знаешь, у скольких людей ты отнимешь  желание жить, творить, кого-то любить и верить в справедливость, — одним решением сделать из Каролины звезду, наперекор Ангелине Вороновой. В конце концов, это навсегда уничтожить эти желания и у тебя самого. То есть, твое желание исполнится! Вот я как раз сейчас и хотела бы поинтересоваться, не передумал ли ты в своем стремлении попробовать яблоки гесперид, добытые чужими руками?

— Вы думаете, я бы сам не смог позволить себе эти процедуры? – спросил он.

— Наверно, смог бы, — утвердительно кивнула Эвриале. – Ты бы и девушку смог бы пригласить в отель на свои средства, но… это такой закон природы. Попробовав однажды легких денег, не оплаченных трудом, ты уже никогда не сможешь от них отказаться.

— Прошлую кассу, собранную членами профсоюза, очистил тенор Гордей, так его никто не искал больше пяти лет, — фыркнул Мылин. – Только сейчас нашли для приличия, а так и не искали. Или вы думаете, что Игнатенко прорывается к кассе не с той же целью? Да непонятно, где сейчас все деньги, если я тут, а Игнатенко в тюрьме. Я слышал такой слух, будто эту кассу руководитель балетной труппы отдал адвокату Игнатенко, а та утверждает, будто защищает его бесплатно.

— Что ты хочешь этим сказать? Что есть и более вороватые члены в нашем обществе? Конечно! – улыбнулась Эвриале. – Но разве это оправдание для тебя? Нет! Однако это прямой ответ на твой вопрос, почему Мельпоменой стал Николай, а не ты. Потому что ты нашел себе оправдание, а он никогда их не искал. Он никогда не изменял ни одного движения в балетах, никогда не изменял себе.

— Вы сейчас пришли с моим ужином, чтобы причинить мне дополнительную боль? – спросил он, доедая последний кусок котлеты.

— О, конечно! – рассмеялась Эвриале красивым мелодичным смехом. – И нанести последний удар по твоему самолюбию! Вовсе нет. Как я уже сказала, явилась потому, что ты был мои самым любимым кандидатом на роль Мельпомены.

— А сейчас вы во мне разочаровались, — риторически спросил он.

— Есть немного, скрывать не стану, — кивнула она. – Но дело осложняется тем, что сейчас Каллиопа, царица муз, рвется на всех парах к счастливому концу. Зная ее с детства, догадываюсь, что и мочой тебе плеснули только потому, что… это очень странная Каллиопа. Всегда предпочитала иметь дело с другими, не стану скрывать. И кроме того, она женщина, которую долго и незаслуженно оскорбляли… Поэтому мне стало очень страшно за тебя! Я здесь появилась, чтобы сохранить тебе зрение, но вижу, что этого особо не требуется, хотя меня беспокоит донорский материал, использовавшийся для операций. Ты ведь стал видеть немного иначе?

— Ассистент, который говорит по-русски, сказал, что такое иногда бывает, — пояснил Мылин. – Там отеки после операций давят на зрительный нерв. Вот мне сейчас, например, кажется, что у вас на голове гадюки, и они прислушиваются к нашему разговору и шипят между собой.

— Знаешь, такая галлюцинация затрагивает не только зрительный нерв, но и органы слуха, — хмыкнула Эвриале. – И слишком подозрительно близко все  походит на литературные источники… И это меня откровенно не радует. Знаешь, почему Каллиопа – единственная муза в золотой короне? Ты думаешь, она – царица других девяти муз? Она их бремя, тяжкая ноша! Поэты, музыканты, актеры и исполнители – вы имеете краткий промежуток настоящего, вы творите только для живых. А все, что остается на «суд потомков» — это уж из ее арсенала.

— Насколько я понял, вы имеете в виду «мадам Огурцову», — поджал Мылин и без того узкие губы. — Я почитал, что она пишет в Интернете. Даже Антону Борисовичу про нее прозрачно намекал.

— Там и намекать было излишне, они ее пытаются уничтожить очень давно, — вздохнула Эвриале.

— Нет, как только подобные головы можно венчать золотой короной… как такое вообще может в голову прийти! – не унимался Мылин. — Ведь это беспредельщица какая-то! И собрать возле себя она может только оборзевших идиоток…

— А здесь выбираю не только я, а часы Сфейно, — улыбнулась Эвриале. — Флакон Мельпомены светился и возле тебя, но свет быстро погас, хотя ты стал замечательным премьером. Ты был чудесным артистом! А у Николая  этот свет горит до сих пор, ничуть не становясь слабее. Каллиопа царствует среди Каллиоп прежних времен, в веках храня Прекрасное Слово. Именно она решает, кто из прежних  Каллиоп будет жить в памяти ее современников. И с одной стороны, всегда немного страшновато, когда ты становишься частью ее истории, а с другой… жизнь пройдет напрасно, если она решит, что ты – недостоин упоминания в ее романе.

— А вам самой не приходило в голову, что она – просто сумасшедшая?

Это на моем языке называется немного иначе – «одержимая». Поверь, надо иметь достаточно серьезный уровень одержимости, чтобы написать роман, сочинить симфонию, оперу или балет. Что ж вы, такие нормальные, ни одной оперы серьезной после себя не оставили? Ни симфонии приличной, не говоря о балетах. Впрочем, ты не видел по-настоящему одержимых Каллиоп. Кстати, хочу заметить, что как раз эту Каллиопу проверяли в психушке. Мне кажется, это уже стало приметой вашего времени. И в самом начале, до того, как к ней явилась прокурорша, изображавшая психиатра, ее заставили пройти достаточно серьезные психологические тесты. Уровень IQ, равный 182, у женщины после полостной операции под общим наркозом, лично меня бы вполне удовлетворил. Кроме того, у нее была отмечена абсолютная зрительная память и особые свойства абстрактного мышления. Ваши эксперты вряд ли могли понять, зачем они нужны, обзывая это «лабильностью психики» и тому подобными терминами. Но поверь, без такой «лабильности» очень сложно… переформатировать пространство.

— И эта сумасшедшая будет переформатировать мое пространство? – вопросительно поднял брови Мылин. – Должен вас с ней разочаровать, у нас с ней пространства абсолютно различны. Если наша прокуратура не может очистить пространство от подобных ненормальных, то я сделаю все, чтобы до конца жизни находиться с ней в параллельных пространствах.

— Ты живешь в ее пространстве, потому что говоришь и мыслишь в языковой среде, которая ей полностью подчиняется. Ни у артистов, ни у музыкантов нет такого за спиной! – жестко заявила Эвриале. – Сделай примечание в своем удаленном пространстве, что у нее на руках – решения нескольких судов о ее полной вменяемости с отказами в ходатайствах прокуратуры о помещении ее в психиатрический стационар. А ты представляешь, вопреки какому давлению судьи вынуждены были дать такие решения? Ты понимаешь, что ни одному человеку в окружающем тебя мире не удалось бы уйти от психушки, помести его в такие условия? И ушла она вполне литературным методом, сделав из достаточно жуткого мероприятия – обычный фарс, над которым смеялись не только ее читатели, но и все коллеги – судей, прокуроров и психиатров. Вот и прикинь, какие у тебя шансы самому не попасть в психушку, если нынешняя Каллиопа, с подобным негативным опытом за плечами, напишет для тебя персональный счастливый конец?

— Что вы предлагаете? – резко спросил Мылин. — Признать, что мне плескал мочу какой-то наемный шпик отца моей гражданской жены? Я не могу подставить Антона Борисовича!

— Если бы ты знал, как мне надоели эти мелкие уловки! – покачала головой Эвриале. — Сейчас ты вспомнил, что Даша – твоя гражданская жена. Перспектива признания очевидного факта — для тебя гораздо ужаснее честного покаяния. А ведь этот факт может выявиться и без твоего желания или нежелания, Пока ты еще не совершил ничего непоправимого, подумай! Вот у одной вашей Каллиопы был роман про преступление и наказание, так там девушка умоляет покаяться молодого человека, совершившего убийство старухи-процентщицы, непоправимое насилие над собственной душой! Она просит его выйти, упасть на колени и покаяться перед людьми!

— Мне не в чем каяться! – с негодованием перебил ее Мылин. — Я наоборот хочу, чтобы все, кто думал плохо обо мне эти последние два года, — раскаялись и получили по заслугам! Я себя считаю слишком мягким, слишком нерешительным! Они все ненавидели меня! И, случись это со мной на самом деле, еще бы смеялись за моей спиной!

— Значит, это и есть твое желание? – тихо переспросила Эвриале, забирая у него тарелку и подавая ему поднос с пластмассовыми креманками с джемом, маргарином, крошечными крекерами и бисквитами. – Жаль, действительно очень жаль. Вот и ответ на твой вопрос, почему ты не стал музой! Ты хотел бы карать чужие пороки, а муза вдохновляет…

— Проявить лучшие душевные качества! – закончил ее мысль Мылин, морщась, будто  А знаете, они в тюрьме и страдании еще лучше проявляются, чем в тепличных условиях и потакании наглецам!

— А к себе ты это можешь отнести? – поинтересовалась Эвриале, добавляя в его маленькую, будто игрушечную чашку кофе с цикорием из пластмассового кофейника. – Видишь, многие пытались исправить несовершенства этого мира, например, разбойник Прокруст. Надеюсь, крылатое выражение о прокрустовом ложе ты слыхал? А муза видит самое прекрасное в этом мире! Вот видишь, у меня уже пошли какие-то литературные и мифологические ассоциации, поэтому времени у нас остается очень мало, тобой явно интересуется Каллиопа. Мне так жаль того смешного малыша, которым ты был когда-то. Как видишь, можно исправить близорукость, снять катаракту, можно и целиком поставить себе другие глаза и даже чуточку иначе увидеть мир. Но важно то, каким ты хочешь видеть этот мир…

— Я все давно понял про этот мир без вашей Каллиопы, — презрительно морщась, отозвался Мылин. – Здесь либо ты имеешь, либо тебя отымеют. А меня уже имели достаточно! Теперь моя очередь!

— Да-да, так и есть! – кивнула Эвриале. — Можно убрать морщинки, подправить овал лица и вернуть себе молодость. Но душа… она так портится в ваших прекрасных телах, так стареет… Вот, мне уже хочется вспомнить роман «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, она точно уже пытается до тебя добраться! И это ее право, помешать я ей не могу…

— Пусть добирается, — с ненавистью ответил Мылин. – Ничего она не добьется своими счастливыми концами! Ведь если конец счастливый, он должен быть счастливым для всех! Как раз для полного счастья мы завтра поедем по Европе! И впереди гастроли в Лондоне, где вашей Каллиопе побывать не удастся…

— И где писался роман «Портрет Дориана Грея», — грустно отозвалась Эвриале, собирая посуду в свою тележку. – Ты даже не представляешь, с чем пытаешься шутить. Вряд ли ты ее перешутишь, дружок! Прощай, мне уже пора! Счастливо съездить по Европе и увидеть мир новыми глазами.

…Мысль, о том, что все с Дашкой могло получиться иначе, пришла в тот момент, когда они возвращались назад. Кукольные ухоженные городки, где время текло совсем иначе, где никто и никогда не ставил масштабных задач и грандиозных свершений, а тем более не устраивал внезапных «переходных периодов», —  наполнили его душу созерцательным покоем и счастьем. На минутку представив себе, как суетилась бы рядом Каролина, как тянула бы его в магазины и шарахалась бы от размеренного бюргерского быта с неизменными вечерними посиделками в кафе с газетой, он тихо порадовался, что рядом с ним была не она, а молчаливая заботливая Даша.

С погодой им повезло, в Европе царствовала ранняя, дружная весна, бившая все рекорды по погожим теплым дням, когда можно было часами отдыхать в парке среди просыпавшихся от зимней спячки вековых деревьев, отогреваясь на солнышке за всю тревожную зиму, полную небывалой нервотрепки. Глядя на проплывавшие над ними облака, он подумал, что слишком мало они с Дашей выезжали куда-то вместе. К тому же их нормальным отношениям всегда мешал назойливый Антон Борисович, вносивший в их семейную жизнь какой-то нездоровый антагонизм.

Вернувшись в Германию, в городок при университетской клинике, Мылин решил не возвращаться в госпиталь. Выключив телефон, постоянно пищавший сообщениями от Каролины, он поехал с Дашей на съемную квартиру, где она жила одна в ожидании очередного посещения клиники. За поездку у них накопилось столько взаимных теплых чувств, что, закрыв двери, они обнялись и долго стояли, будто встретились после невыносимо долгой разлуки. Они пили чудесный кофе по-турецки, который Даша варила всегда превосходно. В окнах висели низкие крупные звезды, не такие далекие и холодные, как в России. Они замечательно провели ночь, будто заново открывая друг друга.

С утра он вернулся в поликлинику, в свою палату. Она показалась ему крошечной, но вполне уютной. Тут же вошла медсестра, предупредившая его о профессорском обходе. Странно, почему раньше профессор напоминал ему попугая, возможно, из-за белого хохолка и невыносимого нервного напряжения, спавшего с его души где-то на границе Бельгии. Профессор был вполне доволен его видом и настроением, громко объявив на весь коридор: «Ichbinsehrzufrieden! DerProzessderGenesunghatangefangen!»

Позвонила Даша и они немного поболтали о минувшей поездке, выразив сожаление, что так много работали, так мало времени уделяя совместному отдыху. И на ее фразу «Я люблю тебя!» он впервые за много лет без всякого внутреннего напряжения с легкостью ответил: «Я тебя тоже!»

День, зажатый в строгие рамки больничного режима, пролетел незаметно. Небо за окном потемнело. Почему-то в густых сумерках, перед тем, как в палатах зажегся яркий свет, он еще раз вспомнил бледное лицо с вившимися вокруг него тугими локонами, похожими на встревоженных змей и тихие слова: «Значит, это и есть твое желание?»

Если бы она спросила его теперь, он бы тоже ответил, что его цели сильно поменялись после поездки. Он хотел бы еще много-много таких же безмятежных счастливых дней, наполненных Дашиной заботой.

Решив лечь пораньше, он подошел к умывальнику, взял зубную пасту и щетку из зеркального шкафчика, висевшего над раковиной. Дверцу шкафчика немного заедало, поэтому Мылин даже обрадовался, что она оказалась раскрытой. Он почистил зубы, умылся, наслаждаясь прикосновение к помолодевшей, упругой коже без растяжек и обвисания. Взяв мягкое вафельное полотенце, пахнувшее свежестью, он бережно промокнул влагу с лица, старясь не растирать почти незаметные рубчики от круговой подтяжки. Смешно, но с детства он, умывшись, никогда не открывал глаза, не промокнув их полотенцем, всегда удивляясь тем, кто мог без проблем открывать глаза под водой.

Подумав, что назавтра дверцу надо будет опять открывать с большим трудом, когда пальцы будут соскальзывать с небольшой неудобной больничной ручки, он осторожно прикрыл зеркальную дверцу и уже потянулся к выключателю возле двери, чтобы погасить свет. Увидев странное отражение в зеркале дверцы, он так и застыл с вытянутой рукой, с недоумением вглядываясь в зеркало.

Вначале он подумал, что это какая-то шутка, может быть, даже наклейка на дверце шкафа. Возможно, кто-то решил так зло над ним подшутить. Он поднес руку к лицу – но отражение  в зеркале сделало то же самое. Чисто инстинктивно он потрогал свое лицо, брови, ресницы и волосы были на месте, но из зеркала на него смотрел оголенный череп, потому что у человека в зеркале на висках и почти до макушки были выжжены волосяные луковицы. Верхней губы практически не было, поэтому верхние зубы с оплавившейся эмалью были обнажены, розовая сморщенная кожа едва прикрывала скулы. Казалось, что из зеркала на него смотрит его собственный череп, остатки кожи на лице создавали иллюзию лукавой, почти счастливой улыбки.

Он закрыл глаза, решив, что когда он их откроет, все встанет на свои места. Но когда он открыл их, из зеркала на него взглянуло его обожженное серной кислотой лицо, страшную улыбку которого смягчали слезившиеся глаза с оттянутыми вниз веками. Страшные фиолетовые рубцы очерчивали кислотные подтеки, а половина правой щеки ушла вниз.

Ему показалось, что кожу лица действительно тянет от рубцов, но, прикоснувшись к лицу, он понял, что никаких рубцов у него на лице нет и в помине. Он взглянул на свои руки, они были абсолютно нормальными, с ровной ухоженной кожей. Но стоило ему поднести их к зеркалу, он увидел, что вместо его отполированных ногтей — обезображенное отражение горестно разглядывает с трудом отрастающие короткие кривые ногти с нелепо торчащими красными кончиками пальцев. На внешней стороне ладоней были коричневые пятна пересаженной кожи.

Он пожал плечами, выключил свет в туалете и вышел в палату. Но в отражении зеркальной дверцы в платяном шкафу вновь увидел этот улыбающийся череп с нездоровой пигментаций обожженной кожи. Руки зеркало отражало с раздувшимися изуродованными пальцами. Даже на шее был шрам на месте подтека кислоты, напоминавший рубец от сабельного удара наотмашь.

Мылин лег на кровать, закрыл глаза. «Портрет Дориана Грея!» — крутилась в мозгу навязчивая мысль. Перед глазами стояла жуткая безобразная улыбка его уродливого отражения. Хуже всего, что места шрамов отражения начинало тянуть какими-то фантомными болями, а воспаленная голая кожа на висках невыносимо чесаться. Он понимал, что лучше не думать о том, каким его могут отразить зеркала, пытаясь сосредоточиться на том образе помолодевшего красавца, каким он утром ушел в клинику от разметавшейся во сне Даши. Но все его саднившее от ожогов лицо пробило холодным липким потом, когда он понял, что не только не может вспомнить каким был раньше, но даже не может связать свое лицо с фотографией абсолютно чужого человека, смотревшего на него с фотографии на паспорте.

Он подошел к зеркалу, вновь увидев страшную улыбку голого черепа, с которого кислота смыла все человеческое. Понимая, что с этим лицом ему придется жить всю оставшуюся жизнь, он прошептал себе идиотскую фразу, запомнившуюся из какого-то старого фильма.

Беззащитный человек утопает в море.

Хоть улыбка на лице, а какое горе! 

* * *

— Х-хочу об… обратиться к с-сестрам за помощью! – дрожащим голосом сказала Эвтерпа, заикаясь. – М-мне срочно нужен счастливый конец!

— Без пошлостей, пожалуйста! – нарочито строго заметила Урания, тут же расхохотавшись вместе с Клио.

— Я не про это… мне сегодня из прокуратуры звонили! – сказала Эвтерпа потерянным голосом, хихиканье муз сразу же стихло.

— Кто звонил? В смысле, мужчина или женщина? –с тревогой спросила ее Каллиопа.

— У меня дочь трубку взяла! – запричитала Эвтерпа. – А там мужик таким замогильным голосом говорит: «Мать позови! Это из прокуратуры звонят! Я сейчас отучу твою мать музу из себя корчить!» Она испугалась и трубку бросила…

— Успокойся! – резким тоном ответила Каллиопа. – Я его образ словила, очередной гомункул Келайно! Сейчас ему станет здорово не до тебя! Чтобы такое устроить?.. Ага! Давай так! Сейчас в его районе неожиданно тормознут вашего мэра на взятке, подняв все правоохранительные органы по тревоге!

— Ой, что вы такое несете? – зарыдала Эвтерпа. — Уже почти час ночи, я боюсь спать ложиться! Вдруг они рано утром придут с обыском, как к вам? Наркотики сунут – и прощай все планы назавтра!

— Так, все успокоились, я пишу!  – заорала на нее Каллиопа. – Итак!

Около часа ночи черный Mercedes без номеров и «Газель» преграждают дорогу машине градоначальника, выезжавшей из темного дворика на трассу федерального значения. Из «Газели» выскакивают спецназовцы, а из Mercedes — люди в штатском, ловкими, отточенными движениями заламывая руки мэру города, в котором живет Эвтерпа. Они сажают мэра в свою машину, а всех пассажиров машины мэра – уводят в «Газель». Мэр задержан и арестован на два месяца вместе с  людьми из своего ближайшего окружения.

По версии сыщиков, мэр вымогал многомиллионный «откат» у местного бизнесмена-единоросса за возможность иметь единоличную монополию на вывоз твердых бытовых отходов и уборку городских улиц. Но перед тем, как потребовать взятку от единоросса, мэр уже принял взятку от другого предпринимателя, депутата городской думы Германа Хачикяна, причем, на тот же самый подряд вывоза ТБО и уборку улиц. У следователей есть видеозапись получения взятки, предусмотрительно сделанная гражданином Хачикяном, давно подозревавшего мэра в нечистоплотности и сепаратных переговорах о вывозе мусора с единороссами.

Сам мэр утверждает, что ему якобы мстят за то, что он намеревался в сентябре этого года идти на выборы в Заксобрание от партии «Гражданская реформа», а не от партии «Единой России», именно по этой причине он договаривался с бизнесменами-единоросами, уговаривавшими его плюнуть на «Гражданскую реформу». Оговаривавшиеся средства вовсе не были «откатом» или «благодарностью» за уничтожение бизнеса гражданина Хачикяна. Мэр лишь объяснял, в какую сумму выльется избирательная кампания от партии «Единая Россия», планируя потратить средства на ремонт набережной, строительство физкультурно-оздоровительного комплекса и детского садика для слабовидящих детей – исключительно для поднятия пошатнувшегося имиджа партии.

Той же ночью советник мэра, которого правоохранительные органы подозревали в посредничестве, скрылся и объявлен в розыск. По версии следствия, именно через советника арестованного мэра была передана часть взятки от бизнесмена в размере полумиллиона долларов.

— Как мэра? Прямо мэра? – растерялась Эвтерпа.

— А кого еще? – удивилась Каллиопа. – Я же никого у вас особо не знаю, а мэр у вас точно должен быть! Вот пускай мэром занимаются. Это надолго у них отобьет охоту травить беззащитных дам, увлекающихся классическим искусством. А тот, кто тебя телефонным звонком напугал, к утру должен будет подготовить доклад в Заксобрании по поводу ночного ареста, и объяснить, почему он раньше не оказывал прокурорского реагирования на вашего мэра.

— Да как-то… неожиданно это все, — прошептала Эвтерпа.

— Я не хочу, чтобы вот такое привязывалось к тебе, когда нам совершенно некогда тратить время на то, что они там считают… экстермизмом. Тьфу! Ну, вы поняли меня! – безапелляционно заявила Каллиопа.

— А что, у вас мэр хороший? – участливо поинтересовалась Урания.

— Да… как везде. Обычный, короче. Но странно как-то, — пробормотала Эвтерпа. – А откуда вы про Хачикяна знаете?

— Да просто подумала, кто у вас занимается уборкой и ТБО, так сразу как-то всплыло имя «Герман Хачикян», но оно вполне может быть условным, — пояснила Каллиопа.

— Как пишут: «Все имена и фамилии изменены», — рассмеялась Клио и поинтересовалась у Эвтерпы: «У вас мэр что, взяток не берет?»

— Не знаю, наверно, берет, как все, — пожала плечами Эвтерпа. — Он недавно говорил, что ему зарплата  мэра кажется «просто смешной». Мэр в нашем городе получает сто тысяч рублей. Ему смешно, а нам, при средней зарплате в пятнадцать тысяч, как-то не очень весело.

— О, девочки, я уже что-то такое чувствую, — сообщила всем Каллиопа. — Сейчас его тормознут, рылом в асфальт сунут, наручниками щелкнут и все такое… Застоялись ребята без дела! Обстановка немного оживится, и мы проскочим на вороных!

— Так он ведь не самый плохой в стране! – попыталась слабо протестовать Эвтерпа.

— А при чем здесь страна? – ответила Клио. — Ты вообще мэров сортировать собираешься или свою прокуратуру занять настоящим, большим делом?

— Мне вообще читать смешно эти филологические определения «реализма в литературе»! – мрачно вставила Каллиопа. – Вот когда пишет настоящий писатель-реалист, то все сбывается в реальности! В этом и состоит творческий принцип реализма, а не когда пытаются реальность подправить из мелких соображений, какая партия прикармливает писателя. Конечно, надо успеть написать счастливый конец для народа!

— А разве это… счастливый конец? – не унималась Эвтерпа.

— Для вашего мэра не очень, — согласилась Каллиопа. – Но, согласись, закономерный! А потом ведь он точно делал заявления, что страсть как хочет победить коррупцию в вашем городе. Вот пускай и борется с коррупцией собственной тушкой, чтоб мирные люди рядом не страдали от их очередной «борьбы».

— А потом… что будет? – совершенно растерявшись, спросила Эвтерпа.

— А потом он в колонии перевоспитается и осознает, — ответила Каллиопа. – Он глубже поймет жизнь и ее простые радости: недокуренный бычок, вечерний чифирь, теплые кальсоны… Холодным осенним днем, под принизывающими порывами северного ветра он вернется в родной город, где его взяткой подставил тот армянин, который у вас мусор вывозит. Бывший мэр решает ему за все отомстить. В тюремной фуфайке он сидит на скамейке в заброшенном парке и курит, курит, курит… Все кажется ему в родном городе незнакомым, из каждой подворотни лезут навязчивые воспоминания… Звучит шансон про Владимирский централ, полный проникновенной ностальгии… В истории, конечно, замешены олигархи, заигрывающие с оппозицией, коварные держательницы публичных домов, мусорщики, циничные уборщики улиц и алчные владельцы естественных монополий.

— Ни фига себе! – восхитилась Эвтерпа.

— А ты напишешь детектив, где загадочные убийства самых именитых мусорщиков расследует женщина, живущая на городской свалке, — продолжила Каллиопа. — И там ты вполне можешь написать, что у бывшего мэра и бомжихи с помойки начинается новый жизненный этап, любовь-морковь и все такое! От погони они уходят на горящем мусоровозе!

— Вот это да! – зачарованно произнесла Урания. – Я бы сама такой блокбастер с удовольствием посмотрела.

— Вот видите! – с удовлетворением сказала Каллиопа. – У вас совершенно шаблонное восприятие счастливого конца! Какое-то безыдейное и аморальное – «украл, выпил, остался безнаказанным и вывез кучу бабла на Кипр!» А ведь по-настоящему счастливый конец должен вдохновлять! Он должен вызывать духовный катарсис! И как еще можно создать счастливый конец для дамы, которая лишилась квартиры из-за преступной деятельности «черных риэлторов» и теперь живет на помойке? Должен же быть и на ее… гм… свалке… праздник?

— Соглашайся, Эвтерпа! – расхохоталась Клио. — Прославишься, деньгу зашибешь!

— Ладно, — снисходительно поддержала ее легкомысленный тон Эвтерпа. – Назову роман «Любовь из мусоропровода», получу литературную премию, и мы все поедем в Прадо наяву, а не во сне!

— Отлично! Уже начинает получаться! – похвалила ее Каллиопа. – А теперь давайте, попробуем хором произнести их любимую фразу: «Мы вам устроим новый 37-й год!»

— Ты что? – испугалась Урания.

— Исполняю простое человеческое желание! Люди хотели почувствовать эту романтику ночных арестов, многочасовых допросов, инфантильных объяснений «у нас работа такая» и «у меня не было другого выхода» — пусть получат! Но ведь эти «веяния времени» лучше всего ощущаются не по звонкам из прокуратуры, чтоб ребенка напугать. Тут должен быть здоровый азарт, элемент интриги, когда никому пока не ясно, с какой стороны ему выпадет 37-й год коротать. А ну-ка, хором!

Музы нестройным хором произнесли: «Мы вам устроим новый 37-й год!»

— Так, думаю, со временем энтузиазма прибавится! – недовольно проворчала Каллиопа. – Что за черствость душевная? Люди хотят ощутить 37-й год! Так надо подарить им радость встречи с мечтой!

— Так у нас президент сказал, что нынче не 37-й год! – напомнила Урания.

— Потому что все рассчитывали, что 37-й год наступит локально и выборочно, — ответила Каллиопа. – А вот как-то для себя лично они не рассчитывали, что он может наступить. Вернее, они считали, что и в 37-м году сохранится их роль, которую они получили совершенно в другом году. Хотя никто не признавался, что хочет стать в 37-м году доносчиком или следователем НКВД, чтобы безнаказанно истязать всех, кого им захочется уничтожать в качестве «врагов народа».

— Они же хотят истязать! И уничтожать! – пискнула Эвтерпа. – Они говорят, что сами будут устраивать 37-й год!

— Да, а это только мы можем устроить ненадолго, а не они. Вернее, Клио может, верно? – уточнила Каллиопа.

— Вроде да… А я точно что-то такое могу! – неуверенно подтвердила Клио. – Мне кажется, что если фразу «Мы вам устроим новый 37-й год!»  мысленно отрекошетить в разные стороны… на министерства, ведомства, администрации… То можно будет все-таки извлечь позитивный урок из этого сложного отрезка отечественной истории!

— Вот и пусть разбираются, кто и кому решил такое устраивать, — с нескрываемым облегчением сказала Урания. – Время уже позднее, думаю, пора отключаться. А то людям еще до утра не спать, мэру Эвтерпы «новый 37-й год» устраивать… Спокойной ночи! Счастливых концов и исполнения самых светлых желаний!

— Спокойной ночи! – прощебетала Эвтерпа. – Вы меня так успокоили девочки, так вдохновили! Сразу так хорошо на душе стало!

— Да, пожалуй, нам пора спать! – устало ответила Каллиопа. – А те, кто хотел повернуть время, пускай хороводятся до утра, участвуют в театрализованных представлениях «маски-шоу» и ночных допросах… Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! И приятных всем снов! – пожелала всем Клио. – А твоему прокурорчику, Эвтерпа, сейчас не до сна будет! Ой, не до сна!

(Продолжение следует)

Читать по теме:

• Парнасские сестры. Глава I. Подарга
• Парнасские сестры. Глава II. Эрато
• Парнасские сестры. Глава III. Сфейно
• Парнасские сестры. Глава IV. Эвриале
• Парнасские сестры. Глава V. Телксиепия
• Парнасские сестры. Глава VI. Окипета
• Парнасские сестры. Глава VII. Клио
• Парнасские сестры. Глава VIII. Терпсихора
• Парнасские сестры. Глава IX. Келайно
• Парнасские сестры. Глава X. Урания
• Парнасские сестры. Глава XI. Полигимния
• Парнасские сестры. Глава XII. Аэллопа
• Парнасские сестры. Глава XIII. Эвтерпа
• Парнасские сестры. Глава XIV. Мельпомена
• Парнасские сестры. Глава XV. Аэлло
• Парнасские сестры. Глава XVI. Талия
• Парнасские сестры. Глава XVII. Каллиопа
• Парнасские сестры. Глава XVIII. Хронос (1)
• Парнасские сестры. Глава XVIII. Хронос (2)